Джеки, оказавшись в городе, превратился в огромную, почти двухметровую мускулистую губку, впитывающую в себя хорошее и плохое. Поначалу мне это даже казалось забавным, а затем, чем глубже мы копали, словно пытаясь постичь какую-то свою истину, тем хуже оборачивались дела — не для нас обоих, а чаще для меня, поскольку я всё еще безнадежно сох по нему, и это бесило.
Но что такое, в конце концов, какие-то несколько недель пребывания вместе? Что такое секс, сначала в пьяном бреду, а потом просто в порыве неясного отчаяния, боязни потерять его навсегда из виду? Нет, это точно не какая-то там любовь. Я просто сошёл с ума. Я пренебрег советом отца держаться от чужаков подальше и угодил в зыбучие пески — они сжали в себе моё тело и день за днем, понемногу, лишали меня возможности мыслить хладнокровно. Меня захлестывали ревность и страхи, много страхов, о которых я прежде даже не думал, и они были куда хуже проклятых зыбучих песков любви.
Мы не могли позволить себе квартиры получше и отирались там же, где вся прочая беднота — в грязи, дерьме и со шлюхами под каждым столбом. И воздух, черт возьми, как же тяжело здесь было сделать простой вдох — в первую секунду я подумал, что меня душат чьи-то руки сзади, а это была пыль, забивающаяся в глотку, и еще много всего вместе с ней. Наверное, когда люди здесь блевали, вместе со съеденным обедом из них выпрыгивали целые камешки, которые можно было расщепить на отдельные металлы. Половина таблицы химических элементов и даже больше — всего за один раз! Вдохни — и убей свои легкие моментально! Хочешь поесть чего-то, что не отдает резиной — увы, дружок, твой уровень дохода пока позволяет уминать, разве что, заварные макаронины, в то время как твой мозг вынужден ежедневно пухнуть от мечтаний Джеки вслух о большой порции чили кон карне. Это очередной день в Найт-Сити, детка, открывай глазки и заодно открывай порцию макаронин —
получай удовольствие от выбранной жизни!
Через одну стену от нас жили две проститутки, через другую — старый алкаш, не стиравший свои потрепанные шорты, наверное, с того момента, как он впервые обоссался в постели после попойки. Дальше этих двух квартир я заходить не стал. Почему-то меня преследовала мысль о том, что чем больше я буду узнавать о людях, живущих с нами в одном доме, тем сильнее захочу отсюда свинтить. А такое желание уже крепло глубоко внутри.
Я копался вилкой в контейнере с лапшой, а Джеки, растянувшись на продавленном диване в домашних штанах и майке, перелистывал очередную страницу книги. Куски наполнителя торчали из распоротой обивки, но его это вообще не смущало. Он сразу врубился в местную моду и везде теперь красовался новой самурайской стрижкой — а ведь я-то знал, как у него глаза на лоб полезли от местного ценника. Впрочем, он ко всему привыкал быстрее, чем я. Иногда ему звонила мама Уэллс и они долго о чем-то трещали на испанском — лишь по интонации можно было понять, когда они ссорились и когда обсуждали какие-то свои дела. А порой он начинал звонить ей буквально через пару дней после последнего разговора и я по отдельным словам разбирал его жалобы на дерьмовые чилакилес или тамале. Сдержать улыбку, слыша все это, было просто невозможно.
— По работе ничего? — спросил я, без особого аппетита проглотив слипшийся ком макаронин.
— Не-а, — отозвался Джеки, слюнявя палец, чтобы подхватить страницу.
У меня тоже было пусто. Честно говоря, в последнее время я даже не пытался бороться — как будто имел достаточно времени и сбережений, чтобы не задумываться о необходимости что-то делать. Мой максимум — это пройтись по улицам, поглазеть на огромные вывески, которых я никогда прежде не видел, подышать запахом уличной еды и мусора. Джапан-Таун был цветастым и красочным, Уотсон и Хэйвуд бедными и грязными, а может, это просто брала своё привычка высматривать только самое плохое. Я бродил здесь, как неприкаянный, покуривал дешевенькую «травку», взятую на пробу у одного из наших районных торчков, и слушал уличную музыку, подолгу простаивая около бродяг с раздолбанными инструментами — на отдалении, потому что мне нечего было им подкинуть. Мне нужен был каждый евродоллар.
