ниоткуда с любовью

Снег идёт уже третью неделю. Бесцветное покрывало скрывает черноту земли, клочьями оседает на древесных ветвях, добирается до окна и застилает полусгнивший карниз, прислоняясь к стеклу. Анжольрас снег ненавидит — и безвылазно лежит в серой, узкой, похожей на гроб комнатушке, утопая в сугробе одеял и подушек. Улица порой напоминает ему о своём существовании стоном скрипки, пронзительно прорывающимся сквозь плотно закрытые ставни. В эти мгновения он тревожно и тяжело ворочается с боку на бок, а потом проваливается в дремоту — когда, конечно, удаётся уснуть. Уснуть получается нечасто. Анжольрас сверлит взглядом неровный, обросший пыльной паутиной потолок, рассматривает пятна и потертости на обоях. Его глаза краснеют, зудят, под ними пролегают густо-лиловые круги — подмечая своё отражение в чумазом зеркале, почти сорвавшемся с рыжего от ржавчины гвоздя в ванной, Анжольрас неверяще ахает, прикрывает рот рукой. Ему, совсем не заботящемся о внешности, делается дурно при мимолётном взгляде на то, во что он превратился за три недели…месяца…сколько? Понятие времени расплывается, подобно чернильным буквам на бумаге, брошенной в воду. К слову о воде и ванной — сил на десять шагов, необходимых, чтобы добраться до душевой кабины, достаёт не всегда. Белокурые кудри начинают блестеть, как облитые маслом, лоб липнет к подушке, темнеет ткань сорочки в области подмышек, одеяло пропитывается стойким, немного кислым запахом. Анжольрас, бессильный, дрожащий, всхлипывающий, остаётся на своём ложе, свернувшись клубком. Похожим клубком застывает в груди что-то — нечто — бесформенное, тяжёлое, даже давящее и, мешая дышать, тянет его вниз-вниз-вниз, вызывая из памяти один и тот же образ, словно окуная в мутную воду. Анжольрас стискивает зубы. Поединок с мыслями прекращается редко, обычно — во сне (правда, снится ему полнейшая дрянь). Остальное время он ощущает себя мухой, висящей на нити паутины, высосанной и высохшей. Прошлое терзает, будущее страшит, настоящее проходит в тревоге, гнездящейся под рёбрами, в окружении серых вещей, вдали от того, что было дорого, что дарило свет и тепло. Проходит. Это пройдёт. Фразу из истории Соломона хочется твердить беспрестанно, даже когда устаёшь настолько, что губы шевелятся неохотно и тяжело. Время, правда, не идёт, а тянется: минутная стрелка будто забывает коснуться циферблата, и, ленивая, тонкая, металлическая, проползает круг за два часа. А снег идёт, грозя закутать дом в белый саван. * Грантер приходит по вечерам. Почти неслышно открывает дверь — ругается, ступая на скрипящую половицу — боком проскальзывает в спальню. Алгоритм повторяется и сегодня: как только темнота спускается на скромный городок, мужчина, румяный и пахнущий морозом, но не вином (три недели во рту Грантера не было ни капли), переступает порог родного дома, торопливо скидывает влажные от беспрестанно сыплющего снега пальто и шапку, опускает сумку с продуктами на пол… — Анжольрас? — зовёт осторожно и тихо, хотя успевает подметить, что юноша не спит. — Добрый вечер, Грантер, — в хрипловатом голосе сквозит холод. Окно тоже сквозит: ледяное дуновение пробегает по ногам пришедшего, он морщится, делая в уме заметку исправить эту оплошность. — Тебе не холодно? — Нет, я в порядке. В порядке. Нужный ответ звучит неестественно, но факт ответа лучше, чем привычное мрачное молчание. Поэтому Грантер улыбается и уходит, чтобы вернуться самый максимум через час — уже с подносом, на котором возвышается фарфоровая миска супа, по бокам которой змеятся синие узоры и такая же чашка, полная зелёного чая. Анжольрас неловко приподнимается на локте, скидывает пуховое одеяло, коротко благодарит Грантера, протянувшего ему ужин. Анжольрас ест быстро. Ложку в руке он сжимает ещё не вполне уверенно, но пытается орудовать ей как раньше, зачерпывая много и часто — поэтому давится. Грантер цокает, наклоняется, хлопает ладонью спину, накрытую одеялом. Суп стекает по подбородку. — Грантер. — Да? — Зачем всё это, Грантер? — Анжольрас поднимает взгляд от тарелки, на дне которой в остатках бульона тонет раздавленный картофель, и непонимающе, тупо смотрит вперёд. — Ты… — он прокашливается в кулак, — делаешь слишком много для меня. Я не достоин… Грантер удобнее устраивается в кресле, зккидывает ногу на ногу. Его обветренные губы гнутся в