Игра в имитацию

Берлин осторожно накладывает повязку на изгрызенное запястье, то и дело бросая короткие встревоженные взгляды на Миэль, которая сидит на кровати, прижав колени к груди и не обращая на него никакого внимания. Ее взгляд пустой и отстраненный, словно Андрес все же не успел и жизнь вытекла из ее тела вместе с кровью. — Ты в порядке? — наконец нарушает тишину Андрес. Этот невинный будничный вопрос звучит до того неестественно при текущем положении вещей, что он с трудом подавляет в себе желание зажмуриться и малодушно представить себе, что это все нереально, что он все ещё спит и его кошмар продолжается. Миэль не обращает на Берлина никакого внимания, словно его здесь нет, она даже не вздрагивает, когда холодная мужская ладонью ложится на ее обнаженное плечо и слегка тормошит. — Миэль, — повторяет мужчина уже более настойчиво и девушка переводит на него взгляд, в котором брезжат первые проблески сознания. — А? — отстраненно спрашивает она и хмурится, а затем подносить забинтованную руку к лицу и сдавленно хихикает. — Да все в порядке, пап, не о чем беспокоиться, у меня не все дома, ты же знаешь. Холодная волна иррационального страха накрывает Берлина с головой после этих слов, сказанных будничным тоном. И он не уверен, что пугает его больше: то, что подобное уже происходило ранее или то, что Миэль называет его отцом так легко и свободно, словно делала так всю свою жизнь. — О чем… — слова даются ему тяжело и он давится ими на вздохе. — О чем, ты говоришь? — Ой, да брось! — весело фаркает она и льнет к его груди. — Ты ведь все прекрасно понимаешь из-за чего этот сдвиг по фазе, не заставляй меня говорит это вслух. Миэль обнимает его, трётся носом о шею мужчины, игриво фыркая и мурча, словно это прелюдия к очередной страстной ночи, которую они проведут в объятьях друг друга, словно она не грызла свою руку в неясном порыве, а его не мучали кошмары. — Миэль, нет, — серьезно говорит Берлин и отстраняет девушку от себя. Она смотрит на него с искренним непониманием, а мужчина сжимает ее плечи в немом бессилии. Сейчас он как никогда раньше хочет на нее накричать, потребовать ответов, пускай в глубине души и не желает их слышать… Но не может. Он скован по рукам и ногам этим пугающим поведением Миэль и не может понять, что это. Ее очередная игра? Или может… Что-то гораздо более пугающее, то, что — Берлин уверен практически на все сто — заставит кровь застынуть в жилах даже у него. — Ты на меня за что-то сердишься? — невинно спрашивает Миэль и хмурится. Нет, так натурально играть не под силу даже ей. Что-то определенно не так. — Да, сержусь, — отвечает он после небольшой паузы, решив все же подыграть, а затем добавляет для пущей убедительности: — Ты мне солгала. К огромному удивлению Берлина на лице Миэль не появляется слащавая лицемерная улыбка, она не начинает юлить и отнекивается, говорить что-то вроде «я не лгала, это была правда, просто… в определенном смысле» или что-то в этом духе, нет. Вместо этого девушка нервно закусывает губу, слегка вжимает голову в плечи и гипнотизирует взглядом его ключицы не в силах посмотреть ему в глаза. Это в высшей степени странно. Это так на нее не похоже, что на мгновение Берлину кажется, что он действительно все ещё спит. Это все нереально, просто игры его воспалённого сознания, иллюзия заспанного мозга, фальшь, фикция. — Ты так и будешь продолжать прожигать во мне дыру или все же посмотришь мне в глаза? Миэль только отрицательно машет головой из стороны в сторону. — Посмотри на меня, Миэль, — скорее просит, нежели приказывает ей Берлин, что ему в корне не свойственно, а затем насильно приподнимает ее голову за подбородок. — В чем ты мне соврала? — Я… Сказала, что хочу, чтобы ты ушел, чтобы тебя здесь не было… — начинает говорить Миэль, торопливо и сбивчиво, громко сглатывая вязкую слюну, а Берлин без успешно силится вспомнить, когда