Трудности начинаются потом II

— Я говорю, что это срочно. Очень, черт возьми, срочно!

      Гадко, когда не можешь выспаться, и когда раз за разом завариваешь чай, а после забываешь о нем и приходится либо пить холодный, либо выливать и заваривать заново; и когда теряешь что-то, что всегда лежало прямо под носом, и когда расшибаешь колени о тумбочки, которые идеально обходила даже в темноте и сильном опьянении, позволив себе расслабить тело и мозги в компании шебушных подружек и домой вернувшись в таком состоянии, что уходит из-под ног земля — но о тумбочках и столиках никак не забывала. Гадко — крайне омерзительно, почти до зубной боли; видимо, виновата проклятая поганая усталость, когда измотанный организм и истрепанные нервы — и ты сама уже, собственно, изношенная: старая, молью побитая шуба, когда-то великолепная и переливчатая, украшающая покатые плечи, а теперь затертая и плешивая, по швам расползающаяся. И даже не пытающаяся сохранить товарный вид, принимая, что дальше только помойка.       Она закуривает и спускает вниз босые ноги, пропустив их между крепкими широкими прутьями ограды, отделяющей балкон от всего того, что внизу, и под ступнями оказывается только безграничная разверзнувшаяся пропасть, переливающаяся городскими огнями. Рядом с ладонью, на которую она опирается, чуть откинувшись назад, стаканчик с травянистым вермутом, а в другой руке телефон — и непонятно, что более опасно; усмехнувшись, она осушает стакан в два глотка, чтобы не взвыть от того, что Айвен даже в ее телефонном списке первый — и что она опять собирается ему звонить.       А он опять ответит, не пройдет и двух гудков.       Опять; прижав телефон плечом, считает секунды, разделяющие их двоих, и наливает себе еще, нервно вздрагивая на его всегда чуть хрипловатое и до оскомины родное приветствие, проскочившее через миллионы спутников и всяких там вышек, чтобы выбить у нее из легких весь воздух, и чтобы запустить обжигающую волну влажной дрожи от кончиков пальцев до макушки, и чтобы — чтобы могла наречь себя пропащей, гадливой, видимо, проклятой. И рассказать ему в двух словах, как прошел день.       Лок говорит о застройщиках, о бетоне, фундаменте и делах, о пьяницах, с которыми приходится работать, о барахлящей машине; о доме, о сыне, о футбольном матче — не о жене, понимающий грани, но о семье. Еще, кажется, о том, как пустынна магистраль — этого она уже почти не слышит: телефон, выкрученный на громкую связь, лежит где-то поодаль, эдакий эквивалент радио, по которому раньше, как ей рассказывала мама, включали классические завывания, если умирал кто-то достойный и любимый всеми вокруг. Руками упираясь в колени, пьет, курит и пересчитывает вспыхивающие звезды, и иногда подает какие-то признаки — жизни и того, что слушает его, усмехаясь или разбрасывая бесконечные и бессмысленные согласия: «Да», «Конечно», «Ну разумеется», «Ты прав, несомненно». Периодически хихикает — но то уже ради самой себя, а не для него, начинающего в очередной раз жаловаться на поставщиков; для себя, чтобы проглотить вставшие поперек горла всхлипы, рыбьей костью исцарапавшие нежную глотку в кровь. Чтобы подавить, заглушить и убить внутри себя маленькую девочку, которую просто-напросто недолюбили.       Не срослось, не сбылось, не вышло — видимо, никому не нужная, постоянно выбирала не тех, хотя очень хотелось когда-нибудь все же, ноги стерев до болезненных мозолей, изодрав локти, колени и лучшее шифоновое платьице, выскочить из колючих кустов кусачей крапивы и репейника на него — неимоверно достойного и самого лучшего, который целовал бы, обнимал, не заставлял сожалеть и помнить все, через что прошла; который, приникнув щетинистой щекой к плечу, любил бы, и не нужно было бы больше заламывать руки, задавая какие-то детские и обреченные вопросы. Встретить, так сказать, судьбу — ну, тот самый выстроенный в воображении образ, идеал, эталон.       Поганое «бы» выплевывает куда-то в стакан, чтобы оно там, шипя и исходясь темно-розовым дымком, растворилось — лишь бы легче проглотить; Лок говорит, что их разделяют несколько часов езды по всем правилам дорожного движения, без превышения скорости и немотивированных обгонов. Говорит, что может к ней заехать — и, слава богу, ответить она не успевает, прерванная писклявым сигналом, что кто-то там жаждет его внимания на второй линии, а он, конечно, переключается, обещая позже набрать.       