— Что за книга? — спросил я, отодвигая от себя недоеденную лапшу. Над стойкой висели три чудом уцелевшие лампы, но одна постоянно погасала и по ней приходилось стучать. Мигающий свет раздражал нас обоих и всё же был меньшей из неприятностей.
— Про твою тачку, — невозмутимо ответил Джеки. — Ты ей имя случайно не давал, mano?
— Имя? Ты о чем?
— В книжке машину зовут Кристиной.
Он постоянно пытался заставить меня прочесть хоть что-то из его запасов, прятавшихся в багажнике тачки, когда мы приехали. Помимо всяких необходимых вещей Джек забрал свои любимые романчики, даже такие, о которых мне никогда не приходилось слышать, как и об их авторах. Я смотрел на корешки выставленных на покосившейся полке томиков и чувствовал себя туповатым по сравнению с ним — с трудом верилось, что он всё это прочитал и остался таким дураком. Если прежде меня едва ли всё это интересовало, то теперь я сполз со стула и неторопливо прошлёпал к нему босыми ногами, не обращая внимания на какой-то мелкий мусор, поблескивавший, словно мелкий песочек, и липший к ступням. Джеки чуть отодвинулся, давая мне место, но не отрывая взгляда от страницы, и я прилёг рядом, чувствуя, как он пышет теплом даже в легкой растянутой майке. Совсем как мощная печка.
— У меня в детстве, — подал голос он, — был такой ночник со звездами. Я его немного усовершенствовал тогда — снял насадку и прицепил на фонарик.
— И зачем? — спросил я, дергая слабо ногой и рассматривая потолок.
— Чтобы звёзд было больше, mano, — Джеки усмехнулся и потрепал меня по волосам — ощутив это ласковое прикосновение, я закрыл глаза, едва ластясь к ладони, как ленивый наевшийся кошак. — Mamá мне запрещала спать снаружи, даже когда ночь теплая была. Хотя иногда я прокрадывался мимо неё.
— А мы часто так делали. Взрослые пили пиво у костра и жарили кукурузу… Ну, если она была.
Мы умолкли. Где-то снаружи, в коридоре, опять кому-то отбивали почки всей толпой. Очередной день, подумал я, в нашем городе мечты. Мы зашли так далеко, от стольких вещей отказались, но я не чувствовал радости — словно заключил совершенно невыгодную сделку. Возможно, я относился бы к этому проще, если бы Джек поделился со мной своими сокровенными мыслями, спрятанными у него в голове — а вдруг он в глубине души тоже дико устал и готов опустить руки? Если так, то ради чего или кого он держался? Уж явно не ради меня. Мы спали на одном диване, жевали ту же бурду, покупаемую за копейки, и мылись под тоненькой струйкой ледяной воды из неисправного душа — ничтожно мало для того, чтобы называться настоящими друзьями. Я бы поставил на то, что он просто не хотел выставлять себя слабаком перед собственной матерью. Одно дело — жаловаться на местную еду, и совсем другое — давать заднюю, как только слегка прижмёт.
— Ты пахнешь «травкой», Ви, — заметил Джеки, повернув лицо ко мне и принюхавшись.
— Да? — я попытался изобразить недоумение и прижал к носу край майки. — Наверное, пропитался дымом, пока болтал с Мики.
— Мики уже два месяца в завязке, — угрюмо отозвался он.
— Это она тебе так сказала?
