Mission for the Mandalorian

      Тара кивнула, но с крыльца не ушла, и на следующее утро Кобб обнаружил ее спящей прямо на спидербайке перед его домом.       — Поразительно, — прокомментировал Мигс, успевший прихватить завтрак из таверны. — Как-то странно она умеет ждать. Сейчас проснется и снова сядет чинить спидер, а?       Она действительно проснулась, позавтракала и вернулась к своему прежнему занятию, так что, когда над Татуином оба солнца ушли в зенит и в доме шерифа заворочался выспавшийся и отдохнувший мандалорец, энергии в Таре было по минимуму.       Девушка аккуратно постучалась и зашла в коридор, придерживая в руках качающийся поднос с едой. Если бы она работала официанткой в кантине, то уходила бы в минус, выплачивая постоянные штрафы за разбитую посуду, не иначе. Тара отругала себя за дурацкие мысли от недосыпа и прошла до стены с небольшим столиком в коридоре, куда можно было поставить поднос.       — Дин? — позвала она. Девушка слышала, что он уже шагал по комнате; оставила еду и шагнула к занавеске в арке, отделяющей комнату от коридора. — Я принесла еды, ты голоден?       Конечно, он голоден. Тара аккуратно отодвинула край занавески, заглянула внутрь: мандалорец стоял к ней спиной и натягивал шлем на голову. Она увидела его темные волосы на затылке, тут же отпустила ткань и отодвинулась. Сердце зашлось неистовым стуком и подскочило куда-то к горлу.       — Тара? — хрипло позвал он. Девушка зажмурилась, чтобы прогнать видение. Оно будет преследовать ее во снах? Оно будет преследовать ее во снах!       — П-прости, я думала, ты уже оделся, я…       — Ты… — Дин осекся, словно о чем-то вспомнил. — Ты можешь войти.       Тара потянулась за подносом с едой, схватила его, чтобы занять руки — и вообще она пришла сюда только за этим, она не хотела беспокоить его так бесцеремонно! — и не расслышала в его голосе неуверенность, какой не должно было быть там уже давно.       — Я принесла тебе поесть и… — девушка шагнула в арку, отодвигая занавесь, подняла глаза от миски с супом, ожидая увидеть мандалорца в его полном облачении.       Но он ждал ее без шлема. На Тару смотрели почти испуганные карие глаза с настоящего лица Дина — с темными спутанными ото сна волосами, с густыми бровями, с носом с горбинкой и небольшим бледным шрамом на левой щеке, с тонкими губами, над которыми проглядывали усы.       — Ты…       Тара втянула ртом замерший между ними воздух — горячий, пахнущий долгим сном, сухим бескаром, кисловатым потом, чем-то, чем пах сам Дин, — и выронила из рук поднос. Суп разлился ей под ноги, тарелки разбились, кружка отлетела в сторону.       — Надо поговорить, — сказал Дин, при этом брови его взлетели и потерялись в волосах, частично прилипших ко лбу, как будто он сомневался в том, что хочет сказать.       Тара перешагнула через разбитую посуду, наступая прямо на осколки тарелок, встала перед мандалорцем, шумно сглотнула. Он опустил голову и смотрел на нее испуганно, но за страхом и паникой, проступающими у него на лице, Тара видела еще и другие эмоции и другие чувства, и он боялся их не меньше, чем боялся ее прямо сейчас, и весь этот коктейль отчетливо играл у него на щеках — на скулах с темной щетиной с редкими седыми волосками в ней, в морщинках в уголках глаз и у сжатых губ. И особенно был виден в глубине его темных карих глаз.       — М-можно?.. — девушка подняла руку и коснулась голой кожи на щеках Дина до того, как он позволил ей — чувствуя, что сопротивляться не может, чувствуя, что ее тянет к нему подобно гравитации, — и Дин тут же закрыл глаза, падая в ее дрожащие пальцы.       Тара шумно сглотнула разом загустевшую слюну, всхлипнула, ей тут же стало за это стыдно — за то, что каждый раз, когда Дин открывался ей больше, чем мог позволить себе до этого, ее бросало в слезы и панику из-за этих слез, будто она страшилась, что делает что-то неправильное, что у нее отнимут то, что ей и так не принадлежит.       