она говорила подробное, но не может. Мысли путаются, погребённые под новым ворохом откровений. — Я сказала, что тебя ненавижу и что хочу все это прекратить… Но я солгала, солгала тебе и самой себе, я не хочу, чтобы это прекращалось… Я не хочу, чтобы ты меня оставлял, я хочу чтобы ты всегда был рядом со мной! Пожалуйста, папа, не уходи! Она прижимается вновь стремительно прижимается к нему и продолжает уже шепотом, бормоча признания куда-то в шею мужчине. — Я люблю тебя, ты, наверное, единственный, кого я по-настоящему любила… — Ты снова лжешь, — горько усмехается Берлин и качает головой. — Нет, не лгу! — упрямо восклицает она и несильно ударяет его кулаком в плечо. — Даже после того, что ты сделал… После всего… Я не могу перестать тебя любить… — А что я сделал? — спрашивает Берлин тихо, на грани слышимость, словно боится, что Миэль его услышит и даст ответ, который он не хочет знать. Не хочет, но не может не спросить. — Ты бросил меня, — говорит Миэль и между словами отчетливо различимы плохо сдерживаемые всхлипы. — Бросил меня, когда я больше всего в тебе нуждалась. Берлин холодеет, его грудную клетку словно сдавливают тисками, а во рту появляется непонятно откуда взявшаяся горечь. Наверное, именно так ощущается сожаление. — Я не думал, что все получится вот так, — отстраненно произносит мужчина, в тайне надеясь, что это не звучит как жалкое оправдание. — Давай не будем об этом говорить, — предлагает Миэль совершенно беззаботно. — Не хочу говорить об этом, пока ты здесь. — Я никуда не уйду, Миэль. — Ты всегда так говоришь. — Миэль… — Пап, пожалуйста. Это форменное безумие. С Миэль что-то не так, явно что-то не в порядке, и теперь это сумасшествие передается и ему. Только сейчас до замутненного шоком сознания Андреса доходит, что именно подливает масла в огонь его тревоги, разгорающейся в груди со все большим и большим неистовством. Миэль называет его «папа». Не игриво-заезженным «папочка», а именно «папой» и это звучит так отчаянно беспомощно, что Андресу делается не по себе. «Каково это, жить с сознанием, что бы виновен в смерти своей новорожденной дочери?» «Или может… Она все же выжила тогда?» Слова из его кошмарного сна снова оживают в сознании. Это неведение невыносимо. Ему жизненно необходимо знать правду именно сейчас, иначе он попросту сойдёт с ума. — Хорошо, только сначала ответь мне на один вопрос, — Андрес берет заплаканное лицо Миэль в свои ладони и в который раз за сегодня вынуждает посмотреть ее себе в глаза, чтобы уловить малейшие признаки лжи. Он набирает побольше воздуха в лёгкие и произносит на выдохе, словно боится, что в противном случае ему не хватит смелости озвучить то, что не давало ему покоя: — Ты моя дочь? Миэль удивлённо вскидывает брови, словно он спрашивает у нее какую-то прописную истину, которая известна каждому ребенку. Она озадаченно хмурится, не обращая внимания на слезы, которые стекают по ее щекам, а Андресу кажется, что время вокруг них остановилось, замерло в одночасье, что даже его сердце перестало биться, замерев в ожидании ответа. — Нет, конечно, с чего ты это взял? — наконец фыркает Миэль спустят секунды томительного ожидания. Время снова начинает свой ход, стальные тиски страха разжимаются и позволяют Андресу вздохнуть свободно, пускай и с некоторым опасением. Миэль Сандерс лжет, Миэль Сандерс всегда лжет, но почему-то именно эти слова она произносит так уверенно, что Андрес не может разобрать, правда это на самом деле или он просто выдает желаемое за действительное. — Давай спать, я правда очень устала, — говорит Миэль и настойчиво бодает его плечо, вынуждая мужчину лечь, и сворачивается клубочком у него под боком. Берлин обнимает ее, прижимая к своей груди и мысленно обещая себе утром потребовать от Миэль ответа, что это был черт возьми за приступ. Берлин прикрывает глаза, отстраненно вслушиваясь в мерное дыхание Миэль у себя