Игра в имитацию

Миэль снится сон. Или не снится. Она толком не разберет. Краски такие размытые, яркие и блеклые одновременно. И комната вертится перед глазами. Миэль чувствует себя странно — как будто она приклеена к простыням, не может подняться. Она знает, что надо. Но тело налито свинцом — саднят руки и ноги, живот скручивает ноющими спазмами из-за выпитого алкоголя. Она напоминает себе пустую раковину, оболочку, наполненную разочарованием и пульсирующей болью. Перед глазами бегут цветные звезды, кружатся, яркие и четкие, заставляют следить за ними. Похожи на метеоры, на взрыв сверхновой. До того красиво, что даже подташнивает. Миэль с трудом косит глазами, потому что голову не повернуть, — глядит на комнату, обводит взглядом очертания предметов в темноте, силится вспомнить, почему она так надралась, но не может. В голове пустота и только лёгкое потрескивание, словно белый шум на радио волне, неразборчивые помехи. Ни одной мысли, ни одного чувства, кроме разве что зарождающегося гнетущего страха на подкорке мозга. Миэль знает, что происходит. Давно такого не было, но ощущения ни с чем не спутаешь. Она знает, что лежит вот так всего несколько минут, но по ощущениям прошло уже пол ночи, не меньше. Время в этом состоянии тянется ужасающе медленно, словно начинающий сахариться мед, когда крошечные кристаллы мешают вязкой субстанции стечь с ложки на блюдо, сцепляются друг с другом так плотно, что не разлепить. Конечности начинают холодеть, словно по комнате гуляет жуткий сквозняк, но Миэль точно знает, что окно плотно закрыто, даже зашторено наглухо, что и спасительному лунному свету не прорваться, не то что ветру. Где-то сбоку слышится тихий скрип, пока только предупреждающий, почти не страшный, а Миэль только поплотнее сцепляет зубы. Нет, она никогда не боялась монстров из темноты. Даже в детстве, когда все кажется гиперболизировано враждебным после наступления сумерек, потому что знала что никто ее не спасет. Некому будет включить ночник, прогнать ночные кошмары. Бояться вообще, по большому счету, глупо. Особенно, когда некому тебя защитить. Именно поэтому Миэль всегда смело свешивалась головой вниз с кровати, когда расшалившееся воображение убеждало ее в том, что от туда доносятся неясные шорохи. Пренебрежительно фыркала, когда штора начинала слегка подрагивать из-за открытой форточки, и точно нарочно, провокационно свешивала руку или ногу с кровати, когда становилось жарко. Возможно, детское подсознание просто хотело найти друзей, и раз со сверстниками у нее не клеилось, то потусторонний мир ночных кошмаров всегда приветливо раскрывал свои когтистые объятья. Возможно, ее старт-рефлекс при опасности просто всегда стоял на отметке «бей», и когда ей снились дурные сны, где чудовище притаилось в густой темноте коридора, Миэль никогда не ждала нападения, забившись в угол от страха, — всегда бросалась на него первой. Вгрызалась зубами в мертвую грубую кожу или шерсть на загривке, шипела и рычала, не хуже кошки, висла на твари, как обезьянка на любимом дереве, но никогда не убегала. Смысл? Пропустить все веселье? Такие сны лишь изредка заканчивались ее смертью. При самом благоприятном исходе эта кровавая возня превращалась в игру, где монстр и она играли в догонялки, прячась и убегая друг от друга по очереди. Эта игра будоражила нервы не хуже разряда тока и вызывала пузырящийся в глотке смех. Весело. Жутко. Кроваво. В Миэль никогда не было мягкости, вся прямая, как струна, жесткая и стремительная. Слова едкие, колкие, смешные, конечно, но все-таки больше саркастические, нежели шутливые. Миэль всегда была такой — самой первой, яркой и колючей. Молодой, наивной — возможно, но никогда нежной и трогательной. Наверное, уже тогда стоило заподозрить неладное. Ведь нормальным десятилетним девочкам не снятся подобные сны, так ведь? Нужно просто признать очевидное — Андрес де Фонойоса ее психику вовсе не ломал. Это она с самого начала была со сдвигом, а та ночь, проведенная в его объятьях, просто поставила все смещенные грани на место, заставила ось покачнуться и вертеться в другую сторону, все больше и больше отделяя ее мир, от мира нормальных людей. Скрип вновь повторяется, но на этот раз к нему добавляется и другой звук, который трудно описать словами. Он похож на высокое козье блеяние, но очень искаженное, булькающее, как будто у кого-то сильно повреждено горло. Есть что-то в этом звуке даже от детского смеха, очень тихого и враждебного, как если бы ребенок задумал какую-то пакость. Дверь шкафа медленно отворяется, а Миэль чувствует, как все ее мышцы напрягаются под кожей, но сделать она ничего не может, потому что парализована, и кроме жгучего раздражения это ничего не вызывает. Нет, страх, конечно, тоже есть, но его ничтожно мало по сравнению с бессильной злобой. Миэль