Игра в имитацию

— Мне ску-у-учно, — в который раз капризно тянет Миэль и переворачивается на кровати на спину так, что её голова теперь свисает вниз, а тёмные слегка волнистые волосы подметают пол. Девушка едва заметно морщится — дом в Толедо, где нашла временное пристанище разношерстная банда воров и аферистов, возможно, и был безопасен, но только при условии, что у тебя не было астмы. Пыль бралась будто бы из воздуха, словно она была живым организмом и имела разум, поэтому во время уборки забиралась в самые потаенные углы и труднодоступные щели, а потом вновь вылезала на поверхность, когда угроза в виде мокрой тряпки миновала. Хотя, возможно, что Миэль Сандерс просто напросто филонила с уборкой. А возможно, что это была вовсе не пыль, а песок, который сыпался с Берлина. Но вслух ему о своих предположениях она, конечно же, не скажет. Миэль сверлит взглядом спину сидящего за столом мужчины, поглощенного рисованием, и выслушивается в барабанящий по окнам дождь. Такие ливни в Испании — большая редкость, им бы радоваться, что наконец невыносимая июльская жара наконец спадет, но почему-то это хаотичное постукивание больших капель не приносит с собой ничего, кроме раздражения. По крайней мере, Берлину. Миэль — англичанка, поэтому дожди для нее привычны, но вот Андрес их не любит от слова совсем, хотя сама девушка уверена, что с изящным зонтиком-тростью он смотрелся бы просто великолепно. А она бы непременно пошутила про Мери Поппинс, чем без сомнения заслужила его раздраженный взгляд и закатывание глаз. Миэль вообще любит шутки, но ещё больше она любит раздражать им Берлина. Доведенный до нужной степени злости Берлин играет совершенно новыми красками, будоражит воображение сильнее, чем несколько кубиков метамфетамина в крови. Этот мужчина как хороший коньяк, его нужно подержать в ладонях, нагреть до правильной температуры, и тогда напиток раскроет все свои утонченные грани, а у Миэль всегда были проблемы с алкоголем. — Берли-и-ин, ну, удели мне внимание!.. — Если ты сейчас же не прекратишь, то лишишься не только моего внимания, но и языка, — недовольно шикает на неё мужчина, однако все же отвлекается от своего занятия и слегка оборачивается в её сторону. — Неужели ты готов вырвать мой язык за такую мелочь? — Миэль выразительно поджимает губы, будто бы слова мужчины ее задели, но ее выдают глаза, сверкающие озорным блеском янтарных радужек. — Я бы тебе ещё и пальцы переломал, чтобы не лезла ими, куда не следует, — любезно заверяет ее Берлин, развернувшись уже полностью и неодобрительно цокая языком, когда замечает ее позу. — Я просто хотела посмотреть, — тянет девушка, оправдываясь за испорченный рисунок. Она тянется к мужчине рукой, пытается ухватиться за штанину его брюк, пальцы соскальзывают, а она лишь тихо посмеивается и заискивающе смотрит на Андреса снизу вверх — в ее перспективе весь мир перевернут и от того ещё забавнее. — Ты прекрасно знаешь, с кем тебе приходится жить, так что разбрасывать свои наброски по всему дому — решение крайне опрометчивое. — Единственным моим опрометчивым решением было прощать тебе твое предательство, — фыркает он, но недовольства в его голосе больше не наблюдается. Берлина забавляет ее кошачье поведение, поэтому сегодня он к ней благосклонен. — Я проявил небывалое для себя великодушие, и вот как ты отплачиваешь — бессовестным надругательством над моим творением. Берлин, словно в подтверждение своих слов, берет со стола лист плотной жёлтой бумаги и тычет Миэль в него носом, как нашкодившего котенка. — И мы опять возвращаемся к тому с чего начали, — девушка фырчит, отмахиваясь от листа, на котором черной тушью выведен небрежный портрет Токио — ещё одно дополнение в коллекцию Берлина, только с небольшим подарком от нее: витыми рожками, вертикальными зрачками и длинным раздвоенным языком, каверкающими образ девушки с каре. — Все это потому, что ты мало уделяешь мне внимания. Берлин только вздергивает бровь, поражаясь умению этого неугомонного существа выставить все в таком свете, что он ещё и оказывается виноватым. — Ты не заслужила. — А ты не заслужил статус капитана, потому что мы оба знаем, что твоя должность в этом налете — лишь последствия непомерного доверия твоего младшего братишки, — на мгновение ее взгляд становится