Я лгал ему. Сегодня мы с Мики и Фионой даже не пересекались — вне рабочего времени, начинавшегося ближе к ночи, они почти все остальные часы проводили в своей квартирке на две комнаты. Иногда я слышал, как одна из них выходит покурить, щелкает зажигалкой и переминается с ноги на ногу. Если навострить уши, можно было многое узнать. В этом доме вечно кто-то трахался, бил об пол посуду, ржал в пьяном или наркотическом бреду, блевал после бурной ночи в дешевом клубе и успокаивал расплакавшегося сопляка. Последние служили мне некоторым облегчением во время тяжких размышлений о том, что будет дальше — когда мне казалось, что дерьмовее уже просто не может быть, я задумывался о детях, которые растут вот в таких домах. Я представлял, как они лежат в пелёнках на диване, на полу, в самодельной люльке из подручных материалов — и впитывают в себя чьи-то пошлые стоны, ругань, запах дури всех форм и расцветок, сбитый ритм уличного музыканта, играющего на джембе. Сбитый, потому что он тоже под кайфом, как и большая часть людей. И когда я представлял себе это, у меня прибавлялось немного сил, чтобы встать на следующий день с постели.
— Не волнуйся, — сказал я. — Мне дали попробовать, я не тратил эдди на косяк.
— На то и расчет, mano, — Джеки посмотрел мне в глаза. — В первый раз он даст тебе даром, а потом начнёт грести бабло.
— С тебя уже содрали порядочно за смену имиджа и крутую пушку, так что не осуждай меня, о’кей? Я всего-то хочу расслабиться.
Но Джеки не унимался.
— Пушки нам нужны, Ви, а «травка» — нет. Отдай мне.
— Чего? — возмутился я. — Может, еще потом задницу подставить в знак извинений? Я же не заставляю тебя курить. Это только моё дело.
Целехонький косячок лежал в заднем кармане потрепанных джинсов и почему-то мне казалось, что Джеки сканирует меня взглядом в тщетной попытке его обнаружить. Это был один из многих вечеров, которые мы проводили вместе — он за чтением, а я за каким-нибудь бесполезным делом вроде переключения каналов на экране. Не удивлюсь, если нам казалось, что эти занятия после утомительного дня были призваны нас успокоить, уберечь от ненужных ссор, но в ту секунду я почему-то очень сильно разозлился на него после просьбы избавиться от наркотиков. Какая-то часть моего сознания понимала, что Джек желал мне только добра, что безобидное увлечение легкой дурью могло обернуться против нас и здорово ударить по сбережениям, которые мы прихватили с собой, когда уезжали. Другая же насмехалась над его попытками предупредить худшее.
— Первое время ты, ese, пиздел что-то про ответственность, — напомнил он. — И что теперь, передумал?
Я поднялся с дивана, поморщившись от скрипа пружин, и снова забрался на пластиковый стул, доставая косяк.
— Ви.
Его голос звучал почти угрожающе, но я, не обратив никакого внимания, демонстративно щелкнул зажигалкой.
— Считай, что я забил.
— И теперь мы забьём на все, потому что ты так решил? Это очень херовый подход, mano, так дела не делаются. А что если нам предложат хорошую работу и ты будешь валяться обдолбанным, как puta después de orgía?
Я не выдержал, вскочил со стула и, отшвырнув его с грохотом в сторону, рявкнул:
— Ну и где твоя хорошая работа? Где твои обещанные эдди? Каждый вечер мы сидим здесь и я спрашиваю тебя, и ты всегда говоришь мне потерпеть, подождать, но я
заебался, Джек!
Он молчал, глядя на меня со смесью удивления и досады — и это сочетание распаляло только сильнее.
— Помнишь второй или третий день? — криво усмехнулся я. — Когда утром меня стошнило в забегаловке и я заблевал половину квартала по пути домой? Знаешь, почему? Потому что когда мы уходили, я посмотрел на всех этих людей — жирных, как свиньи, и обгоревших на солнце, расплескивающих бульон из тарелок и откусывающих бургер наполовину, чтобы вторую оставить на столе… Мне горло стиснуло так, что я вообще вдохнуть не мог! Эти неоновые фрики, вставляющие себе хром во все дыры, думают, что они — самые крутые здесь, а потом слизывают кетчуп с пальцев. Они — дерьмо. Всё здесь — дерьмо!
