Herz Albtraum

Гилберт идеально пародирует нормальность, скрывая собственные страхи и тёмные мысли за широкой улыбкой, природной едкостью и манерами настоящего джентльмена. Если коротко, то своё состояние он выдавал лишь ночью и в полном одиночестве, когда маску можно было снять и позволить темноте расплескаться по всей комнате. Не то чтобы он сильно переживал по этому поводу, просто не хотел пугать кого-либо такой резкой переменой в характере. Поломка чьих-то мозгов была бы неприемлемой ценой, да и он сам привык. Если что-то делать несколько лет это так или иначе войдёт в привычку. Но вот ночью всё, что есть в его душе, вылезало наружу. Иногда везло, и сны не запоминались, а то и вовсе не появлялись, иногда нет. И вот второй вариант Пруссии приходился совсем не по душе, особенно когда рядом находился Томас. Сошлось как-то, что спать он предпочёл рядом с Гилом, хотя рядом была гостевая спальня, почти идентичная в мебели спальне прусса. Выпихивать Тома из кровати не хотелось как-то, так что ночью он для проформы ложился спать у себя, а после переползал к Гилберту, оккупируя себе одеяло и вторую подушку. Если бы обычно Пруссия позволил бы себе некоторые вольности, то с Томом он мог себе позволить разве что потеплее его укутать и поцеловать в кончик носа. Примерно то же самое делала мама, укладывая их с Родерихом спать. Гилберт всегда пытался схватить её за платье, чтобы не дать ей уйти. Она в ответ смеялась и обещала разбудить его утром. Первые несколько месяцев он просыпался с ожиданием того, что она откроет дверь в комнату и позовёт его завтракать. Потом это прошло. Вроде бы. Ему иногда так кажется. Впрочем, это никак не избавляет его от ночных кошмаров.

∰

Гилберт просыпается от громкого шума, едва не падает с кровати, запутавшись в одеяле, и слышит тихий, приятный смех. Кейтрин смотрит на него с мягкой улыбкой и хитрецой в глазах, почти привычно, если бы он не лежал на полу, угрожая сломать себе шею из-за неудобной позы. — Доброе утро, змейка. — Доброе утро, мам, — отвечает Гил, всё же выворачиваясь из кокона ткани, падая на пол окончательно, а не свешиваясь лишь половиной. — Родерих на кухне? — Да. Уже завтракает. Приведи себя в порядок и можешь тоже перекусить. Я приготовила замечательное рагу, как тебе нравится. Пруссия улыбается, провожая маму взглядом. Ради неё он готов перетерпеть присутствие Родериха в выходной день, когда ему не нужно никуда идти, в особенности к верхам. Было бы великолепно, если бы и отец на горизонте не появлялся. Его видеть Гилберт не захочет больше никогда, пусть он идёт к чёрту со своими мыслями о том, что Кейтрин ему что-то должна. И его мысли о долге, и о том, что ему должны родить нормальных детей, выводят Гила из себя, заставляя желать отцу смерти. Единственная и самая маленькая благодарность дана ему за то, что именно из-за него Гилберт и родился, но этой благодарности недостаточно, чтобы искупить всё то, что эта тварь делает со своей женой. Эти мысли заставляют улыбку сползти с губ, а разум заработать чуточку быстрее. Кровать заправляется быстро, руки с лицом так же быстро оказываются вымыты ледяной — нагревать незачем — водой в смежной со спальней комнате и на кухню он заходит уже под самый конец трапезы, привычно садясь в угол стола. Раньше это место занимал отец, до того момента, как начал бродить по питейным заведениям, пропадая в них на недели. — Как ты себя чувствуешь, мама? — Всё хорошо, не беспокойся, — ладонь женщины опускается на живот. Едва-едва выпирающий, но Родерих уже сообщил о том, что это не какая-нибудь болезнь, а беременность. Причина, по которой отец ушёл навсегда. Гилберт надеется, что эта тварь не придёт, чтобы забрать ребёнка. — Лучше