цепким, а улыбка насмешливой, и Миэль переворачивается на кровати, снова ложась на живот. — Я точно вырву тебе твой болтливый язык, Иерихон. — Прямо как Терей вырвал Филомеле*? — тут же спрашивает девушка. — Чтобы она не рассказала своей сестре, что тот надругался над ней? — Ты когда-нибудь перестанешь шутить про инцест? — устало произносит Берлин и закатывает глаза. — Дай-ка подумать… — задумчиво тянет Миэль и прикладывает пальцы к губам, в точности копируя жест Андреса в моменты особой сосредоточенности. — Как на счет «никогда» и «даже не найдейся»? — Ты невыносима, — мужчина качает головой и прожигает девушку взглядом своих коньячных глаз, слестываясь с янтарем виски в чужих. Эти два напитка никогда не стоит смешивать, но кому до этого есть дело? — Зачем я вообще связался с тобой? — А зачем кто-либо вообще делает что-либо в этом мире? — насмешливо задет она риторический вопрос и тут же на него отвечает: — Беспросветная и невыносимая скука — вот двигатель всего сущего. — И ведёт она только к хаосу и разрушениями, — урезонивает ее Берлин. — Все, чего только касался человек, рано или поздно станет орудием разрушения. — Особенно, если это руки такого человека как ты. Они смотрят друг на друга, слегка прищурив глаза, ожидая ответной реакции от своего оппонента. Есть что-то особенное в их перепалках, вот только Берлин никак не может понять, что именно. Все в Миэль двойственно. Никогда не знаешь, когда ее шутка — это просто шутка, продукт неосмотрительности собеседника при разговоре, а когда у них есть двойное, а иногда и тройное дно. Внезапно их игру взглядов нарушает вспышка молний и гулкий раскат грома, и Миэль испуганно взвизгивает, едва не падая с кровати от испуга. — А нет, прости, я погорячился. Вряд ли человек, который вздрагивает от обычной грозы, будет иметь смелость приложить свою руку к зарождению хаоса, — смеётся Берлин, глядя на ее возмущенное лицо, хотя прекрасно понимает, что эта насмешка более чем бессмысленна. Он прекрасно помнит, какой хаос начался в Испании, а затем и по всему миру из-за одной подделанной облигации. Любая буря зарождается с одного толчка, и Миэль по какому-то невероятному стечению обстоятельств знает, куда именно нужно ударить. — Хочешь проверить? — опасно шепчет Миэль, приподнимаясь на руках, и делается похожей на пантеру перед броском. — Может заключим пари? — Нет уж, уволь, я не беру участие в спорах, где заведомо известен результат, — хмыкает он. — Теряется всякий азарт. — А ты и так не можешь насладиться азартом в полной мере, — рот Миэль ломается в кривой ухмылке. — Как можно наслаждаться, рискуя собственной жизнью, если от этой самой жизни уже мало что осталось? Месяцем больше, месяцем меньше, да, Андерс? Удар грубый, можно даже сказать, что ниже пояса, но Миэль плевать на эти условности и правила хорошего тона. На войне все средства хороши, а честь и достоинство не помогут тебе одержать победу. Лицо Берлина враз холодеет, превращаясь в неживую восковую маску. Он чувствует, как его время утекает, словно песок сквозь пальцы, но понятия не имеет, что Миэль тоже знакомы эти чувства. Мужчина молча отворачивается, возвращаясь к рисованию. Ножки стула едва различимо скрипят, но Миэль все равно морщится. Можно уйти прямо сейчас, наслаждаясь тем, что ей удалось вгрызться в мужчину побольнее, наступить на больную мозоль, но сейчас у неё на удивление благодушное настроение, поэтому она не хочет заканчивать сегодняшнее общение ссорой. Она медленно поднимается и тихо подходит к мужчине со спины, тихо напевая: —Божественный Цезарь, созданье Луны, Вы бредите странными снами: Что все Рубиконы перейдены, Все жребии брошены Вами, И каждый использовал право свое Сказать триумфатору гадость; Сражений поля зарастают быльем, А Вам — ничего не осталось! И Вы год от года Вините погоду: Дожди, мол, задрали в июле! Отбросьте личину — Не в том ли причина: Вам нечего больше желать, Божественный Юлий! Руки Миэль лождаться Берлину на плечи и она начинает нежно массировать его напряжённые мышцы. Она слегка склоняется, вдыхает аромат его волос, а затем оставляет невесомый поцелуй на его макушке. Мужчина слегка запрокидывает голову, вглядываясь в янтарные глаза, ожидая увидет там насмешку, но не видит там ничего кроме нежности и ещё какого-то