У меня на губах был привкус недоеденных заварных макарон и «травки» — я всё еще сжимал косячок между пальцами и красноватый раскаленный огонек в полумраке казался самой яркой точкой в квартирке. Джеки, давно забывший про свою дурацкую книжонку, стоял передо мной. Он-то, небось, считал себя скалой, которую мне было не обойти, которой я должен был испугаться, однако мне нужно было высказаться — копившееся все эти дни недовольство выплеснулось наружу, а тяжеловатый, сладковатый дым оказался маслом, подлитым в огонь.
— Ты рано сдаёшься. Нигде не будет круто, ese, пока мы сами не поменяемся. Все места для нас будут дерьмовыми.
— Херня, — грубо бросил я. — Думаешь, сменил прическу, прикупил ствол и стал здесь своим? Ты для них — деревенщина, которая пришла отобрать их вонючий город. Они тебя задавят и…
— Я пытаюсь хоть что-то делать, baboso! — не выдержал он.
Я сник. Этот крик подействовал словно пощечина.
— Хоть что-то? Ты один? Чую камень в свой огород.
Джеки тяжело опустился обратно на диван, свесив руки между колен.
— Мог бы мне сказать, — тяжело произнес он, — что тебе трудно, что ты не вывозишь, скучаешь по пустошам, по семье… Что угодно, блядь. Мы бы вместе разобрались, mano. Вначале всегда непросто, но… В этом ведь вся фишка. Поэтому-то мы хотели свалить, каждый из своего клана. Нам там жилось слишком
легко и скучно.
— Нет, Джеки, — я покачал головой и затянулся дымом, глупо ухмыляясь. В мозгу поселилась тяжесть и я едва ли мог соображать, хотя очень старался — меня тянуло расхохотаться. Просто так. Даже если бы кто-то показал мне видео с убийством ребёнка, я бы всё равно смеялся.
Я сбежал от контроля, навстречу свободе — мнимой, как оказалось позднее. Такой же мнимой, как свобода в пустошах. Там тебя дрючит либо старейшина, либо вожак, которому всех надо держать в узде, распределяя обязанности. В Найт-Сити ты ночуешь хрен пойми где, отваливаешь деньги опять же не пойми за что и питаешься дешевой дрянью — и так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Херов порочный круг. Что самое страшное — мы знали о том, что нам придется пережить, знали, сколько дерьма нужно съесть, прежде чем что-то станет лучше. Джеки к этому подготовился, а я…
Херня, снова подумалось мне. Может быть, вся моя истерика была основана на том, что спустя несколько недель в городе он всё еще не трахнул меня, хотя мы спали на одном диване, почти в обнимку, прислушиваясь к жужжанию давно выключенной лампочки. Он проявлял своеобразную заботу, позволяя мне лечь поближе к спинке, а сам, считай, валялся почти на краю — с его комплекцией по-другому было никак. Когда по ночам меня будила сухость в горле и я вставал, чтобы плеснуть в кружку воды, Джеки спокойно сносил тот факт, что я почти топтался по нему ногами, впотьмах пытаясь перелезть через него. Мы должны были по сто раз уже разойтись, убедившись в том, что совместное существование нас тяготит, и все же… Всё же мы дотянули до сегодняшнего дня. До момента, когда обдолбанный я стоял перед ним и сквозь дурман чувствовал, что должен уйти — хотя бы на ночь, перекантоваться где-нибудь, копаясь одновременно в собственной башке в поисках каких-то там ответов. Завтра должно стать лучше. И я знал, что уйду — даже если Джеки захочет меня остановить, то у него ничего не получится, ибо я не воспринимал его совершенно, да и не очень-то хотел этого в ту секунду, наверное.
— Спокойной ночи, — сказал безразлично я и исчез за плавно отъехавшей в сторону дверью. Никто меня не окликнул, никто не позвал назад.
