Roads that don't end

— Черная мантия? Женя входит в их общую комнатку совершенно некстати. Алина даже спрятать подарок не успевает, и щеки затапливает жаром стыда. С каждым днем, приближающим выпуск из Колдовстворца, она теряет покой. Перестает сосредоточиваться на уроках и всё чаще получает от Багры Морозовой по плечам палкой, когда вместо небольшого огненного шара на её ладони вспыхивает почти целый костер. Плохо спит по ночам, засыпая лишь под утро и проваливаясь в вязкую тьму. На черной гладкой ткани серебряными нитями вышит полумесяц. Алина — что же, скрывать теперь уже не выйдет! — разворачивает мантию, и Женя прижимает ко рту ладонь.  — Заклинатель теней? О святые, Алина… Ты…. влюбилась в него? И в её голосе напополам звучат сочувствие и ужас. Алина и сама знает, что она — дура полная, потому что Александр Морозов просто не может ответить ей взаимностью. Уж точно не ей, раз даже Мал не смог. Они давно с Назяленской расстались, и, по слухам, у неё роман с младшим цесаревичем Николаем, но Оретцев как не смотрел на подругу детства, так и не смотрит. Ей уже это не важно. Кажется, долгие, мучительные чувства к Малу отпустили её в празднество Ночи Ивана Купала, когда она сожгла мантию, предназначенную для Оретцева, в костре, а Морозов оказался единственным, у кого нашлось доброе слово. Александр Морозов оказался единственным, кому вообще было до неё дело. И, наверное, она и правда влюблена в него по уши, только началось это ещё до кострищ и праздника. Началось в момент, когда он, не моргая, смотрел на свет, льющийся из её ладоней, и даже не попытался отвернуться. Алина помнит, как внутри всё ошпаривало жаром, как сердце билось где-то у горла заполошной птицей и как мир отдалялся, сосредотачиваясь только на его лице. Но, может быть, если бы Мал ответил ей взаимностью, то чувство к Заклинателю теней так и осталось бы наваждением.  — Ты любишь его, — уже уверенней сообщает Женя. — Алина, ты хоть представляешь, на что обрекаешь себя? Она садится рядом, берет Алину за руку так заботливо, будто Старкова — ребёнок, которого надо убедить съесть кашу на завтрак. И от этого почему-то очень обидно, и хочется выдернуть ладонь, но не стоит обижать Женю. Сафина ведь хочет, как лучше. Чувство к Морозову в Алине прорастает — не вырвать, не вытравить. Её сияющее сердце оплетают чужие тени. Она чувствует, как её влечет к его тьме и не хочет ничего с этим делать.  — Заклинатель теней не способен любить. «Да что ты знаешь? — хочется крикнуть Алине. — Что ты знаешь о нём, Женя?!» Ни-че-го. Алина помнит, как он прикасался к её ладоням, властно и бережно. Помнит легкое подобие улыбки, трогающее его губы, когда у Алины получалось выполнить задание, любое задание. Помнит, как тени, скользящие из его пальцев, устраивались у неё на плечах, прятались в прядях тёмных волос. У них могли быть острые зубы, но, послушные приказам Александра, они не вредили Алине. В позапрошлый День Зимнего Солнцестояния она решилась подарить ему мантию. Да, не в Ночь Ивана Купала. Да, собственному учителю. У неё бешено колотилось сердце, а руки потели, и, наверное, она выглядела идиоткой, когда протягивала ему сверток, боясь даже в глаза взглянуть — вдруг увидит разочарование в ней? Мол, ещё одна влюбленная дурочка? Смотрела на его ключицы, виднеющиеся в расстегнутом вороте рубахи, но легче не становилось, потому что он молчал, а хотелось прижаться поцелуем к его шее. Хотелось так, что зудели губы. Во рту пересохло. Святые, он ведь наверняка смотрит на неё с жалостью! А может, недоволен, что она явилась в его