смотрит на то, как из зеркала, висящего на внутренней стороне дверцы шкафа начинает что-то выползать, цепляясь за края рамы. У этой твари грязно-голубая кожа, как будто гниющая, отмирающая, а обескровленные лапы похожи на молочно-белых ядовитых пауков. Конечности были предельно худыми, с не менее чем десятью-двенадцатью тонкими и длинными пальцами. Голова — вытянутая, похожая на лошадиную. Два непропорционально огромных янтарно-желтых глаза с узкими вертикальными зрачками располагались спереди и сверлили Миэль с невероятной свирепостью и каким-то затаенным злорадством. Ее беззубый рот, находящийся в нижней части головы и похожий на черную дыру, улыбался. И эта гнилая вонь словно специально лезла в нос, заставляя глаза слезиться. Тварь ползет медленно, перекатываясь и переламываясь все телом. Суставы неприятно хрустят, как если бы кто-то топтался по сухому хворосту в лесу. Оно подбирается все ближе к кровати, но пока не не трогает, обходит дугой, тянет носом воздух с противным посвистом, а у Миэль в глотке тугим комком застрет смех. Девушка хочет засмеяться в голос, но не может — голосовые связки свело, сдавило стальными тисками. Существо уже сидит у нее в ногах, комкает в руках одеяло рваными жестами и клонит голову то туда, то сюда, точно это маятник или метроном, который задаёт нужный ритм музыкальному произведению — какофонии злости, досады и жажды крови с лёгкой примесью первобытного ужаса в ее голове. Миэль чувствует его руки на своих ногах, и даже сквозь одеяло кожу обдает могильным холодом, а по телу бегут мурашки. Тварь ползет по ней все выше и выше, и с каждым новым движением дышать становится все тяжелее под давлением чужого веса. Оно добирается до солнечного сплетения и садится на пятки, передавливая диафрагму. Смотрит прямо в глаза немигающим взглядом, напрягает челюсти, от чего на его мерзком лице играют желваки. Эта игра в гляделки длится недолго. Миэль вглядывается в эти уродливые черты, силится вычленить хоть что-то, за что может уцепиться сознание, но оно все равно начинает постепенно меркнуть, когда тварь начинает тянуть руку к ее лицу. Миэль чувствует мертвую огрубевшую кожу, когда ладонь фантома касается ее лба. Почти ласково, словно заботливая мать проверяет температуру. А потом медленно опускается ниже, закрывая девушке глаза, как это обычно делают усопшему. Спи, моя радость, усни, да? Миэль не сопротивляется.

***

Миэль распахивает глаза и выгибается на кровати дугой, жадно глотая ртом воздух. Она ненавидит, когда это происходит вот так. Ненавидит это гадкое чувство беспомощности. Девушка принимает сидячее положение на кровати и напряжённо сжимает переносицу двумя пальцами, хмурит лоб, выпускает тяжёлый и судорожный выдох из глубин лёгких. Перед глазами всполохи золотого и черного, в голове шепот и голоса. Миэль силится вспомнить, какого цвета были волосы её матери, как звали её первую учительницу, и кто пошил ей платье на выпускной. Несущественно, неважно. Кривые линии совсем из другой жизни. Но только не сейчас. Сейчас это ступени, по которым можно выбраться из ада на поверхность, вынырнуть из гнилого болота, чтобы продолжить дышать. Безумие — такая странная штука. Оно вытесняет из головы всю лишнюю информацию, выдавливает память о мелочах, поэтому сейчас этого допускать никак нельзя. Нельзя поддаваться и вновь закрывать глаза. Миэль спускает ноги с кровати, морщится и чертыхается себе под нос, когда едва не режется об осколок бутылки. Пятка соскальзывает по холодному стеклу и крохотные песчинки впиваются в пальцы, но крови нет. Она этого не видит в темноте, но чувствует. Как акула. Миэль поднимается, слабо покачиваясь, неуверенно стоит на ногах, но все же плетется в ванную, чтобы промыть ногу и ополоснуть лицо холодной водой — смыть с себя фантомные прикосновения сонного паралича. Она нигде не зажигает свет, идёт на ощупь, но вовсе не потому, что боится кого-то разбудить. Ей, откровенно говоря, плевать на всю эту разношерстную братию, которую собрал Профессор. Все они лишь фоновые декорации на сцене, где они с Берлином играют в свою игру, не более. Да и, к тому же, ей гораздо уютнее здесь, во тьме. Девушка болезненно морщится, когда свет озаряет ванную комнату вслед за щелчком выключателя. Она вяло плетется к крану и врубает воду на полную, наклоняется и едва ли не засовывает всю голову целиком под ледяные струи. Ощущения неприятные, но это хоть немного отрезвляет. Она выпрямляется, продолжая растирать лицо и глаза, а потом наконец отнимает руки, упираясь взглядом в зеркало. Себя она там не видит. Ну, разумеется. Кто бы сомневался. Это существо по ту сторону холодной зеркальной глади — словно королева кривых зеркал, неровная, битая, темное смазанное пятно, но точно не она. Миэль глубоко вздыхает и обращается к своему отражению со