В коридоре вспыхивали и гасли длинные потолочные лампы. Их бледный свет разливался по полу, который пережил многое — кучу застарелой жевательной резинки, несколько трупов, разлитое дешевое пойло, чью-то блевотину и кровь, сотни и тысячи отпечатков чужих ног. Из квартиры справа раздавался ритмичный стук — видно, старый алкаш, с которым Джеки предпочитал препираться на испанском, решил не давать никому спать. У поворота к лифтам какой-то черный парень целовался с девушкой. По виду — сплошной героиновый шик, с её-то почти нездоровой худобой и темными кругами вокруг глаз. Её спутанные светлые волосы щекотали парню лицо. Я видел, что он хочет затащить подружку к себе в койку — доказательство этого красноречиво топорщилось в его штанах, но девушка, поцеловав его еще раз, заметила меня и поспешила отпрянуть. Парень обернулся ко мне и прокричал что-то на креольском. Что-то, что должно было звучать пугающе, по-видимому, однако я глупо засмеялся и повернулся к нему спиной. Он наверняка решил, что я просто перебрал с «травкой», потому что даже не попытался пустить мне пулю меж лопаток или пырнуть ножом под ребро. Нам было попросту наплевать друг на друга.
Я видел много всего. Небо над пустошами, в котором полно звёзд. Теплый океан, на который смотришь и знаешь, что где-то на другой стороне, на другом берегу обязательно есть кто-то еще. Смерть, неизбежную и такую, которую еще можно предотвратить. Но я никогда не видел места, подобного этому городу. Здесь звезды заменили неоновые вывески — какого угодно цвета, от ярко-рыжего, как у какого-то захудалого бара в Глене, до ослепительно белого. Шум прибоя сменился городскими звуками. Всегда и непременно кто-то кричал, сигналил, стрелял, лихо перемешивал брошенную в разогретое масло тайскую лапшу, болтал на всех существующих языках. Я смотрел на Найт-Сити и задыхался. Больше всего в тот миг мне хотелось уехать отсюда, вернуться назад, и в то же время мне было ясно, что это невозможно.
Я постучался в соседнюю квартиру. Прошло порядочно времени, прежде чем дверь открылась. На пороге стояла высокая темнокожая девушка — у неё были такие же афрокосички, как у Мэг, и на секунду мне стало не по себе. На ней были короткий топ и белые трусики.
— Ну, в чем дело? — она говорила низковатым, но приятным голосом.
— Здорово, Мики, — протянул я, стряхивая пепел с косячка, и вдруг хихикнул — просто так, потому что мне этого захотелось. Как сумасшедший. — Я тут с соседом поссорился. Можно у тебя ночь перекантоваться?
Она скрестила руки на груди и я понял, что мне не видать даже простого матраца на полу.
— Ну, — Мики колебалась, — понимаешь, у нас тут с Фионой, вроде как, свиданка. Ты там будешь лишним. Мы как раз собирались потрахаться.
— Я не помешаю, — заверил её я.
Особых причин уступать мне у неё не было — мы были друг другу никем, так, людьми, живущими рядом, в одном гадюшнике. Но пару раз я ей, вроде бы, одалживал несколько евродолларов, а такие дела здесь помнили хорошо. Даже самая мизерная помощь высоко ценилась.
— О’кей. Только…
— Будешь? — я протянул ей косячок.
— Затуши это дерьмо, — Мики поморщилась. — Воняет как горелые провода из сахара.
Я пожал плечами и бросил недокуренную «травку» на пол, затушив носком ботинка, а потом прошёл вперёд, в затхловатую тьму чужой квартиры — она была обставлена гораздо основательнее, чем наша, и выглядела куда уютнее. В импровизированной гостиной беззвучно работал экран, хотя никто его давно не смотрел, на журнальном столике, наверняка купленном по дешевке, были разбросаны упаковки из-под еды, какие-то баночки с лекарствами и одноразовые пакетики со смазкой, от вида которых я испытал странное чувство — нечто среднее между смущением и отвращением. И все-таки это был наилучший вариант. Я был в тепле, устроиться на диване мог с относительным комфортом, а Мики, больше и не взглянув на меня, скрылась в соседней комнате, плотно прикрыв дверь. Через пару секунд послышалось довольное, почти детское хихиканье. Это была Фиона.
