Eirises

Когда-то этот район был известен своей тишиной и спокойствием для тех, кто хотел, чтобы их не нашли. Чтобы потеряться во тьме стен, слиться с тишиной и просто исчезнуть для других, являясь лишь отголоском чего-то прошедшего, будто иллюзия пропажи навевает не отголоски страха, а спокойствие. Здесь не было стычек, встреч и даже случайных знакомств. Здесь не было ничего как по слухам, так и в истории. Естественно, такие байки гуляли среди обычного люда, но не для них. И об этом месте узнали военные, что сейчас отрядами расползались, будто муравьи, чуть ли не в каждой точке этого лабиринта. Они рыщут по безлюдным узким коридорам, передвигаются с гулом, но молча, тяжелыми ботинками тревожа грязную воду луж, что расходится под ногами, оставляя разводы в виде волн и мелких брызг, пачкая ею и без того грязные стены, мешаясь с редкой засохшей кровью. Они не останавливаются, бегут дальше, не щупают стены, хотя, если хорошо знать этот район, можно было бы понять, что некоторые из них являются тайным проходом в помещения для беженцев на первое время, но им сейчас не до этого. Главная задача — окружить территорию, найти цель и ликвидировать стольких, скольких смогут. Редкие крики и выстрелы отражаются от стен, преследуя эхом каждого, кто находится в неком радиусе, наводя ужас на них и ликование для армейцев. Это не война, но для эйрисов она таковой является с тех времен, как они узнали, что можно жить и за пределами давящих стен, пропитанных запахами медикаментов, формалина, крови и чей-то смерти. Он не оглядывается, и так прекрасно зная, что его окружает. Сидит в окружении четырех стен, старается не дышать громко и почти не шевелится, даже если и понимает, что его не видно среди завала всякого мусора, брошенного еще при чистке каждого из помещений, будь то уже совсем изношенное белье или отходы. Но, на удивление, здесь не пахнет ничем, и даже вонь от падали мешается с запахом снаружи, будто маскируя не только это место, но и его самого. Он четко следует указаниям своего хёна и даже не шевелится, хоть за стенами и тихо на данный момент. В этом месте нет ни света, ни обогрева, даже посторонних людей — ничего, кроме него и бывалых пожитков. Тело дрожит от холода, страха и неизвестности. Сейчас конец осени, на нем старая ветровка, под которой обычная черная футболка, и ободранные джинсы, ведь они не подозревали, что, придя сюда с целью помочь новоприбывшим, какая-то крыса сдаст армии их координаты с сообщением о скрытном лагере для эйрисов. Пусть в аду горит тот, кто лезет туда, куда не просят. Он крепко сжимает руками свои плечи, пытается согреться, но это бесполезно, пока он сидит без движения, не решаясь даже поменять положение, ведь ноги затекли, спина ноет из-за неудобства, и даже холода стены уже не чувствует, сосредоточив все свое внимание на слух. И когда за стеной перед ним слышится отдаленный гул тяжелой обуви, не то, чтобы ему было страшно, нет. Он в ужасе. Он слышит, как армейцы все ближе и ближе к тому месту, где он прячется, и задерживает дыхание вовсе, просто не имея возможности заставить себя сделать хоть малейший глоток воздуха. Глаза закрыты, пока ком в горле лишь душит все сильнее, да и все равно, если честно. Не до этого. И вот, он слышит, что они уже близко. Только вот нихрена он не готов к встрече с ними. От слова "совсем". И даже слез нет, когда он понимает, что вот, они уже за стенкой, пробегают мимо, стуча ружьем по стене, царапая то и оставляя обрывающиеся следы. И он уже в облегчении готов сделать вдох, когда резкий крик в сопровождении нескольких выстрелов раздается совсем рядом, буквально за следующим поворотом. Прямо там, куда успел убежать Хён, оставив его самого здесь. В голове пусто, пока сердце бешено бьется в груди, грозясь проломить ребра или вовсе остановиться. Он, кажется, слышит в ушах тяжелый гул, но не может сосредоточиться уже ни на чем. В этом помещении нет ни единого просвета, но даже если бы таковой присутствовал, он бы не видел ничего. И только когда от стен перестают отражаться режущие своей неожиданностью и громкостью выстрелы в сопровождении тяжелого бега, он понимает, что надежда еще есть, хоть и ничтожна, однако пока выходить слишком опасно. Когда армейцы уйдут, он обязан будет переждать короткий срок, а после уносить ноги как можно быстрее, ведь после сюда нагрянут ищейки и перевернут здесь все с ног на голову в поисках таких помещений, что сейчас в виде укрытия занимает он. И он даже предположить не может, сколько по времени еще сидит, вслушиваясь