всей любезностью, на которую только сейчас способна: — Слышь, тварь инфернальная, съебись по-хорошему, а? Зеркало, разумеется, ей не отвечает, поэтому Миэль просто машет на него рукой и занимается своей ногой, сев на бортик ванной и предварительно выудив из аптечки спирт и вату. Выкидывает использованный спонж в мусор и смотрит на бутылочку спирта в своих руках долгим взглядом, раздумывая, а не приложиться ли ей к горлышку. До утра все равно ещё далеко, а ей нужно чем-то себя занять. Внезапно в голову приходит шальная мысль, ещё шальнее и безумнее, чем хлестать концентрированный медицинский спирт. Глупость несусветная. И именно поэтому это стоит непременно воплотить в жизнь. Рот Миэль кривится в ухмылке, она отставляет бутылочку и тенью выскальзывает из ванной, напоследок показав средний палец искаженному отражению. Она возвращается в комнату. Только вовсе не в свою. Дверь в комнату Берлина открывается с тихим скрипом, примерно с таким же, как дверца ее шкафа в видении сонного паралича. Миэль осторожно просачивается внутрь, тихо затворяя ее за собой, и медленно ступает босыми ногами по ковру, проходя вглубь комнаты. Она хорошо знает обстановку, поэтому идёт уверенно, задумчиво обходит кровать по дуге, примеряясь, с какой стороны лучше подступиться. Берлин спит на спине, дышит глубоко и умиротворенно. Его губы слегка приоткрыты и на них нет привычной саркастичной усмешки. Миэль даже замирает на мгновение и любуется открывшейся перед ней картиной. Мужчина сейчас выглядит почти что мило, поэтому желание разрушить эту идиллию, привнести хаос в гармонию буквально точит Миэль изнутри. Она забирается к нему на кровать, медленно и осторожно, чтобы ненароком не разбудить раньше времени и не испортить шутку. Матрац под ней прогибается, и мужчина слегка ворочается рядом, будто чувствует чужое присутствие. Миэль садится на стопы и обнимает свои колени, положив на них голову. Смотрит неотрывно, буквально прожигает взглядом янтарных глаз, которые горят в темноте, как блуждающие огни из старых шотландских сказаний. Берлин начинает дышать немного чаще, словно ему что-то мешает протолкнуть воздух в лёгкие. Мужчина тихо стонет и медленно открывает заспанные глаза, встречаясь с Миэль взглядом. — Что снилось? — спокойно спрашивает она, не меняя позы и продолжая сверлить его своими глазами. — Чудесный сон, где я тебя все-таки убиваю с особой жестокостью, — отвечает Берлин. Тон его на удивление спокоен. Он то ли ещё не до конца проснулся, то ли с самого начала знал, что идея прийти к нему ночью и смотреть, как он спит, может посетить ее безумную голову. — И как? — Предпочту досмотреть. Они молчат и смотрят друг на друга ещё несколько мгновений, а потом Берлин глубоко вздыхает, прикрывая глаза, чтобы справится с раздражением, и спрашивает, чеканя каждое слово: — Что. Ты. Здесь. Забыла? — Страшно спать одной, — фыркает Миэль и перекатывается со стоп на колени, трясет копной волос перед его лицом, точно собака, которая отряхивается от воды, нагло забирается к нему под одеяло, натянув до самого подбородка, и доверительно сообщает: — У меня в шкафу монстр. — Единственный монстр в этом доме — это ты, — раздражённо бросает Берлин и сдавленно шипит, когда Миэль начинает греть об него свои ледяные ноги. — Ну и чего ты тут пригрелась? — Тебе что, жалко что ли? — Миэль поджимает губы и упрямо смотрит на мужчину, который слегка приподнялся на локте и теперь смотрел на нее сверху, а потом неожиданно хитро ухмыляется: — Если тебе будет легче, то просто представь, что я твоя дочь, которую испугал ночной кошмар, и она пришла к любимому папочке за утешением. — Будь ты моей дочерью, то давно бы уже получила по заднице за свои выходки, — говорит Берлин на удивление серьезно, а потом накрывает ее одеялом с головой. — Видеть тебя не могу, чудовище. Миэль только сдавленно хихикает и пытается выбраться, Берлин не препятствует, только вздыхает преувеличенно страдальчески и поправляет подушку, чтобы улечься поудобнее. Миэль устраивает голову у него на груди, цепляется за отворот его халата, точно маленький ребенок, и вслушивается в биение чужого сердца. — Только попробуй меня пнуть и отправишься спать на коврик, — предупреждает он, слегка приобнимая девушку, а та только неразборчиво что-то мычит в ответ. Они лежат в обнимку во мраке комнаты. Берлин машинально слегка поглаживает Миэль по волосам, пропуская пряди сквозь пальцы, пока это занятие не убаюкивает его, вновь погружая в сон. Миэль слегка поднимает голову, проверяя, точно ли он уснул, а потом плавно перетекает ему на грудь всем телом и хищно скалится, довольно прищурив янтарные глаза, когда дыхание мужчины становится более тяжёлым и сиплым. Единственный монстр в этом доме — это ты. В чем-то Берлин все же прав. Настоящие монстры — это только мы сами.