подумай о том, что к тебе сегодня обещал кое-кто приехать. — Я помню, — наглая ложь. — Тогда, может, ты откроешь дверь гостю? — интересуется Родерих. Пруссия на это мысленно чертыхается, вскакивая из-за стола и почти бегом направляясь к двери. Он даже не знал о том, что кто-то должен был приехать! Неужели забыл? Мог, на самом деле. Слишком много дел появилось в последнее время, так ещё и мама беременна, за ней нужно приглядывать. Стоящий за дверью Томас смущённо улыбается, чуть сощурившись и прижав голову к плечу. Гилберт на это улыбается в ответ, немного игнорируя привычный порядок действий, попросту втягивая Лондона за руку, захлопнув за ним дверь. — Утра, Hasi. — Здравствуй, Гилберт, — отвечает Том, стараясь игнорировать то, что его прижали к стене. Гил игнорирует это тоже. — Как твои дела? — Замечательно. Присоединишься к завтраку? Позднему, если честно, но это из-за того, что я проспал. Замечательное чувство, скажу тебе. — Я рад, что ты выспался. Ты очень долго выглядел уставшим. — Так согласен на поесть? — Да. — Отлично, заодно познакомлю тебя с мамой. Кейтрин с Родерихом новое лицо принимают вполне спокойно, не мучая Лондона расспросами о жизни, семье и многом другом, о чём обычно говорят в первую встречу. Лишь пара поверхностных вопросов об имени, возрасте и том, как себя чувствует его отец. Родерих даже замечает перчатки, облачённые в которые руки Том прячет под столом, но ничего по этому поводу не говорит. Политика «захочет — сам скажет» действует намного лучше ответов через силу. Непринуждённый разговор за завтраком умиротворяет и Гилберту это нравится. Тихо, неспешно, никто не кидает друг другу перчатки в лицо, вызывая на дуэль, и никто не орёт, как будто его убивают или скальп живьём снимают. Заметные различия между саммитами и домашними посиделками. Второй вариант намного лучше первого. — Посуду нужно убрать, — невзначай произносит Кейтрин, вставая, но Гил быстро её останавливает, сам складывая посуду в небольшую горку. — Я сам, не беспокойся. Не то чтобы он всегда был таким галантным — с мамой он всегда такой, — просто ему не хочется, чтобы она перенапрягала себя. Он Страна, а она человек, беременная женщина, которая носит под сердцем вероятного брата или сестру, который или которая может оказаться ещё одной Страной. И, в конце концов, это его мама, которой он готов помочь и за которую он готов заступиться. — Значит... Так ты город. Столица? — Да. Артур не часто выпускает меня за пределы Лондона, чтобы я не натворил дел и не был обманут проходимцами, — на последнем слове Гилберт фыркает. Артур такой Артур. У него как обычно ничего не вышло. — Он в какой-то мере заботится обо мне. Не то чтобы он был готов прийти на помощь в любую секунду, но решить некоторые мои проблемы он в состоянии. — Для решения ежесекундных проблем у тебя есть Гилберт, — тихо произносит Родерих, отпивая кофе. — Закрой свой рот! — возмущается Гил, слыша, как на это раздаётся два едва ли разных по звучанию смеха. Австрия на это лишь улыбается, почти сразу пряча улыбку за чашкой. — Это не смешно. — Прости, змейка, но ты так интересно защищаешь Тома, что других мыслей не остаётся. Вы замечательные друзья. Пруссия на это только качает головой. Может быть да. За эти пару лет он привык к Томасу. По крайней мере ходить с ним по городу, изучая достопримечательности и расхаживая по новым кофейням и, иногда, но всё же, балам. Характерами они с Лондоном сходились. Пусть он и выглядел как настоящий ангел, но зубки у него имелись и были достаточно острыми, отчего Гилберт вспоминал лягушек: внешне безобидны, а взглянешь на череп и увидишь множество мелких зубов. Только Том выглядит в пару сотен раз лучше, чем лягушки. Но