под боком, как вдруг она неожиданно говорит, безуспешно силясь подавить зевок: — К тому же, я бы ни за что не хотела, чтобы ты был моим биологически отцом. Мой родной отец был конченной мразью, — она замолкает на мгновение, словно раздумывает, стоит ли ей продолжать. — Из-за него моя мать меня чуть не убила. — Что? — Андрес резко распахивает глаза, а сердце заходится в яростном аллюре из-за вновь проснувшегося чувства тревоги. — Забавная история, правда, — сонно бормочет она, устраиваясь поудобнее. — Роды были тяжелыми, да и к тому же вышло так, что я должна была родится раньше срока… У нее был перелом лобковых костей и расхождение костей таза и, видимо, такая испорченная женщина была ему больше не нужна. Андрес холодеет. Нет… Нет! НЕТ! — Он бросил ее, даже не дождавшись ее выписки из больницы, — продолжает Миэль в полусонном состоянии. — Не знаю, что он ей там наговорил, но переломанные кости, предательство мужа и ребенок, который послужил всему этому причиной, неслабо дали ей по мозгам… Но я ее здесь ни в чем не виню. В конце концов, при послеродовой депрессии можно и не такое сотворить… — А что сотворила она? — непонятно зачем спрашивает Андрес, хотя уже прекрасно знает ответ. — Попыталась меня убить, ясно же, — фыркает Миэль. — У нее это почти получилось, к слову. Если бы не врачи… Странно, что ты об этом спрашиваешь, кстати. Миэль в очередной раз зевает, сонливость одолевает ее все сильнее. — Ты ведь и сам прекрасно знаешь эту историю, папа. Миэль больше ничего не говорит, Андрес слышит только ее размеренное дыхание у себя под боком, а он сам, кажется, вообще потерял возможно дышать из-за давящего на грудь чувства ужаса за то, что он сделал и продолжает делать со своей собственной дочерью.

***

Когда первые лучи солнца будят измученную ночными видениями Миэль, она сонно потягивается и тут же распахивает глаза, когда понимает, что не одна. Что?.. Как?.. Ее галлюцинации никогда не длятся так долго! Шерринфорда здесь быть уже не должно! Он всегда уходит под утро, растворяется в рассветной дымке, словно нечистая сила, заслышав крики петухов! Она резко подскакивает на кровати и в ужасе давится воздухом, когда видит рядом с собой Берлина. Что. Он. Здесь. Мать. Его. Делает?! Когда он успел прийти? Неужели он видел… Видел, как она разговаривает сама с собой?! Черт, он ей ещё нужен, он не Алондра, от которой можно избавиться чужими руками, чтобы она не сболтнула лишнего. Что, черт возьми, вчера произошло?! Мысли мелькают в голове Миэль бегущей строкой, так что она не сразу, понимает, что к чему. — Доброе утро, — невнятно бормочет Миэль, потирая заспаное лицо. — Доброе, — коротко отвечает Андрес, не сводя с нее пристального взгляда, от которого Миэль делается не по себе. — Как спалось? — нервно спрашивает Миэль и, встав с кровати, нетвердой походкой идёт к шкафу с одеждой, чтобы накинуть на себя халат. От чего-то ей делается невыносимо холодно и жутко. — Так ты все это время знала? — внезапный резкий вопрос ударяет в спину не хуже кинжала, и Миэль вздрагивает. Ее глаза судорожно бегают от одной вещи к другой, точно у вора, которого поймали с поличным. — Знала что? — переспрашивает Миэль, судорожно силясь понять, о чем он говорит и какие у нее могут быть проблемы. — То, что я твой отец. Миэль снова вздрагивает, как после мощного удара током. Безумно мечущийся взгляд загнанного животного замирает на перевязанном запястье. Как долго?.. Как долго Андрес был с ней?.. И сколько всего она успела наговорить? Первый шок постепенно отступает, однако дельных мыслей, как выбираться из сложившейся ситуации, нет совершенно. В голове гудящая пустота и ничего более. И Миэль не придумывает ничего лучше, кроме как быстро выбежать из комнаты, словно это поможет ей убежать от проблем. Глупо. Малодушно. Совсем не в ее стиле. Но она просто не в силах сейчас юлить и лицемерить. К ее огромной