полуулыбке. — Анжольрас, если я скажу, что ты очень дорог мне, этого будет достаточно? — спрашивает с лёгкой, доброй усмешкой. — Но почему? — в голубых глазах (белки алым оплетает капиллярная сетка) — то же удивлённое выражение. Анжольрас прикусывает нижнюю губу, напрягаясь в ожидании ответа. Грантер разводит руками, хлопает себя по бёдрам. — Во-первых, людей ценят не за что-то, а вопреки, — кивнув, говорит он философски, даже назидательно. — Во-вторых, ты изменил меня. Звучит дико банально и пошло, конечно, — фыркает сказанному. — Но представь себе тёмную комнату. Допустим, ту, где мы сейчас находимся, но с закрытыми шторами. Если их отдёрнуть, сделается страшно светло от солнца. А солнце — это ты, — Грантер, потирая щёку, продолжает мягко и мечтательно: — Ты очень преданный. Как идеям, так и людям. — Нет, я… — Анжольрас мотает головой — шея при этом песчано хрустит -, морщится. — Прости, — перебивает Грантер, глядя виновато. — Опять заговорил не о том. Но всё-таки ты по-человечески прекрасен. Хотя ценят вопреки. — Нет, об этом как раз надо говорить, — глухо отвечает Анжольрас. — Я погубил всех. Ради чего? — дёргается, поводит плечами, опускает голову, будто становится меньше. Кудри падают на лицо. — Никого ты не погубил, — Грантер вздыхает, накрывает руку Анжольраса, сжимающую и без того мятую простыню, своей. — Они выбрали этот путь. Восстание не было только твоим решением. Ответом ему становится молчание. Анжольрас, дыша громко, со свистом, окидывает взглядом уже приевшуюся ему комнату (засиженное мухами окно за пеленой рваного тюля, потолок с паутинной бородой, прикрытые тонкими обоями стены, гвозди в которых еле удерживают картину с летним лесом и вечно опаздывающие часы, неровно покрашенный пол с ковром-пылесборником — смотреть вправду тошно) подаётся вперёд и прижимается к плечу Грантера. Тот тихо, осторожно начинает гладить его по спине. Анжольрас, лицом зарывшийся в ткань грантеровой рубахи, что-то мычит. Грантер кивает и шепчет, сбиваясь, глотая окончания: — Скоро Рождество. Следом, стоит лишь недолго подождать — весна. Весна — время перемен. Чувствуешь: дует прериальский ветер, и знаешь — тебе по силам многое. Звучу как романтик, притом безнадежный, — смешок. — Но это правда. Я верю в тебя, Анжольрас. И буду верить всегда. Верю, верю, верю… Шершавые, загрубевшие ладони теряются в светлом кружеве кудрей. — Я всегда буду на твоей стороне. У громкого, пламенного, пылкого слов не находится. Он слушает речь скептика, привычно длинную, но пронизанную искренностью (пышная метафорика наконец уступает место прозрачной ясности), прикрыв глаза и стараясь дышать размеренно («Главное — дыши», — говорит Грантер, повторяя искрящуюся, истертую истину). Подбородок Анжольраса мирно лежит на мягком, чуть мокром и солоноватом плече. Нечто, сидящее в груди, ненадолго выпускает из своих липких лап. Вечер переходит в ночь. * Грантер уходит, прозвенев посудой. Пока край кровати хранит тепло его тела, Анжольрас засыпает под одеяльным сугробом. Засыпает — и бежит по рассветному Парижу, пьющему солнечный мёд. Небо розовеет, как лицо запыхавшегося бегуна. Термидор в самом разгаре (кровавый, злой, цветущий термидор). Анжольрас притормаживает у Моста Менял. Тут же вокруг его шеи обвиваются тёплые руки. Он не пугается, наоборот, доверчиво улыбается, жмурится по-кошачьи, осознавая, кто перед ним. Не надо ни взгляда, ни голоса, достаточно одного касания, чтобы понимать, чтобы внутри зажёгся греющий огонёк, чтобы стать счастливым и лёгким. Луч, падающий на веки, слишком ярок — и Анжольрас распахивает глаза. В его объятиях — смутно знакомый черноволосый юноша, чьи глаза, травянисто-зеленые, лучатся спокойным светом. Глаза — зеркало души. Старая, известная всем, набившая оскомину поговорка оказывается максимально правдивой на этот раз. Анжольрас смеётся, заводит разговор — два голоса, то невразумительно лепеча, то звуча по-лекторски серьёзно, сплетаются и летят вдаль, к глади Сены. Не любой ли облик можешь принять ты, Patria? Анжольрас просыпается резко, почти вскакивает. Мелкая дрожь пробегает по плечам и спине, а сердце (из него с мясом вырвали облачно-бесформенный кусок) колотится быстро-быстро, как блик на речной воде, которую целует ветер. С губ срывается вздох. За окном бесшумно сыплет снег, ослепительный на беззвёздной черноте неба.