(Не)разные

Ни холодно, ни страшно, я столько пережил Дабы  однажды это взять на карандаш себе Что  бесценно — то неважно И все, чем дорожил в тот раз Тяну, как бесполезнейший багаж теперь pyrokinesis — почему да потому что

Дождь стучит по стеклу, завывает уныло ветер. Пепел сигареты неприятно жжёт раскрытую ладонь, скатывается на стол в заполненную пепельницу. Сакура устало перечитывает старые переписки, прикусив нижнюю губу. Нога нервно отбивает собственный ритм по холодному кафелю в такт подтекающему крану в раковине. Кап-кап. Надоедливый стук разбивающейся капли об дно полупустого пластикового контейнера с недоеденным рисом. Кап-кап. Харуно выключает телефон, прикрыв глаза. Набирает побольше воздуха и задерживает дыхание, уставившись на паутину в углу кухни. Кап-кап. Спирает грудь, немеют кончики пальцев, пепел неспеша остывает на обожжённой коже ладони. Кап-кап. Сакура тяжело выдыхает, сбрасывает окурок и недовольно смотрит на дрожащую ладонь, цокая. Вода медленно заполняет дно контейнера. В холодильнике лежит нетронутое пиво, несколько бананов, лапша быстрого приготовления и пару йогуртов. Рука тянется к прохладной металлической банке. От контраста пульсирующей от ожога ладони и холода металла сносит крышу. Харуно выпивает залпом, зажмурившись. Первая банка улетает в мусорный бак, негромко стукнувшись с заплесневелым батоном хлеба и пустой бутылкой вина. Харуно устало натягивает футболку с потёртым Пикачу, старые треники и дырявые тапочки. Захватывает пакет пива и выходит на лестничную площадку, разминая затёкшие мышцы. Смотрит на множество коробок, медленно расползающихся по всему подъезду подобно опухоли, на старые записи на серых стенах и новые объявления и рекламы из соседней пиццерии и японского ресторана. Дверь Хошигаки такая же как и у Сакуры — кожаная с несколькими замками. Только у мужчины всё ещё висит листовка о неуплате налогов, приклеенная молярным скотчем. Соседняя дверь заколочена досками и опечатана. Харуно всё равно почему и зачем. Меньше соседей, больше кислорода. Нормальные люди давно сбежали из этой пятиэтажки, улицы, района и города, оставив всё дерьмо здесь. Сакура ненормальная. Она продолжает держаться за этот город, за остаток чего-то хорошего и светлого в кромешной тьме и склизкой гнили под ногами. Верит в лучшее, но мозг кричит набатом — ожидай худшего. В голове шумит, когда девушка давит на звонок. Слышен неприятный трезвон по ту сторону, недовольное чертыхание и неспешные шаги. Поворот замков, выглядывает обозлённая рожа Кисаме. Невыспавшаяся, с щетиной и свежей царапиной под глазом. — Пить будете? — Сакура поднимает пакет с шестью банками, вяло улыбаясь. — У вас наверное уже ничего и не осталось. Хошигаки хмыкает, кивает и открывает дверь, пропуская в квартиру. В коридоре пахнет кошачьим ссаньём и дешёвыми сигаретами. Ботинки аккуратно брошены в углу прихожей, куртки висят на качающихся крючках. Сакура осторожно проходит в гостиную к орущему телевизору. Знакомые медийные личности и однотипные скандалы, от которых ни жарко, ни холодно. На старом диване тихо сопит чёрный кот, в своеобразном гнезде из однотонных подушек. Девушка удивлённо смотрит на хозяина квартиры, не скрывая усмешки. — В подъезде холодно, пусть пока у меня поживёт, — Кисаме отмахивается от довольной Харуно, плюхаясь на кресло и кидая пачку чипсов с крабом. — Ты же его к себе не пускаешь, пришлось мне. — Он ко мне и не просился, — парирует Сакура, хрустя картошкой и делая глоток пива. — Так что не надо на меня всех козлов отпущения скидывать. Своих хватает. — Я заметил. Девушка нервно сглатывает, скользя взглядом по новостной дорожке внизу экрана. Однотипные события, о которых знают все, кому не лень. Время в их городе словно застыло. Здесь никогда ничего не происходит. Все настолько увязли в однотипности дней, что не видят ничего дальше своего носа. — Извините, что вам пришлось видеть меня такой, — Харуно крутит в руке ломтик картофеля, хмурясь. — Я слабая, и у меня снова едет крыша. Ещё немного и здравствуй любимая палата. — Ты не слабая, — Хошигаки стучит по пульту телевизора, чуть уменьшая звук. Перед глазами мельтешит очередная реклама магазина с нижним бельём. — У всех сдают нервы, это нормально. Извиняться не за что, забей. — Ненормально, Кисаме-сан, — глоток пива. — Может