это, может быть, вкусовщина. Гил только вновь фыркает, отводя взгляд от счастливо улыбающегося Томаса. Да, только вкусовщина. Взгляд невзначай падает на лежащий рядом нож, и весь мир будто замирает, пульсируя возле лезвия. Зрение расплывается, чёткость остаётся лишь у холодной стали, которой Гилберт касается против своей воли, царапая палец об острый кончик. Попытка убрать руку у него проваливается, та попросту не слушается, хватая рукоять, почти ласково проводя по полированному дереву. Попытка хоть что-то сказать проваливается тоже, тело не слушает приказов хозяина, выдавая то, что хочет оно. Пруссии эта инициатива не нравится и он пытается подчинить себе вышедшее из хватки разума тело. — Мама, ты не могла бы подойти? — нож прячется за спиной, сжатый так, чтобы ударить исподтишка. Осознание приходит так же быстро, как и ответ матери, и Гилберту становится страшно. «Нет! Сука, верни мне моё тело!» Его игнорируют. — Что такое, змейка? — Я тут подумал... — «ты не можешь думать! Отдай моё тело обратно! Тварина!» — Отец был прав. — О чём ты? Гилберт, ты же— В ответ тело резко вскидывает руку, и Пруссия заходится в мысленном вое, пытаясь вернуть тело под свой контроль. На третьем ударе в живот Кейтрин медленно падает на пол, всё ещё не понимая, почему и за что её... убили. Гилберт задыхается от осознания, страха и крови на руках, капающей с лезвия ножа на пол, рядом с умирающей. «Мама!» Тело резко возвращается под его контроль, и Гил падает на колени, укладывая голову матери на свои колени, пытаясь в бесполезной попытке зажать рану. Кейтрин на это только слабо улыбается, прикрыв глаза. — Мама, мамочка, пожалуйста, пожалуйста прости меня... — солёные капли срываются с ресниц, падая в светлые волосы женщины. — Мамочка... — Змейка... — Мама, пожалуйста... — ...Всё хорошо... — Нет, — всхлипывает Гилберт, — всё очень плохо. — Родерих... позаботится о тебе... Будь... — она не договаривает, окончательно расслабляясь и закрыв глаза. — Мама? Тишина в ответ. — Мамочка... Всхлип. — Meine liebe Mama... В этот раз вой оказывается реальным, наполненным всепожирающей болью и ненавистью к себе. Сердце разрывает на части желание зарезать себя всё тем же ножом или вернуться в прошлое и убить себя заранее, чтобы мама осталась жива и здорова, а не лежала сейчас у него на руках, вместе с собой забирая и весь смысл жизни Пруссии. Смысл жизни и саму жизнь, потому что она ему уже не нужна. Не тогда, когда он убил собственную мать, потеряв контроль. — Гилберт..? Что ты... — Он убил её, — холодная констатация Австрии провоцирует на сбившийся вздох и очередную порцию слёз, сопровождаемым едва слышным скулежом. — Он убил нашу мать и нерождённого брата. — Убийца. — Томас? — Гил не верит, что слышит это от... От Томаса. Мирного и мягкого, который не будет обвинять тебя ни в чём. — Ты убил, Гил. Убил своим бездействием. — Я... Я не хотел! — А это ли важно? — ладонь брата опускается на плечо Пруссии, вынуждая повернуть голову. Родерих смотрит на него с ледяным спокойствием, которое заставляет задрожать. — Ты виновен в её смерти. Убийца. — Как ты мог, Гилберт? Убить ту, кто дала тебе жизнь? Как же ты смог проигнорировать свои дикие порывы? — Hasi, я... — Ты не можешь так ко мне обращаться. Ты убийца. Если я думал, что люблю тебя, то сейчас я убедился, что это опасная ложь, — в чёрных глазах Гилберт не может прочитать не единой эмоции, в них только непрозрачная тьма. — Если ты убил свою мать, то что мешает тебе убить меня? Родериха? Кого-нибудь из твоих друзей? — Нет! Я бы никогда этого не сделал! — Лжец. — Обманщик. — Убийца, — шепчет на ухо Томас, и Пруссия, пытаясь ответить, захлёбывается кровью, ощущая невыносимую боль в