чувства, которое немного, но все же напоминает любовь. — Сравниваешь меня с Цезарем? — мужчина вздергивает бровь, на что Миэль только тихо смеётся. Эх, знал бы он, что не только с великим триумфатором она его сравнивает… — А почему бы и нет? — Иерихон плавно обходит его по дуге и садится к нему на колени, обнимая руками за шею и едва заметно жмурясь от удовольствия, когда чувствует, что его руки привычным жестом ложатся ей на талию — Считаешь, что не достоин такого сравнения? — Помнится, совсем недавно ты говорила, что я не достоин даже руководить операцией, — саркастично подмечает он, прожигая ее взглядом, на что девушка только льнет к нему теснее, словно выпрашивая прощения. — Прости, погорячилась, — возвращает она ему его же недавнюю насмешку. — Со всеми бывает. Миэль, умостив голову на плече мужчины, ласково водит руками по его груди, вырисовывая замысловатые узоры, пока тот не поднимает ее подбородок двумя пальцами, вынуждая вновь посмотреть себе в глаза. — Правда, прости, — она невесомо прикасается к его губам, только слегка сминая, не требуя и не предлагая большего, а потом отстраняется и продолжает тихо напевать: — С небесного круга стекает вода, Чихает домашний ваш гений, А Ваша супруга, конечно, всегда, Превыше любых подозрений; Куда Вы идете — не спросит она, Поскольку привыкла к изменам… Дождь тихо шуршит, и бросает Луна Унылые блики на стены. Печальны и гулки В ночи переулки — Вы прочь от Субуры** свернули; Пускай ловят слухи Матроны и шлюхи: Вам некого больше хотеть, Божественный Юлий! Берлин только ухмыляется, поражаясь тому, как же эта песня ему подходит. Ему действительно некого больше хотеть, когда рядом находится Миэль Сандерс. Мужчина накрывает женские губы своими, но на этот раз поцелуй совсем не невинен. Андрес кладет руку на основание шеи девушки и заврывается пальцами в волосы на ее затылке, слегка оттягивает назад, заставляя слегка приоткрыть рот в болезненном стоне. Миэль обнимает ладонями его лицо, придвигаясь ближе и целует его в ответ столь же страстно, пока воздуха не начинает не хватать им обоим. Они отстраняется друг от друга, чтобы восстановить дыхание, но эта передышка длится недолго, и Берлин тут же тянется к ней вновь, чтобы сорвать с ее губ ещё один поцелуй, попутно ослабляя пояс ее черного шелкового халата. — Постойте, мой Цезарь, песня ещё не закончилась, — со смехом останавливает она его и продолжает напевать, однако тон песни враз меняется с новым куплетом, как и выражение ее лица, освещаемое вспышкой молнии. — Но Вам среди зыбких ночных миражей Увидеть придется когда-то И солнечный отблеск на гранях ножей, И кровь на ступенях Сената, И то, как сорвется последний вопрос С немеющих губ в изумленьи… Пока все спокойно средь пиний и роз В дождя неживом обрамленьи. Ее голос льется в уши сладкой патокой, но Берлин все равно улавливает смысл, равно как и замечает, что его небольшой ножик, которым он точил карандаш, теперь упирается лезвием ему в грудь напротив сердца, не сильно так, играючи. — Разве тебе не говорили, что нельзя трогать то, что тебе не принадлежит? — недовольно говорит мужчина и пытается забрать нож, но девушка ловко уводит руку и поднимает ее высоко над головой. — Тогда и вас мне тоже нельзя трогать, мой повелитель? — игриво спрашивает она. — Ведь как великий Цезарь может принадлежать кому-то? Или все же может? — Может, если только сам изъявит такое желание, — надменно произносит Андрес, принимая правила игры, и все же отбирает злополучный нож, откладывая его обратно на стол. Он цепко хватает девушку за ухо тремя пальцами и несильно треплет, предупреждая, что в следующий раз ее баловство не останется безнаказанным. Миэль только жалобно попискивает, но вырваться на пытается, а потом, когда Берлину надоедает мучить ее, она трепетно берет мужчину за подбородок кончиками пальцев и выдыхает в самые губы, преданно заглядывая в глаза: — Виденья проверьте Улыбкою Смерти: Ведь Вы ей в глаза заглянули! И мысли в полете — Но вы не умрете: Ведь боги бессмертны… Ведь так, Божественный Юлий? А затем они вновь сливаются в страстном поцелуе. В голове Берлина такая блаженная пустота и спокойствие, что он сам себя не узнает, его руки блуждают по ее обнажённому телу, а женские стоны сливаются с шумом ливня за окном.