Они вообще были хорошими девчонками. Единственным, что по-настоящему сильно возмущало меня в этой жизни, было то, как безжалостно выбрасывалось на помойку всё, что хоть чего-нибудь стоило, в то время как дерьмо еще долго держалось на плаву. Они работали проститутками, спали с мужчинами, вопреки собственным предпочтениям, и я удивлялся, а иногда почти восхищался их сплоченностью и терпением. Единственная истина в том, чтобы делать всё возможное друг для друга, и пусть тот, второй, не осуждает тебя за методы, которые ты используешь для достижения желаемого. Того, что нужно вам обоим.
Я подумал о Джеки. Готов ли он был переступить через себя и свои принципы ради нашего совместного блестящего будущего? Почему-то меня терзали сомнения.
На дальней стене, у двери, висел старый постер с группой, которой я никогда не знал. На меня смотрели выцветшие улыбки и пустые глаза. Кажется, где-то рядом лежал плед, и я тут же натянул его на себя, поудобнее устраиваясь на диване. Мне было одиноко, потому что по привычке моё тело ждало, когда рядом примостится другое, большое и теплое. Но этого не случилось.
Я слушал, как за стенкой занимаются любовью Мики и Фиона — эти звуки казались одновременно пошлыми и грязными, и при этом не теряли какой-то своей искренности. Они обожали друг друга, так мог ли кто-то им это запретить? Я тоже любил — если это, конечно, заслуживало такого громкого названия. Любить… Нет, мне просто хотелось быть на их месте. Хотелось, чтобы по вечерам, когда Джеки возвращался в наше откровенно бомжатское жилище, он первым делом тащил меня на диван. Мы бы трахались, а потом, не одеваясь, заваривали бы себе по чашке макарон или заливали молоком дешевые сахарные хлопья. Мы бы мечтали о том, как всё наладится. Джеки снова рассказал бы, что mamá намерена закрепиться здесь, устроить свой небольшой бар, куда бы захаживали те, кто готов честно заплатить за вкусную еду и отличную выпивку. А я признался бы ему в том, как соскучился по теплым вечерам у них в трейлере, по вкусу её фирменного чилакилес и по ощущению того, что у меня все еще есть семья.
***
Весь следующий день я снова бесцельно бродил по городу, а когда вернулся, то застал Джеки уже дома. Не то чтобы у меня было желание о чем-то с ним болтать, но он начал разговор первым. Он сообщил, что вступает в банду.
— Что, блядь? — не удержался я.
— Банда, ese, — беспечно отозвался он, улыбнувшись во весь рот. — «Валентино». Помнишь, я рассказывал про их главаря, Падре? Он подкидывал мне мелкую работенку на первое время — словно хотел что-то проверить. По крайней мере, мне так подсказывает intuición. Это чертовски хороший шанс, mano. Нам нужно набирать обороты, становиться известными и выбираться из этого говна. Понимаешь, он…
Я его не слушал и даже не заметил, что переборщил с молоком — оно уже хлестало через край миски с хлопьями. Восторженные нотки в его голосе пугали почти до ужаса. Он хотел вписаться в банду. Эту мысль нужно было как следует переварить, но в тот миг я ощутил себя оказавшимся на тонком льду, который в любую секунду мог подо мной проломиться — и я знал, что любая моя реплика ничего не будет значить для него, ведь он уже всё решил. И что самое главное, он имел на это право, так же, как я вчера воспользовался своим правом уйти, правом травить себя дурью и так далее. И если бы я сейчас начал отговаривать его, если бы попытался помешать… Черт возьми, как бы лицемерно это смотрелось. Словно всё то, чему нас учили в нашем клане, разом выветрилось из моей головы. Честность и прямота, вот что важно.
— Ты думаешь, это хорошее решение? — тихо спросил я.
Джеки сзади меня вздохнул, опуская со стуком ложку в тарелку.
— ¿Qué pasa, Ви? Тебе нужны были деньги, я нашел способ их добыть. Неплохой шанс узнать местных tipo duro. Говорю, нам чертовски повезло.
Но дело было, конечно же, не в этом. Я чувствовал, что пора было побеседовать начистоту.
— Я беспокоюсь.
Он посмотрел на меня с едва непонимающей усмешкой.
