irréversibilité

На квартире в центре Парижа невыносимо душно и смердит застоявшимся перегаром. С улицы доносится увеселительное пение городских птиц, чьё существование сопряжено с назидательным распорядком суеты и гомона. Клубы дыма устраивают променад с разогретым июльским воздухом, неспешно скрываясь за оконными рамами, но прежде оставляя на иссохших георгинах следы своего недолгого пребывания в этой несчастной «лачуге». Солнечные лучи, будто на мамашиных правах, бесцеремонно освещают часть просторной жилплощади, с теплотой лаская разбросанный по полу антиквариат: резные трости из красного дерева с солидными набалдашниками, фляжки, лорнеты с мутными стёклами, портреты вельмож времён Рококо и множество отблескивающей бижутерии, схожей с роем золотых рыбок выплеснутым волной на берег. Молодой паренёк смотрит на баснословное богатство под своими нагими ступнями, как на кару небесную, и вздохами-ахами успокаивает клокочущее сердце; постепенно, мелкими перебежками, до юного сознания начинает добираться легкое щекотание от соприкосновения кожи и рельефной поверхности ожерелья. И, кажется, что даже едва изнеженный солнцем металл плавится по сравнению с тем, в каком ознобе тот сейчас бьётся — будто впервые его тощим мальчишкой окатили ледяной водой в середине января*. Юноша усмехается. То, что происходит с ним сейчас, никакой святости не подразумевает. — Ну, Моть, — стонет неподалёку рассевшийся франт, с рваной рубашкой на выпуск, да и с рожей изрядно потрёпанной. Его обращение не заставляет Матвея поднять голову и сверлить осуждающим взором, но крепкие кулаки, сжимающие хлопковое покрывало, производят нужный эффект: собеседник поджимает губы, наклоняет голову в бок и продолжает говорить дальше, — Забыли? Мне не хочется сидеть здесь до начала революции на задворках моей необъятной матушки-России. Алекс, как горделиво именует себя сам франт, манерно оглаживает белоснежные клавиши рояля, словно приветствуя давнего приятеля, и уверенно нажимает на них, получая в ответ глубоко сердечные ноты. Не иссякает минута, как звуки, режущие слух, переходят в нечто такое, что люди, на подобие Алекса, называют симфонией — или же мнят романсом. Разница между первым и вторым понятиями для Матвея знакома так же, как и отличия между «пишет картину» и «рисует картину». Ну, ведь сущность дела не меняется! Красота есть красота, как в иной раз не переиначивай. Заслушавшись немым диалогом инструмента и его n-го покровителя, юноша чуть не поддается младому любопытству, которое разрушило бы наивными расспросами весь воспитательный остов «молчанки». Очевидно, сообразив, что паренек не собирается сдаваться под чарующим натиском искусства, Алекс капризно цыкает и отрывается от рояля, не оканчивая безымянную игру. Ему совершенно неважно, что композиция оборвана на самом волнительном акте — он способен повторить её в любой другой момент, которого, конечно же, розовощекий Матвей не в силах предвидеть. — Сколько ещё мы будем тухнуть в этих роскошных хоромах? Пока твоя губа не заживет? От того, что ты её сидишь, зализываешь, я открою тебе большой секрет — она не заживет быстрее. Вставай, Моть, давай! — подобравшись котом-бесстыдником, что минут двадцать назад сцепился с мальчишкой в руко-балабольстве, Алекс заправляет рубаху, придерживая в зубах дотлевающую сигарету. Наверное, восьмую за час — Матвей помнит те времена, когда тот подолгу мог раскуривать элитную сигару, выуженную из буржуйского кармана, и то в честь безукоризненной победы над капитализмом. — Д-ак проваливай. Я вроде тебя к стулу насилом не привязывал. Хотя… Знаешь, стоило бы. Чтобы больше не видеть, как ты обчищаешь невинный народ.