***

В голове Берлина вновь пустота, только теперь уже раздражающая и гнетущая. Мысль путаются, наслаиваются одна на другую и не могут собраться в кучу, а гул крови в ушах все нарастает, словно стук колес приближающегося поезда, который собьёт его насмерть. Небольшая дорожка крови тянется по полу одного из кабинетов Монетного двора, чужие голоса едва различимы и звучат отдаленно, словно прорываются сквозь толщу воды. Наконец, Берлин находит в себе силы, чтобы разлепить свинцовые веки. — Да начнется матриархат, Профессор! — торжественно говорит Найроби, а затем кладет красную трубку телефона на место и поправляет автомат, на прикладе которого все ещё виднеются следы чужой крови. — Молодец, Найроби, что поставила его на место, — ухмыляется Иерихон и кладет руку дувушке на плечо в знак полной поддержки и одобрения. — Из тебя выйдет лидер не хуже Берлина, а, возможно, что даже лучше. Я в тебя верю, подруга! — Спасибо, — с чувством отвечает смуглая девушка и кладет свою руку поверх чужой. — Эй, а вы чего встали? Деньги сами себя не напечатают! Найроби обращается к остальным грабителям, которые все ещё переваривают произошедшее, командным голосом и начинает раздавать приказы. Миэль только едва заметно ухмыляется, скосив глаза на пришедшего в себя Андреса. Команда начинает расходится, и Найроби обращается к девушке, останавливаясь в дверях: — Эй, Иерихон, ты идёшь? — Да-да, конечно, капитан! — девушка шутливо отдает честь, сверкая янтарными глазами. — Только ещё раз осмотрю его рану, что-то она мне не нравится. Ты не слабо его приложила, подруга! — Заслужил, — фыркает Найроби и уходит, оставляя их с Берлином наедине. — Виденья проверьте Улыбкою Смерти: Ведь Вы ей в глаза заглянули! И мысли в полете — Но вы не умрете: Ведь боги бессмертны… Ведь так, Божественный Юлий? Миэль садится на стол и начинает напевать знакомую песню, только на этот раз ее голос звучит саркастично, совершенно не скрывая насмешки и злорадства. — И ты, Брут? — произносит Берлин с ухмылкой, хотя внутри него бушует ярость, и Миэль это прекрасно понимает, поэтому и осмеливается издеваться над ним, когда они только вдвоем, только потому, что мужчина плотно привязан скотчем к стулу. — Вот уж не думал, что ты тоже одна из тех неполноценных женщин подобно Найроби, которые думают, что власть поможет им хоть как-то самоутверждться перед самими собой. Не думаю, что ваш матриархат будет долго жить. — Разумеется, не будет. У Найроби сильная рука, но слабая хватка, она не сможет долго держать под контролем заложников, — серьезно кивает Миэль и улыбается. — Поэтому я просто подожду. — Чего? — насмешливо спрашивает Берлин и ухмыляется. — Когда весь план полетит к чертям, и ты услужливо предложишь Найроби свою помощь? Не слишком ли сложная схема, милая? — Я подожду, когда начнется веселье, — хмыкает девушка. — Знаешь, почему я согласилась на это ограбление? Не ради денег, нет, я никогда не была меркантильной. Деньги для меня лишь стредство, а не самоцель. Все, что мне нужно, это лишь укол адреналина, чтобы развеять скуку. — Развяжи меня, и я тебе гарантирую, что скучать тебе не придется, — шипит Берлин, угрожающе сощурив глаза. — Это не игра, Иерихон, нас всех могут запросто убить в этой мышеловке, а виноватой во всем будешь ты и ваш грёбаный матриархат. — Нет, не я, — нахально говорит она, закидывая ногу на ногу. — Не я, а ты, потому что начал много на себя брать, и Найроби, потому что посчитала, что справится лучше… И вообще, почему ты говоришь «наш» матриархат? Я никогда не была сторонницей этой формы правления. — Но и мой патриархат тебе тоже не по душе, — хмыкает Берлин. — Чего тогда ты желаешь? Миэль склоняет голову на бок, улыбается, и только сейчас Берлин начинает замечать первые отблески безумия в этой улыбке. — Анархии. Миэль спрыгивает со стола и подходит к Берлину вплотную, склоняясь к его лицу, будто бы хочет подарить ему поцелуй. — Изумительный хаос, — выдыхает она ему в губы и отстраняется. — Ave Caesar! Ave triumphatis! ***— Миэль отходит к выходу спиной, расставив руки в стороны и прогнув спину в издевательском почтительном поклоне, пока полностью не скрывается за створчатыми дверьми. Восторженный смех разноситься по коридорам Монетного двора. Воистину, изумительный хаос.