Она допивает оставшийся вермут и закуривает новую, а в голове только пустота и легкое кружение; и никакого, собственно, удовольствия. Холодный ветер обдает порывом свисающие с бетонного края ступни, а колени наливаются острой болью онемения — сердце, может быть, тоже чем-то там наполняется, но это так метафорично и абстрактно, что вообще ей несвойственно.       До того, как Лок начнет звонить, встает и разминает затекшие ноги, осторожно выгибаясь в спине и едва пошатываясь; до того, как проклятый Айвен начнет — как там говорят? — обрывать телефонные провода, напрягая далекие спутники и высоченные вышки, тревожащийся, волнующийся и ощущающий, что нечто стремительно ускользает сквозь пальцы, она, усмехнувшись собственной неспортивности, проклинает день, когда отказалась на физкультуре учиться держаться на брусьях и правильно перекидывать ноги, чтобы получать равновесие — и, ладошками опершись на ограду, осторожно на нее забирается, хихикая, чтобы давить в себе вопящую девчонку, набатом в голове звучащую.       Справедливости ради, в какой-то момент даже благодарит пропущенные часы спорта, потому что балансы и центры тяжести ощутимо кренятся, чему помогает ветер и выпитое, и гадкое тяжелое сердце, клокочущее в глотке — и, наверное, та самая девчушка, бегающая из головы в пятки, пытающаяся себя спасти, докричавшись до поганой взрослой, с который приходится делить тело, что это все — не выход. Выход, вопит она, стеклянная дверь, что позади; из нее — в комнату, завести будильник, принять по возможности душ и завалиться в теплую мягкую кровать. Утром глотнуть обезболивающего и заречься пить — вообще и в одиночестве. Может, прогуляться; возможно, все же купить ту блузку, на которую уже как месяц положила глаз. А к вечеру не ответить на звонок Лока и самой его не набрать: раз, еще раз, разочек да другой — глядишь, найти в себе силы расстаться, забыв обо всем, что было, или хотя бы начать к тому неспешно шагать. Записаться на йогу, пилатес или что-то схожее, медитировать, в итоге в глубине раскрошенного и измученного естества найти саму себя и с ней договориться на прочную многолетнюю дружбу. Однажды, возвращаясь домой, встретить его — высокого, красивого и доброго, предложившего кофе и парочку совместных вечеров. Выйти замуж, нарожать счастливых детишек, научиться готовить блины; дожить до спокойной пенсии, качаться в кресле на террасе и к черту забыть, что когда-то был какой-то там Айвен Лок, который вытрепал душу до иссушения, обрекая беспомощно и гибло его любить, но предусмотрительно держа на коротком поводке, равному расстоянию вытянутой руки, позволяя с ним засыпать, просыпаться и забывать, что бывает без него — и ускользая, едва на горизонте маячит несчастная обманутая жена или новый проект застройки, что, в принципе, в его голове странно приравнено, а она сама, выходит, где-то между. И одновременно — вне.       Только кто бы ее слышал; балансирующая взрослая, ощущая бедрами, как в кожу впивается широкая полукруглая ограда, усмехается и зажимает сигарету между лопнувших губ — до этого вечера они ни разу не курила. Отталкивается, и тело, странно легкое, почти невесомое, камнем да вниз, будто многотонная пластина; удивительная штука, случающаяся, когда принадлежишь кому-то от макушки до пяток каждой ресничкой и всякой родинкой. Кому-то, но не самой себе, а от этого обреченная, бесхозная и гиблая.       Лок будет трезвонить многие часы напролет, нарушит все возможные правила и дорожные запреты, чтобы разделяющие их часы сократить до минимума, и, возможно, даже успеет сжать ее руку до того, как та покроется трупным окоченением. По новостям скажут о предполагаемом несчастном случае и количестве выпитого; может, обяжут стеклить балконы, если живешь выше десятого этажа, — а кто-то все же раскопает последние телефонные выписки, усмехнувшись, что она даже не написала матери или любимой подружке, с которой не разлей вода с третьего класса, зато от души поболтала с женатиком, узнав перед смертью, как заливать бетонные основы тяжеленых зданий.