радости, Андрес ее не останавливал и не шел за ней следом требуя ответов. Однако Миэль понимала, что это лишь кратковременная передышка. Потому что как никто другой знала, что если за тобой не гонятся, значит у них не нужды за тобой бежать — ты уже в ловушке. И в эту ловушку Миэль загнала себя сама. Миэль забегает в ванную и резко захлопывает за собой дверь. Ее потряхивает, знобит, лихорадит. Она подходит к раковине, чтобы ополоснуть горящее лицо, и тут же вздрагивает от неожиданности. — Кто бы мог подумать, что этот виртуозный гамбит закончится так быстро и так глупо, — до боли знакомый голос раздается из глубин зазеркалья, и Миэль скрипит зубами от досады. — Гении всегда прокалываются на мелочах, какая жалость… — Кто бы говорил, — зло шипит Миэль и зыркает в сторону зеркала. — Если мне не изменяет память, ты тоже прокололся на мелочи, верно, пап? — Как это мило, — умиленно говорит Шарп, игнорируя шпильку с свой адрес. — Подумать только, ты не называла меня папой с тех пор, как… — Как ты прилюдно вышиб себе мозги, не утруждай себя напоминанием, — раздраженно отмахивается Миэль и тяжело оседает на пол, спрятав лицо в ладнях. Когда Миэль первый раз называет Шерринфорда папой, эта случайная оговорка сводится к шутке с обеих сторон. Они оба на подсознательном уровне чувствуют, что это неправильно, что их и без того больные аморальные отношения не должны пересекать ещё и эту черту, что так в принципе не должно быть. Только не так. Когда Миэль называет так Шарпа во второй раз, это звучит скорее провокационно и намеренно, нежели спонтанно и эмоционально. Она пристально следит за его реакцией, чуть склонив голову на бок. Ее янтарные глаза мутные и блеклые, точно подернуты поволокой, так что не разобрать, какие шестерни вертятся в ее безумной голове. Шарп предпочитает фыркнуть и проигнорировать этот выпад, списав на подростковый бунтарский дух. Третий раз слово «папа» вместо привычного «Шерри» звучит уже на людях, и мужчине ничего не остаётся, кроме как подыграть, чтобы не вызвать подозрений, которые потом могут перерости в большие проблемы. Миэль только довольно улыбается и зарывается носом в складки его серого пиджака, вдыхая такой родной аромат мускусной древесины с тонкими цитрусовыми нотками. — Да ладно тебе, пап, не будь таким строгим, — закатывает глаза Миэль и удобно устраивается у Шарпа на коленях, обняв за шею. — Не такая уж это и проблема. Его руки привычно ложатся ей на талию, длинные изящные пальцы слегка щекочет низ живота, от чего Миэль довольно урчит и льнет к мужчине теснее, прижимаясь всем телом. — Миэль, хватит, — строго обрывает он ее, а его темные вишнёвые глаза опасно блестят за стеклами очков в прямоугольной оправе. — Ты заигралась. — Тебе не нравится, что я называю тебя папой? — хмурится подросток, озадаченно закусив губу. — Что в этом такого? Моя мать часто мне говорит, что я точная копия отца… — И при чем здесь я? — выразительно хмыкает Шарп, слегка царапая нежную кожу живота ногтями. — Он сравнивает тебя с твоим родным отцом. — Ты мне нравишься больше, — льстиво мурлычет она и проводит носом по мужской щеке, ощущая лёгкую небритость. — Ты классный, а мой родной отец был конченным придурком… Хей! Она возмущенно вскрикивает и отстраняется, когда мужчина шлёпает ее. — За что? — Следи за языком. — Во-о-от, ты даже ведёшь себя как типичный папочка, — ухмыляется Миэль, от чего Шарп закатывает глаза. — Прекрати. — Не-а, — бесстыдно тянет Миэль и пакостливо сверкает янтарными глазами. — Но если тебя так это напрягает, то я могу присесть маман на уши, чтобы она присмотрелась к тебе. Будешь набоковским Гилбертом, который женится на женщине, только чтобы овладеть ее несовершеннолетней дочерью. — И долго же ты придумывала эту метафору? — Целый день, — с гордостью сообщает Миэль, от чего Шарп не может сдержать смешка — до того этот ребенок забавно выглядит, надувшись от