груди. Взгляд медленно ползёт вниз, натыкаясь на окровавленный кулак Лондона, пробивший грудь и держащий неспешно замирающее сердце, панически делающее свои последние удары. — Том-... ас?.. — Будь добр, сдохни уже. Гилберт подскакивает на кровати, пытаясь отдышаться и избавиться от фантомной боли. Слёзы на глазах выводят его из себя, и он со всей силы ударяет кулаком по стене, слыша хруст краски и кладки, наблюдая за трещинами, идущими от следа удара. Слезам на его гнев плевать, солёные капли стекают по ресницам и кончику носа, падая на одеяло, растворяясь тёмными пятнышками. Он ненавидит себя за эти кошмары. Быстрое оглядывание комнаты даёт надежду на сохранение снов в тайне: Томас спит, повернувшись к Гилу спиной, накрывшись одеялом почти полностью. Не хотелось бы сейчас слышать его попытки успокоить Пруссию, он ничего не знает о том дне, когда Гилберт потерял мать, ценой обретения Людвига. Он виноват в том, что она умерла. Будь он внимательнее, если бы он контролировал ситуацию, то она бы осталась жива. И Гил, может быть, остался бы жив тоже. — Г-Гил? Прусс только чертыхается на это, понимая, что его душевные метания заметили. Чёртова Бездна. — Что? Зачем ты проснулся? — Просто т-... Гил, ты что, плачешь? — Я не умею плакать, я бездушная тварь. Томас только качает головой, садясь на кровати и ласково протягивая руку. Гилберт протягивает руку в ответ, переплетая пальцы, только из-за того, чтобы не обидеть Лондона. — Гил, всё хорошо. — Нет, всё очень хуёво. — Перестань, пожалуйста. Тебе просто приснился плохой сон, верно? — Охуительная точность. — Но это ведь реальность, и того, что было в твоём кошмаре, на самом деле нет, — Том подсаживается ближе. — Веришь? — Честно? Отчасти. Томас только головой качает, после уложив её Гилберту на плечо. Он не говорит, но предполагает, что чувствует сейчас Пруссия. Боль утраты, страх и парадоксальное одиночество, в попытке скрыть засевшую внутри боль. Это слишком заметно по ночам, пусть Том немного следил за ним, но этой маленькой слежки было достаточно, чтобы понять мятеж чужой души. — Гилберт. — Да? — Твоя мама была хорошей женщиной, я в этом уверен. И она бы гордилась тем, что ты её сын. Ты... чудесный, что бы ты о себе не говорил. — Думаешь? — звучит слишком устало и серо, отчего у Лондона щемит сердце. — Я не думаю, я знаю. Ты пытаешься казаться всем остальным хуже, чем ты есть на самом деле, — Гилберт отсаживается на кровати, садясь так, чтобы Томас был прямо перед ним. — У тебя кусок камня в груди, это я тоже знаю. Пруссия выдыхает, едва его лица касается чужая шершавая ладонь, стирающая прозрачные капли. — Hasi... — слова застревают в горле, — я... услышал тебя. Спасибо. — Всегда пожалуйста, Гил. Ты же знаешь, что я не могу иначе. — Да, — улыбка выходит слабая, но немного счастливая, заставляющая Тома улыбнуться в ответ. — А теперь спать. Мы оба проснулись слишком рано, потом не проснёмся вовремя и останемся тут до тех пор, пока погода не испортится. Или ты согласен проторчать со мной ещё пару месяцев? Если да, то скажу сразу, что пончики кончатся уже сегодня утром, а коньяк и того раньше. — Ги-и-ил... — Спокойной ночи, Hasi, — отвечает на это Гилберт, ловко толкая Лондона на кровать, накрывая его одеялом. — Спи. — ...Спокойной ночи, Гил. Сладких снов. — Сладких снов... да. Не пинайся только, хорошо? Из-за тебя и так у меня все кости отваливаются, хочу прожить чуточку дольше, так что хочу, чтобы ты свои ноги не распускал. — Угу... — шепчет засыпающий Лондон, натягивающий одеяло до самого носа. Пруссия ложится спустя десять минут, успевая прошептать извинения матери в окно. Перед самым сном ему кажется, будто его знакомо и ласково треплют по волосам.