в малейший шорох на улице, когда слышит тихий бег. И у него была всего секунда на то, чтобы спрятаться за пакетами с мусором до того, как стена под давлением чужой руки, прогнув один из кирпичей, открылась в небольшом проходе, впуская в помещение тусклый солнечный свет. Он замер, не дыша и не двигаясь, однако в ушах бешеный стук сердца отдается, нагоняя страх, что оно бьется так быстро, что слышно не только его хозяину, но и, казалось, палачу. — Мелкий? В какой-то момент ему кажется, что он ослышался, поэтому, стараясь не издавать никаких шорохов, выглядывает из-за своего укрытия, понимая, что вошедший не закрыл так называемую "дверь" до конца, чтобы было хоть небольшое освещение. — Гук, ты где? Здесь нихрена не видно, — говорит тихо, чтобы его не могли услышать посторонние в случае слежки или нахождения поблизости. — Хён? — спрашивает, не веря собственным слезящимся из-за запаха и блеклого света глазам, и вылазит из-за мешков, поднимаясь на дрожащие ноги, что первые секунды отказываются держать, ведь затекли из-за неудобной позы, заставляя придерживаться за стену, чтобы не упасть. — Как ты туда залез вообще? Ладно, не важно. Нужно сваливать как можно скорее, говорят, псы уже все здесь обчистили, скоро явятся ищейки. — Хён, я слышал, что кого-то убили совсем рядом. Я слышал крики и выстрелы. — Здесь везде кого-то да убили, это не наше дело. — Но они ведь такие же, как и мы. — Да что ты говоришь, — раздраженно цыкает, подходя к младшему и хватая за предплечье, с силой дернув на себя, отрывая от стены и утаскивая за собой. — А ты у нас в герои решил податься? Или, может, в смертники? Хотел выйти, дать отпор? Хотя, если верить тому, что ты за мешками с мусором сидел, то коленки дрожали, не так ли? — он говорил низким шепотом, граничащим с нотками раздражения. Но, замолчав, высунулся из-за щели, чтобы осмотреться, есть ли кто поблизости. Но, не заметив кого-либо, продолжает, не торопясь пока выходить наружу, желая сначала закончить этот бессмысленный разговор: — Помнишь того японца, Ямато? Который управлял столбом пламени в помещении южнее отсюда, желая согреть брошенных детей? Его убили одним из первых: не успел укрыться, пока сам до этого прятал других беженцев. Не успел огонь поглотить хотя-бы одного из них, Ямато лежал пластом мертвый с дырой в башке. А у Гука ужас по спине бежит, ведь он просил того самого Ямато помочь как-нибудь сократить время между реакцией и началом действия способности. Он был первым по скорости среди них всех, кто ищет убежище в этих стенах. — Ну так что, мелкий, все еще хочешь поиграть в героя, чтобы стать одним из таких? — говорит и резко выдергивает младшего из помещения, кивая головой в расплывшееся на стене кровавое пятно, обрамленное стекающими вниз брызгами, оставляющими после себя асимметричный рисунок, под которым можно увидеть частички разорвавшейся плоти. Если бы младший позволил себе повернуть голову чуть левее, то увидел бы, что очередной выстрел разорвал девочке голову в лобной части, оставив след из разлетевшихся мозгов и плоти в стороне и за ней. Армейские псы никогда не жалели патроны на таких, как они. Чонгук в ужасе мотает головой, позволяя своему хёну утягивать себя, петляя по коридорам из стен их, так сказать, лабиринта, всматриваясь в малейшее изменение в обстановке. Когда им остается пройти лишь еще несколько поворотов, вдали стало слышно эхо армейских берцев от тяжелого бега, заставив старшего рвануть в противоположную сторону, все еще крепко держа младшего за руку, несясь так быстро, как они только могут, скользя на поворотах либо из-за луж крови с ошметками плоти, либо же из-за сырости после прошедшего ранним утром дождя. Практически в каждом из коридоров они пробегали мимо безжизненных тел своих когда-то товарищей, стараясь не смотреть на них. И даже когда они перестают слышать посторонний для этого места шум, то все равно продолжают бежать, чтобы как можно быстрее покинуть это место и никогда больше не возвращаться. Так они петляли еще около часа и по городу в общем, сначала просто заметая следы, чтобы, даже если за ними и была слежка или погоня, они смогли скрыться и уйти без риска быть убитыми или захваченными. Армейские псы, как их принято называть в узких кругах, всегда действовали по одной и той же отработанной схеме: не сопротивляется — на опыты в уже узаконенные лаборатории, сопротивляется — пуля в голову, да чем точнее, тем больше оваций и похвалы он получит, когда будет возвращаться с отрядом на базу, чтобы после провести