— Так ведь и я вчера за тебя беспокоился, nene. Ты свалил, я понятия не имел, куда тебе вздумалось…
— За стенку, — раздраженно отозвался я. — Держу пари, если бы ты позвонил — сразу бы услышал.
— Вечно у тебя настроение поссориться. Ты себя что, крутым чувствуешь?
Он подошёл ко мне, казалось, совершенно не обращая внимания на лужицу молока, растекшуюся по столу и вокруг тарелки. Джеки окунул в неё указательный палец и вдруг ласково мазнул им по моему носу, ухмыльнувшись. Этот почти интимный жест просто не оставил мне шансов — я больше не мог молчать, не мог делать вид, что всё в порядке. Не после этого разрывающего сердце слова, не после его прикосновения.
— Джеки, — я замешкался, — в банде наверняка полно крутых парней. Но они не всегда могут принять кого-то еще. Я имею в виду… На кой хрен я сдался тебе теперь? Обычно делают выбор в пользу одного или другого.
— Ты смешной, mano, — его палец, подцепив еще капельку молока, снова скользнул по кончику моего носа вниз, оставляя белый ручеёк до самых губ. — Мы ведь вместе сюда приехали.
— В этом городе каждый — сам по себе. Ты это знаешь.
Он смотрел на меня и вдруг улыбнулся.
— Ты споришь только ради того, чтобы казаться жестче.
— Я спорю, потому что твои слова меня не убеждают. Потому что ты можешь как тогда, два года назад, исчезнуть, поклявшись во всем подряд. Тебя когда-нибудь наёбывали, Джек? В детстве, например, когда обещали конфетку, а подсовывали горькую пилюлю? Наверняка ты чувствовал что-то такое и…
— Está bien, cabron, — Джеки засмеялся, поднимая руки. — По глазам вижу, что ты чего-то хочешь от меня. Какое-нибудь… доказательство верности, что ли? Что мы с тобой — amigos на веки вечные. Ну?
Мне подумалось, что в этом не было совершенно никакого смысла — у людей вроде него, в конце концов, вообще не существовало тормозов. Если нужно что-то сделать, они это сделают. Глупая идея, и все же она зацепила меня — я всерьез начал размышлять о том, что бы такого Джек мог сделать, чтобы дать понять, что мы с ним теперь спаялись по-настоящему. Что-то значимое, что всегда будет напоминать ему, даже если в один прекрасный день он захочет вышвырнуть меня из своей жизни. Собственно, он и так сделает это при большом желании, но…
— Ты сделаешь татуировку, — сказал я, недолго подумав. — Такое доказательство меня устроит.
— Серьезно? — Джек ухмыльнулся. — Идеи уже есть?
— Ну… Вообще-то да. Я тебе потом расскажу.
Он смерил меня притворно обиженным взглядом.
— Тянешь до последнего, пока не придумаешь чего пожестче?
— Зачем же пожестче? Ты ведь не какой-нибудь говнюк, которого надо проучить.
— Ну-ну, — фыркнул Джеки, доливая в контейнер с макаронами воду. Я лишь беспечно пожал плечами и направился к продавленному дивану, на своё уютное место поближе к спинке.
***
Какой-то очень громкий, резкий звук, похожий на сиплое карканье, резанул мой слух. Я вздрогнул, распахнув глаза, и проснулся. Проснулся во сне, в нашей с Джеки квартире — я видел знакомый потолок, дышал знакомым затхловатым воздухом, в котором витал аромат заваренной недавно лапши, и моё тело утопало в старом диване. Только моё. Уэллс куда-то исчез, забрав с собой своё тепло и громкое сопение, которое, впрочем, никогда особо не мешало. Я лежал в одиночестве. Над моей головой лениво крутил лопастями старенький потолочный вентилятор — он должен был работать тихо, но я ловил краем уха легкий шорох рассекаемой пустоты.
— Уже не спишь, приятель?
По моей коже пробежали мурашки. Я медленно повернул голову — в тесной кухне кто-то гремел немногочисленной посудой, потрескивало раскаленное масло.
— Папа?