гордости. — Я ценю твое рвение в изучении моего предмета, — говорит Шарп и слегка взлохмачивает волосы на голове Миэль. — Но сомневаюсь, что твоя мать, оценит этот порыв заняться сводничеством. — Ну, ты не самый плохой вариант, — хмыкает Миэль. — После моего ублюдка-отца у мамы не ладится с мужчинами, а ты первый, кому она более-менее доверяет. — И ты прекрасно знаешь, как заканчивали те женщины, которые имели глупость мне довериться, — на его тонких губах расцветает плотоядная усмешка, он резко подаётся вперёд и щелкает зубами прямо у носа Миэль, от чего та сдавленно хихикает. — Ну меня же ты не трогаешь, — отвечает Миэль с беззаботной улыбкой и уверенность, что дальше так и будет продолжаться, в голосе. — Ну, пааааап… — Напомни мне сказать Абелии, что в твою копилку психических растройств нужно добавить ещё и абсурдное стремление записать меня в отцы, — недовольно ворчит Шарп и закатывает глаза. — Считай, что это ещё один способ выразить мою любо-о-овь. — Любовь? — хмыкает Шарп, приподнимая бровь. — И насколько сильно ты меня любишь? Миэль скалится и нарочито медленно тянется к его губам. Ей пятнадцать, она совсем неопытна и не умеет целоваться, однако Шерринфорду это и не требуется. Ему до одури нравится эта неопытность, нравятся эти робкие попытки перехватить контроль и просунуть кончик языка ему в рот, чтобы все было «по-взрослому», нравятся сжимать это пугающе худое и хрупкое тело в своих сильных руках, понимая, что Миэль, наверное, единственное живое существо, которому он не хочет вредить. Симпатия, зародившаяся из простой искры интереса, крепко пустила корни и начала перерастать в глубокое чувство, которое, как он думал, не способен испытывать в принципе. Желание смешивалось с трепетом, вожделение с нежностью, а желание вгрызться зубами в податливую шею, оставляя после себя кровавые ошмётки, переростало в лёгкие покусывания через одежду — имитация, чтобы утолить инстинкты хищника. Миэль цепляется руками за его плечи, оттягивает его нижнюю губу зубами слишком сильно, так что начинает сочиться кровь, но Шерринфорд не обращает на это никакого внимания — металлический вкус крови лишь подогревает его желание. — Ну как? — спрашивает Миэль, переведя дыхание. — Прекрасно, — выдыхает Шарп и смотрит в потолок, запрокинув голову. — Ты прекрасна, Миэль. Мужчина встаёт, подхватывая Миэль на руки к ее огромной радости. Она обхватывает его руками и ногами и заливисто смеётся, когда он несёт ее по направлению спальни. Говорят, что лучшая терапия — это сон в том месте, где ты чувствуешь себя в полной безопасности. Кто же виноват, что Миэль чувствовала себя более чем защищённой в объятьях спятившего насильника и убийцы? Миэль медленно открывает глаза. Ей страшно. Впервые да долгое время. Однако страшно не из-за того, что Андрес узнал правду. Как?.. Как, блять, можно было перепутать Шарпа и Берлина?! Неужели ее галлюцинации стали настолько сильными? Они же совсем не похожи! Или… Или похожи? Она окончательно запуталась. Ее повреждённый мозг уже не может восстановить причинно-следственные связи. Когда одна была ребенком, то ненавидела отца из-за того, что он бросил ее, а мать упоминала их сходство при каждом удобном случае. Но все-таки… Всё-таки… Шарп стал для фигурой после того, как Миэль осознала, что ей не хватает отцовского внимания или же она воспринимала его так, просто потому что не могла по-другому? А когда появился Андрес, она стала проецировать на него свою зависимость, взращенную на их с Шарпом парадоксальных отношениях, из-за их биологической связи? А их отношения просто эхо тех чувств, которые она испытывала к Шарпу, и Андрес всего лишь функциональная замена? Что было раньше: курица или яйцо? Ее острая нужда в отцовской фигуре или нужда именно в Андресе? Нужда в Шерринфорде?.. Шарп или Андрес? В любом случае, это было неважно. Сейчас она нуждалась только в крепком спиртном.