покои, застала в одной рубахе и штанах… А потом Александр коснулся её щеки, скользнул пальцами в волосы, ладонью накрыл затылок, вынуждая поднять голову. Его обсидиановые глаза блестели. Она поцеловала его сама, шалея от собственной наглости, представляя, как Морозов отшвыривает её прочь, но он лишь притянул ближе, и свет полыхнул под кожей, обжигая. Она чувствовала мягкое прикосновение теней к щекам, шее, плечам, но к черту бы, даже если тьма захватила бы целиком. Алина помнит, как застонала, впиваясь ногтями в его плечи под тонким материалом рубахи. Александр хотел её в то мгновение, хотел так, что это явно причиняло боль, а их сила сплеталась в изящный черно-золотой узор, пока они целовались, задыхаясь и сходя с ума от близости друг друга; пока он оттягивал ей волосы; пока Алина льнула к нему всё ближе, забывая о подаренной мантии, упавшей прямо под ноги. У неё и сейчас щеки полыхают лихорадочно, когда вспоминает Александра Морозова — его желание, граничащее с болью; его прикосновения через тонкую ткань её кафтана. То, как он голодно впивался в её губы, заставляя жаждать большего — прикосновений, поцелуев… его самого. Заклинателя теней. А потом он отстранился. Смотрел на Алину, тяжело и глубоко дыша, а она таращилась на его влажные, покрасневшие губы. Так неловко. Александр наклонился и подобрал с пола мантию, протянул ей. У Алины сердце оборвалось и рухнуло в пятки.  — Я приму её через два года, — произнес он хрипло. — Если ты всё еще захочешь отдать её мне. И ей послышалось: если ты всё ещё захочешь, чтобы я был твоим. И захочешь быть моей. Алина до сих пор хочет вручить Александру не только мантию, но и своё сердце, пусть и знает, что он может съесть его на обед. В нем есть что-то пугающее и притягивающее, что-то звериное, почти чудовищное. Что-то, заставляющее вспоминать его поцелуи и касаться губ кончиками пальцев. Наверное, Жене, с её долгой, ровной и нежной любовью к Давиду, будет трудно понять. Алина качает головой.  — Женя, я… — она сглатывает. Об этом поцелуе в покоях Морозова до сих пор не знает ни одна живая душа, и не стоит этого знать Жене. — Я просто чувствую, что мы похожи, понимаешь? Он может вызывать тени, я разгоняю их светом. Я чувствую, что мы суть одно, две стороны одной монеты. Рядом с ним я не чувствую себя такой… отличающейся. Женя поджимает губы. Явно хочет сказать, что у Алины есть она, есть Нина, есть Мал — и Женя права, но никто из них не может понять её до конца, осознать и прочувствовать силу. Ощутить искры, вспыхивающие под кожей. Огонь, лижущий пальцы. Морозов учил Алину сжигать внутренности движением руки — вряд ли кто-то из них сумеет повторить подобное. А Багра продолжала тренировать её после, и теперь Алина может обуглить по очереди даже самые маленькие косточки, не затронув другие.  — Ты же понимаешь, что он не примет твой подарок? Да. Нет. Возможно. Алина понятия не имеет, что почувствует, если Александр передумает, если не захочет принимать мантию из её рук. Она не хочет об этом думать. Экзамены пройдены, приближается выпуск, и всё, что ей хочется — увидеть его вновь. Он обещал. Он же выполнит обещание, правда? Наверное, для него эти два года пролетели как два дня.  — Давай лучше подготовим тебя к празднику, — Женя, понимая, что не добьется ответа, тянется к своей шкатулке с косметикой и лепестками роз. — Будешь самой красивой. В этом Алина сомневается, но позволяет Сафиной касаться её лица, убирая синяки под глазами и нанося румянец, делая губы ярче. Женя одарена способностями портных, и из Алины она делает почти красивую девушку… но всё же только почти. Морозов пока что не прибыл в Колдовстворец, иначе Алина почувствовала бы, и она постепенно отчаивается. Её даже не радует платье, хотя выпуск — прекрасная возможность появиться в чем-то, кроме кафтанов и мантий. Женя хлопает в ладоши.  — Ты прекрасно выглядишь, — и обнимает её. Сердце Алины ухает в пятки с каждым новым гостем. Александра всё нет, и Давид по просьбе Жени вытягивает её на танец; Алина соглашается, хотя даже не слышит музыки. Хорошо, что Костюк прекрасно танцует. Рядом кружит Нину в танце Мал. Кажется, он немного прихрамывает. Бедняге Алина ещё в первом танце отдавила ноги от волнения и страха. Присутствие Александра она чувствует кожей. Словно тысячи маленьких солнц вспыхивают, озаряя все вокруг, замирают в застежках кафтана Давида. У Алины даже колени подгибаются от внезапно нахлынувшего жара, особенно ярко пульсирующего в животе и ниже. Не нужно даже оборачиваться, чтобы почувствовать, как чужой голодный взгляд скользит по её спине, так некстати — или все же кстати? — обнаженной платьем. Александр. Сердце у Алины колотится так, что за грохотом крови она не слышит на затихающей музыки, ни слов Давида. Она задыхается, прижав ладонь к груди. Оборачивается. Александр здесь. Он разговаривает с Багрой — ходят слухи, что он её внук, а, может, сын даже, никто не знает точно. Как никто не знает, сколько Заклинателю теней лет на самом деле. В черном, как и всегда, высокий и сильный… у Алины горло перехватывает так, будто чужая фантомная ладонь её шею почти ласкающе сжимает, и хочется на воздух. Он обещал, что возвратится, если Алина того пожелает. Он обещал, что вернется декабрем года, когда она будет выпускаться из Колдовстворца, и вот он здесь, а её сердце было разбито его уходом, но теперь она чувствует себя вновь целой. Мантия, черная, вышитая серебром, по-прежнему ждет своего хозяина. Алина жалеет, что ей нельзя было выбрать цвет платья — она оделась бы ему под стать, а не в багровую ткань сердцебитов. О святые, ей нужно на воздух. Ей нужно… Чужой пораженный шепот взрезает Алине кожу, когда Александр, наконец, отходит от Багры и приближается к ней. Коротко кланяется.  — Надеюсь, у вас остался танец для меня, — и протягивает руку раскрытой ладонью вверх. Алина цепляется за его пальцы, не в силах перестать смотреть на него, то и дело скользя взглядом на губы. Александр притягивает её к себе ближе положенного, чужая ладонь на голой спине жжет огнем. Кажется, все видят, как Алина сияет от его касаний крохотными искрами под кожей. Как тени обнимают её плечи. Краем взгляда Алина замечает пораженную Женю. Танца Алина не помнит, он вылетел из её памяти. Зато помнит, что сбежала из терема, и холодный декабрьский воздух жёг ей горло и грудь. Она просто хотела дышать, потому что счастье — идиотское, неуместное — распирало ей грудную клетку. Она помнит, что Александр отыскал её в саду, прижавшуюся спиной к яблоне, и слова стали не нужны совсем.  — Мантия… — выдыхает Алина ему в поцелуй. — Я сохранила её. Александр ласкает большим пальцем её нижнюю губу, подбородок, мягко спускается прикосновениями по изгибу шеи к плечу, оглаживает ключицу. Алину контрастом бьет его нежность и жесткость яблоневой коры, впивающейся в спину. Ей даже не холодно, хотя на улице зима, потому что свет согревает её изнутри.  — Я знаю. «Сохранила ли ты свое сердце?» — слышится ей. Алина отвечает «да» — поцелуями, прикосновениями, всем своим светом в ответ на его тьму. Подобное тянется к подобному. И она чувствует, как её и его сила сплетается воедино.