— на одном дыхании выпаливает Матвей, морщась то ли от саднящей боли, то ли от дымчатого кольца, направленного прямо на его недовольную физиономию. Он сдерживает резкий порыв прокашляться и наконец поднимает взгляд с изумрудного ковролина на оппонента — дерзко и враждебно, будто готовый встать тут же на дыбы. Алекс же глядит на него свысока и нисколько не утрачивает природную, аристократическую непринужденность. — Ой, напугал! Ты хоть знаешь как правильно морской узел вязать? Или в воскресной школе за углом уже и этому ремеслу обучают? Давно пора! — ехидно посмеивается франт, затягиваясь табаком. — А, хочешь покажу, как лучше всего связывать? Техника шибари, думаю, тебе бы подошла. — Чево? — юноша невольно хмурит широкие брови, вытягивая вперёд рыжую голову так, что чудится петухом, оскорблённым взмахом пёстрого хвоста. — Того. Кулаками хорош попросту размахиваться. Ши-ба-ри — это военный приём у японцев — поверженного врага или преступника они обездвиживали особым способом, связав его веревкой так, что пленный не мог пошевелиться, не причинив себе болезненных ощущений. Ловко, правда? Лицо Алекса внезапно оказывается на уровне лица сконфуженного Матвея, что принуждает второго обратить внимание на безоговорочную красоту мужских черт: острые линии скул и подбородка, что будто бы были выточены всевышним специально для любования, прямой нос с испариной, зализанные назад темно-русые волосы, бледная кожа, на которой едва ли возможно рассмотреть веснушчатые поцелуи утренней звезды, но на которой отлично виднеется запекшаяся кровь. Спускаясь ниже, невозможно пройти мимо тонких губ, искажённых в мягкой полуулыбке, в которой, впрочем, не находится места для прежней язвительности. А главное — глаза! Глаза — как кривые зеркала — цвета скошенной луговой травы, в которых он, как привязанная к коновязи кляча, что никак не может дотянуться до лакомства. Получается только сильнее затягивать петлю на мощной шее, довольствуясь вязкой слюной. Издевательство, самое настоящее издевательство. Матвей не выдерживает и с чувством необъяснимой горячки возвращается к осмотру награбленного, мучаясь одним и тем же вопросом «Как этот гиблый человек, почти что пьяница, балагур, обманщик, может быть благословлён такими глазами?» Теперь металл под его ногами от чего-то охлаждает мозолистые пальцы, а щеки пылают так, что следовало бы обратиться к доктору с подозрением на машинную лихорадку. Точно-точно! Надобно бы! — Все ещё обижен на меня? Да и стоило бы из-за чего! Из-за замужней дамы! Какая же дурная пошлость! — театрально восклицает Алекс, возвращаясь в прежнее, стоячее положение и выплевывая изо рта окурок. Матвей знает, какой ход будет следующим — щенячья нежность. Изящные пальцы франта, как по заученной схеме, очерчивают изгиб свежей ссадины на лбу парнишки, зарываются в огненную пучину на его голове, взъерошивая спутанные кудри. — Алиса, конечно, умница и, что уж там, красавица, какой не сыскать среди первоклассных куртизанок, но, ты пойми, она никогда не бросит своего мужа, чтобы бежать с тобой. Естественно, пока вы встречаетесь в тайне от её мужа, под луной, как в опусе сентиментализма — это завораживает, голову морочит. Но у разбитого судна в итоге останешься ты. Никогда не забывай, кто ты и откуда. На последних словах Матвей вскакивает, будто взаправду помешанный, и пихает франта в грудь, что тот, бедный, еле удерживает координацию. Вдруг. Хрясь! Что-то звякает под ними, но торопливо стихает, бесшумно ломается, не вмешиваясь в буйство двух раззадорившихся друзей. Досадно, конечно, что эдакое «что-то» — обыкновенная дешёвка и место ему действительно на затхлом ковролине. — Не смей так о ней говорить! Замолчи! Ты так сильно хочешь верить в то, что своё патологическое вранье ты сможешь оправдать благими намерениями, что пытаешься обличить других в чём-то похожем! Бонза ты жалкий! Пока реальные рабочие, за которых ты так активно выступаешь передо мной, трудятся, работают, ты наживаешься на крове тех, кого осуждаешь. Самому хоть приятно?! За тебя же люди погибли тогда, на Неве! Я чуть под обстрел не попал! Ты понимаешь?! А теперь ты смеешь порицать меня за… за связь с Алисой! С которой у нас всё по любви, между прочим. Ли-…Лицемер, вот кто ты! — горячо выплевывает Матвей, наблюдая за тем, как презираемый им человек гнусливо хохочет и скалится, как его проклятые, трясущиеся руки берутся за очередную порцию зелёного змия, как ненавистный хмельной блеск вновь застилает неповторимые глаза. — Вы посмотрите, каких слов-то понабрался под кринолиновым подолом академки! Вернемся к началу разговора? Что же, хорошо. Говоришь, она любит тебя, да? Что у вас совместное будущее небесами писано? Отлично! — распыляясь, Алекс залпом опустошает фужер с шампанским и помогает тому встретиться со стеной в звонкой, требовательной пощёчине. Матвей упрямо не смыкает глаз, но инстинктивно дергается, робея перед дальнейшей неизвестностью. — Так ответь мне тогда: она бы приняла пулю за тебя? Как я, на Неве. А? Думаешь, ей бы хватило смелости сделать что-нибудь во вред себе самой? И уж тем более отдать собственную жизнь за тебя? За невежу с большим сердцем и с не менее огромной социальной пропастью? Или за нас, за заведомо конченных воров с марксистскими идеями? За Муху? За Чингиза? Может, за Графа? За кого-нибудь, а? Да я бьюсь об заклад, что она бы пятками сверкала и глазки своему унтер-офицеру строила, если бы дело дошло до суда и эшафота. Ей важна лишь своя шкура, своя образованность, своя проклятая зона комфорта. И без разницы с тобой иль без… — У тебя снова кровь… — отстраненно прерывая безудержную тираду, Матвей ощупывает чужую мужскую грудь, словно пытаясь сосчитать багряные пятна от пролитого на рубашку вина. Офицерская пуля тогда, на Неве, не нанесла Алексу серьёзного урона, но душевное спокойствие от «чудотворного воскрешения» у рыжего держалось только первые дни после спасения. Ведь, в самом деле, худшее в ранениях — это постоянное напоминание о себе, о том, что случилось, и о том, что в лучшем случае могло не произойти. — Сядь, нужно обработать и заменить повязку. Алекс, порядочно раскрасневшийся от сей ругани, озадаченно оглядывает себя и, тихо журясь на французском, плюхается на софу. Он без стеснения оголяется до пояса, позволяя другу подойти поближе. Странно, что нахождение между его порознь расставленных бёдер — неизменно чувствуется Матвею как знак слепого доверия слуге-фавориту. Не отыскав рядом необходимого для процедуры компонента, юноша устремляет взгляд на ломберный стол, на котором приютилось всё, кроме предназначенных создателем карт. Но их вины, а уж тем более преступления, здесь нет, ибо главная цель каждой вещи — пользу приносить и не мешаться остальное время новоявленным хозяевам. Матвей, вытянув из кармана клочок ваты, тянется за открытой водкой, чьё горло они прикрыли украденным портмоне. Время на часах показывает половину первого. С улицы доносятся лепетания прохожих, гул назойливой болтовни торговок и покупателей, людских страстей и тяжб, которых для сегодняшнего полудня Матвею вполне достаточно. Он в раздражении захлопывает окна, отчего горшок с позабытыми им георгинами в конце концов падает на оживленный тротуар.