быть, конечно, со стороны я выгляжу просто жалкой, заёбанной сукой. Но внутри всё сгнило без остатка. И я не знаю, что делать дальше, а главное зачем. Мужчина слушает, выключив звук в зомбиящике. Смотрит озабоченно, как Сакура ест, на её трясущиеся руки в бинтах, на синяки под глазами и никчёмный вид. Неприятное чувство сжирает изнутри. Кисаме никогда не было жалко людей. Он привык думать, что если в жизни происходит некоторое дерьмо — так должно быть. Всё имеет последствия, и сегодняшним последствием стала жалость к девушке, сидевшей напротив на старом диване. Когда Харуно заселилась в их пятиэтажку, Хошигаки подумал: пару недель и съедет. Никто не остаётся в этом разваливающем по частям доме, зная, что соседом по лестничном клетке является вечно недовольный таксист с еле натянутой четвёркой в отзывах. Кисаме боятся недовольные бабки с третьего, пугливый малой с четвёртого и малышня со второго с писклявой собачонкой. А ему лишь в радость — пусть боятся. Меньше будут лезть. Но Сакура наоборот, как банный лист. То попросит сигарету, то позовёт пить пиво на грязной лестнице под звук дождя, то едко пошутит про его грозный вид и любовь к гейскому порно. Как она узнала про последнее непонятно, но попала точно в цель, заставляя мужчину поперхнуться тёплым мерзким пивом. Она забавная, думает Хошигаки, когда девушка что-то неразборчивое поёт себе под нос, закидывая пустые банки в коробку с мусором этажом ниже, пританцовывает и глупо смеётся. Нет, она непьяная в хлам, Кисаме уверен. Лишь притворяется, отдаётся моменту и атмосфере, равномерному стуку на улице, мелодии, слышимой только ею самой. — Ты странная, мелкая. — Также как и все, Кисаме-сан, — Сакура крутится, поправляет капюшон толстовки. Смотрит на соседа со смешинкой в глазах, продолжая витать в собственных мыслях. — Скажите, кто не странный в этом мире? Можете начать с нашего городка. Все нормальные уже сбежали, как только выдалась возможность. — Почему же ты здесь? — Потому что мне некуда податься, — девушка берёт на руки бродячую кошку, покачивая на руках. Животное довольно ластится, мурлыча. — Да и зачем мне уезжать? Если и гнить, то в родном городе. Там, — Сакура показывает куда-то вдаль, за горизонт в небольшом окне подъезда. — Меня никто не ждёт. Да и здесь тоже, если говорить честно. Но тут по крайней мере в серости будней уютно… Да и кто вам сказал, что я нормальная? Смех у неё звонкий, искренний. Хоть в глазах затаилась грусть и усталость от будней, Хошигаки верил, что она ещё живёт, а не проживает день за днём потому что так надо. Он знал уже тогда, что Харуно была в психиатрической больнице, резалась и любила выкуривать пару пачек сигарет в месяц. Но искра в глазах, хоть и крохотная, едва заметная, была. Сейчас перед недовольным Кисаме сидит только жалкая пародия на ту девчушку, что выедала ему мозги не хуже родной матери. С пустыми изумрудными глазами. Драгоценный камень раскололся на части с треском. — Тебе стало легче после разговора с Итачи-саном? Только честно, — мужчина сминает в руке пустую банку от пива. — Пятьдесят на пятьдесят. По крайней мере я не хочу сейчас вскрыться. — Пиздишь, как дышишь, — Сакура уворачивается от пролетающего мимо металлического блинчика, едко смеясь. Бросок точно в мусорный бак. — А вы меткий, Кисаме-сан… — Не уходи от разговора, мелкая, — Хошигаки разминает шею, слышен хруст позвонков. — У тебя на лбу бегущая строка: я хуёвая лгунья. — Тогда зачем же вы спрашиваете меня, если у меня всё написано на лбу? — парирует, закидывая в рот ещё несколько чипсов. — Потому что я всё ещё надеюсь на твою честность и откровенность. — Сегодня какой-то особый день? — Харуно откровенно издевается, кидая ещё одну банку пива соседу. — Вам так жаль меня? Или алкоголь в голову ударил?.. Хотя мне впрочем абсолютно похуй, зачем вы тут решили устроить допрос с пристрастием. Мне правда стало легче после диалога с Итачи-саном. — Боишься думать, что кто-то о тебе действительно заботится не из жалости? — Кисаме хмыкает, качая головой. — Я схожий вопрос задавал тебе: почему ты так волнуешься о том, получается ли что-то у меня с Итачи-саном? Что ты мне тогда ответила? Что я неплохой человек и ты хочешь делать добро. Тоже самое я могу сказать о тебе. Не поверишь, но я хочу помочь тебе и, о боже, не из жалости. — Теперь