вечер за алкоголем в компании товарищей в каком-либо баре или борделе. Когда они, уставшие и едва отошедшие от страха, возвращаются в двухкомнатную маленькую квартиру, старший, быстро отмыв руки от засохшей крови, что осталась на ладонях, когда он опирался о стену, чтобы посмотреть, можно ли идти тем или иных ходом, сразу берется за телефон, набирая выученный наизусть номер, с раздражением и даже легким огорчением слушая бесячие гудки. — Юнги? Вы отнесли вещи новеньким? — Хосок, эта точка накрылась, псы обыскали там каждый угол, вскоре придут, если не уже, ищейки. Ямато, Джонхён и даже малышка Мунбёль мертвы. Хо, я видел ее еще теплое тело, пока рядом валялись ошметки когда-то мозгов. Ей было, блять, тринадцать, она только на прошлой неделе впервые улыбнулась, а сегодня, когда мы только пришли, назвала меня "Юни-оппа". Я даже не уверен, пытались ли они удостовериться, что она - эйрис, они ее просто, блять, убили, как какую-то крысу. — Вы с Чонгуком в порядке? Они заметили вас? — голос Хосока, казалось, впервые был настолько грубым и напряженным, хоть Юнги и слышал его ранее, еще где-то в начале их знакомства. — Да, отделались испугом и шоком. Мелкий спрятался на "свалке", а я успел в последний момент скрыться в кладовой среди барахла. Они не пытались рыскать по помещениям; я уверен, что просто оставили это дело ищейкам, желая как можно быстрее обсудить, кто скольких убил и сдал энрологам . Сколько из нас полегло мне неизвестно. — Дерьмо, — было слышно на фоне глухой стук пластмассы о стол. — Не высовывайтесь дня два, я вам принесу завтра справки, а пока попробую разузнать что-нибудь о точке. Передавай "привет" от меня Гуку, а я побежал, ты отвлек меня от работы. — Давай- — И Юнги, у Чонгука сейчас шок и стресс, смотри, чтобы пацан дел не натворил, пусть держит себя в руках. Ты сам знаешь, как он воспринимает все это. — И без тебя знаю, — огрызается, но Хосок понимает, что вовсе не со зла. — До встречи, — и первый сбрасывает, чтобы приступить к отложенному делу. Юнги вздыхает, отбрасывает телефон в сторону и идет в ванную комнату, где, если судить по звукам бегущей воды, находится сейчас младший. А войдя, видит картину судорожно моющего руки Чонгука, что трет уже покрасневшие ладони. Старший, подойдя, вырубает воду, наблюдая, как Чонгук, схватившись за края раковины, не сводит взгляда со стекающих капель воды к воронке. — Успокойся, Чонгук. Ты прекрасно знал, что подобное могло бы произойти. И видим мы это не впервые. — Но каждый раз это ужасает меня, хён. Я не могу унять дрожь до сих пор. Если бы они решили выполнять свою работу так, как должны, мы были бы уже мертвы. Хён, я даже подумал, что тем, кого застрелили около "свалки", был ты, — у Чонгука дрожь не только по всему телу, но и в голосе. — Такова судьба эйрисов, и поделать с этим мы ничего не можем. Даже если попытаться устроить революцию, псы быстро справятся с нами, а сыворотки энрологов им лишь помогут с этим. Тем более, неизвестно, когда они создадут идеальное оружие против таких, как мы. Это сейчас эйрисы под опытами умирают, а что будет через пятьдесят лет, век? Все, что нам остается — быть в вечных бегах, — Юнги кладет руку на плечо младшего, пытаясь тем самым передать, что тот не один. — Хён, мне страшно. Я не хочу умирать. Я не хочу подвергаться пыткам, как мои родители. Я не хочу жить и постоянно бояться следующей по пятам смерти, — у Чонгука слезы в глазах, а в груди отчаяние хлещет. Нет, он вовсе не слабак, только вот смерть и страх за себя, близких не просто давит — душит, заставляет прокручивать в голове одни и те же сюжеты далеко не приятного характера. Слишком долго он с этой ношей на плечах живет, а ведь ему всего семнадцать не так давно исполнилось. — Я тоже, Гуки. Я тоже, — говорит, когда младший его руками обхватывает, пряча лицо в груди, обнимая так крепко, как только может, как только с хёном позволяет себе, ища в его объятиях спокойствие и защиту. И Юнги в ответ к себе прижимает, хоть и не очень любит это, но младшему всегда позволяет больше, чем кому-либо еще. И после они, переодевшись и помывшись, пытаясь смыть с себя не только неприятный запах железа и грязь, но также и сегодняшний день в принципе, чувствуя фантомно каждую увиденную картину, вместе ложатся в кровать Юнги, не обсуждая это. Им обоим нужна поддержка друг друга, ведь только они и остаются константой в жизни каждого, и они вдвоем знают, что если погибнет первый, то второй пойдет следом либо в попытке отомстить, либо в ту же секунду рядом.