Он жарил стейки. Мясо было дрянное, похожее на резину, совершенно не поддавалось зубам, однако в пустошах мы не жаловались, почитая за счастье иметь что-то подобное, а не выживать на консервах. Зато запах был довольно приятным — я потянул его ноздрями и медленно сел на диване. Отец ловко перевернул стейк. Лицо его не теряло сосредоточенности.
— Ви, — заговорил он вдруг, — ты помнишь, как мы вместе с тобой ходили по заброшенному городу? Я тогда откопал для тебя отличную рубашку на вырост, такую же, как у меня?
Такое воспоминание у меня в голове отсутствовало. Я подошёл к нему поближе и помотал головой.
— Этого никогда не происходило. Наверное, ты что-то путаешь.
— Наверное.
Он вздохнул, и этот вздох походил почти на старческий, предсмертный, когда впереди — только чернота, а позади несчастливая жизнь. В тот миг я подумал о том, что, возможно, это я ошибаюсь — мы прошли через всё это, действительно прошли, но я просто… Просто что? Забыл? Забыл и тем самым обидел его.
— А помнишь, как мы жарили мясо для всего клана? Я ведь никому другому не доверял такое ответственное дело.
— Да! — подхватил я. — Ты еще любил делать карамельную корочку и я спорил с тобой о том, что…
…И о чем мы спорили? Было ли это вообще? Я хотел сглотнуть, но какой-то комок в горле, взявшийся неизвестно откуда, мешал мне. Мой взгляд метнулся к шкварчащему мясу — чувствовалось во всем этом что-то ненормальное, совершенно неестественное. Мы никогда не вели таких разговоров, никогда не занимались тем, чем обычно занимаются отцы и сыновья. Либо это происходило настолько редко, что… Я потянулся, чтобы дотронуться до рукава его клетчатой рубашки. Ткань была мокрой. На моих пальцах остались красноватые разводы — это была кровь.
— Не волнуйся, приятель, — сказал он совершенно спокойно. — Всё в порядке.
— Откуда ты знаешь? — спросил я. — Откуда знаешь, что я волнуюсь?
— У тебя собачье дыхание. Трясешься, как желе. Что здесь, что в жизни.
— Отъебись! Всё, что ты говоришь — неправда! Мы никогда не…
Мы никогда не делали вместе барбекю. Мы никогда не ходили по заброшенным городам, выискивая, что могло бы пригодиться для нашего выживания. Это была ложь. Фальшивка.
Развернувшись, он ударил меня в живот — так сильно, что я моментально согнулся в три погибели, припав на колено. Слишком просто, слишком спокойно, словно понимая, что я не окажу сопротивления. Но ведь так оно и было. Я опять оказался в теле четырнадцатилетнего мальчишки. Я не был самим собой.
Отец подошёл к стойке, на которой стоял одинокий высокий стакан, и отпил из него. Одна рука его всё еще сжималась в кулак — она всегда была тяжелой, эта рука, сколько я себя помнил. Она знала мои слабые места и беспощадно молотила по ним.
Ты будешь писать кровью, приятель. Так он говорил. Ты захлебнешься ею, если я захочу. Я найду тебя. Я приеду на своей черной «фурии» и раздавлю тебя. А потом вернусь и сделаю это еще раз, пока от тебя не останется одно кровавое месиво.
Нечего будет от асфальта отскребать.
Я вдруг осознал, что слышу эти слова слишком явственно. Слышу свой голос, переплетающийся с чужим. Я говорю это механику Майку, перед тем, как начать препираться с шерифом. Я говорю и он тоже говорит. Так близко и так далеко…
— Нет…
Он продолжал пить — потом, осушив стакан до половины, повернулся ко мне.
— У тебя чертовски мало времени, приятель.
Я знал, что это означает. Пока в стакане хоть что-нибудь да оставалось — я мог спрятаться и избежать катастрофы. Он давал мне выбор, давал возможность спастись от своих кулаков, но тупая пульсирующая боль в животе не позволяла встать даже на четвереньки. Я лежал на боку и слезящимися глазами смотрел, как он прикончил очередную порцию выпивки. Когда со дна исчезла последняя капля, на меня глядел дьявол.