вы пиздите, как дышите, — глухой ответ. — Если так рассуждать, то я вечно вру. — Вполне возможно, отрицать не буду. — А ты попробуй поверить, что кому-то на тебя не всё равно, что кто-то волнуется за тебя, — мужчина крутит в руке раскрытый перочинный нож, хмурясь. — Кто-то любит, ждёт твоего ответа на сообщение, не понимает, почему ты от всех отгородилась. — Мечтать не вредно, вредно не мечтать, Кисаме-сан, — Сакура скручивает пустую пачку чипсов в трубочку, нога нервно потрясывается. — Было бы кому, то может я бы поверила. А всем плевать. Ну, исчезнет ваша Сакура Харуно, ну была тупая девка и не было. Кому какое дело до этого? — Мать, Сенджу-сама, Итачи-сан? — сосед загибает пальцы на руке, цокая. — Этот неугомонный пацан, Наруто, твоя блондинистая шлю… — Она не шлюха. — Когда я её в последний раз видел — было очень похоже, — замечает разочарованно Кисаме, продолжая, — И остальные, которых я не знаю по именам. Неужели тебе их не жаль? Узумаки тебя до дома довёз, до кровати, блять, донёс и весь оставшийся день с тобой сидел, хотя у него была назначена свиданка. Сенджу мне ежемесячно ебёт мозги, стоит мне с ней пересечься, чтоб я за тобой приглядывал. Итачи-сан каждую нашу встречу спрашивает как ты. Мамаша твоя… — Хватит, — Харуно нервно сжимается, прикусывая губу. Ногти неприятно впиваются в открытые плечи, беспорядочно расчёсывая и сдирая кожу. В глазах стоят предательски слёзы, девушка поглубже вздыхает, пытаясь успокоиться. -… мне нотации читает, что мне четвёртый десяток, а я тебе мозги вправить не могу. Знаешь, что сказала в последний раз? «Кисаме-сан, если я не могу до неё достучаться, достучитесь хоть вы. Может у вас получится». Представляешь? Не ебу, кем она меня возомнила, но я согласился. Потому что вижу, как ты гниёшь, сама себя добиваешь. И тут даже не дело в этом уёбке Какаши — он так, дополнительный бонус, — а в тебе самой. У тебя в голове мысль, что ты никому не нужна, что лучше гнить одной в тотальном одиночестве, что ты слабачка. Я ведь прав, Сакура? Прав-прав, судя по дрожащим ногам. — П-прекратите, п-пожалуйста-а… — Скажи мне, за что ты себя не любишь? Что ты сделала плохого для всех? Влюбилась в Хатаке? Потрахалась с друзьями? Тебя разве высмеивали за это, ты об этом не говорила. Ты сказала мне тогда лишь одно: после выпускного я перестала со всеми общаться, надоела жалость. Только, Сакура, это не жалость была. Это было желание помочь тебе выкарабкаться из той ямы, которую ты себе так усердно копала. И которую до сих пор капаешь. — В-вы не видели их, понимаете?! — кричит, захлебываясь слезами. Невидящим взглядом смотрит в расплывчатое пятно мужчины, нервно сглатывая и прикусывая губу до крови. — Эти взгляды, п-полные жалости! Все-все знали, что этот уёбок меня отшил, кто-то шутил, что ему шлюха… такая не нужна! И м-может при мне и н-не говорили, но за с-спиной однозначно… — Ты не знаешь наверняка. Сакура отрицательно кивает головой, впивается в горящие плечи ногтями, желая добраться до мяса. Вскрыть себя как консервную банку и самоутвердиться, показать свою грязную кровь и гниль, стухшее мясо. Верит, что внутри всё так и есть. — Знаешь, — Кисаме нервно трёт переносицу, тяжело вздыхая, — ты ведь хороший человек, Сакура. Не без говна и сучьего характера, конечно. И мне жаль, что такой человек как ты — человек, который пытается помочь другим, — убивает себя так глупо. Ты себя жрёшь изнутри, вдалбливаешь себе, что ты такая-сякая. Но взгляни правде в глаза — так никто не думает. Только ты сама. Мужчина осторожно подходит к девушке, присаживаясь на корточки напротив. Девушка отводит взгляд в сторону, прячет лицо руками, нервно всхлипывая. — Не отгораживайся от людей. Это единственное, о чём я тебя прошу. Ты не одна. Ложь — кричит в конвульсиях внутренний голос. Харуно всегда одна. Она вдалбливает себе эту мысль уже пару лет, прикусывая губы, чтобы не рыдать в пустой холодной квартире каждый вечер. Она не реагирует на соседа, на клетчатый плед, лёгший на плечи тяжёлым грузом и бутылку пива, поставленную у ног. Хошигаки захватывает ветровку и сигареты, тихо уходит. На телевизоре реклама каких-то таблеток. Сакура морщится, выпивая напиток залпом, и разглядывает свои дрожащие ладони. На мобильном телефоне, оставленном в коридоре, несколько пропущенных звонков.