Она подняла вторую руку, коснулась виска с проступившими на нем капельками пота — он тоже паниковал, и Тара не могла винить его за это, и сама боялась, что сейчас она очнется от наваждения и окажется, что это девушка все себе выдумала, нагревшись под татуинским солнцем.       Но Дин стоял в доме шерифа Мос-Пельго, без шлема, впервые смотря на нее своими глазами, Дин держал ее за плечи голыми ладонями без перчаток, держался, чтобы не упасть, и Тара касалась его лица руками и не могла перестать плакать.       — Т-ты-твое лицо, — прошептала она, еле шевеля губами. Заметалась взглядом вдоль морщинок у его глаз, вдоль бледного изогнутого в форме полумесяца шрама, щетины на щеках и скулах.       — Я хотел сказать тебе, — заговорил Дин. Чистый голос — горячий воздух ударил Таре прямо в приоткрытый рот, хрипотца в нем скользнула ей вниз по горлу и застряла в легких, девушку повело, колени превратились в желе, и она упала вперед на мандалорца, так что ему пришлось придержать ее, перехватить за плечи и положить руку на лопатки.       — Из-звини, — захлебываясь всем этим сразу, просипела Тара. — Я просто, я сейчас соберусь, поговорить, да, я готова.       — Тара.       Дин шагнул к кровати и усадил на нее не сопротивляющуюся девушку; она опустила руки ему на плечи, провезла ногтями по теплому бескару, задевая символ грязерога на правом наплечнике, открыла глаза. Он сидел совсем рядом с ней, стискивал ладонью за плечо, вторую держал у нее на шее, и голые пальцы запутались в волосах и частично касались ее кожи, считая позвонки. Тара дрожала, щекотка от его прикосновения тонула внутри нее и превращалась в лаву.       — Я принес твое копье, — сказал Дин.       Копье, какое копье, причем тут оно? Тара нахмурилась, закусила губу. Он весь вспыхнул, словно она сделала что-то неправильное; потянулся рукой к ее лицу и неуверенно, слабо коснулся большим пальцем уголка ее губ.       — К-какое копье? — выдохнула Тара. Она смотрела на него, понимая, что теряет каждый вдох, понимая, что не может соображать быстрее, что застревает в этом моменте — в том, что видит Дина перед собой, его живого, в том, какие теплые, почти горячие у него пальцы, как они ощущаются на ее голой коже, как колется его щетина под ее ладонью, как стучит пульс у него на шее, которой она касается другой рукой почти случайно.       — Твое копье из бескара, — с большими паузами ответил он. — Ты все еще хочешь владеть им?       Мандалорец вдруг покраснел: на оливковой коже отчетливо проступил румянец, и Тара снова почувствовала, как ее сердце замирает, срывается вниз и падает куда-то в желудок, стало даже тошно от такого кульбита. Он умеет краснеть. Он умеет смущаться, ведь прямо сейчас — что это, жар? — он же смущается, и все эмоции Тара видит у него на лице, и как можно было не знать этого раньше, и как теперь она будет жить, зная это.       — Х-хочу? — нашлась девушка. — Оно мое, это мое копье, я не поним…       — Ты должна кое-что знать.       Он перебил ее и сам, кажется, смутился, что сделал это. Опустил глаза, взял ее за руку — нашел ее у себя на скуле, перехватил дрожащие пальцы своими такими же и окунул в жар своих рук. И заговорил — быстро, почти сходя на шепот:       — Мандалорцы женятся очень рано, фактически, жену юному воину выбирает племя, и наш брак получает общее одобрение, и нам не обязательно скреплять его словами о любви — нет, подожди. Сейчас.       Тара почти не дышала, и внутри все жгло от жажды кислорода, и она хотела бы сделать вдох глубже, но не могла. Она не знала, к чему приведет их этот разговор и ждала. И боялась, что услышит сейчас что-то ужасное.       И боялась, что услышит сейчас то, о чем не могла даже мечтать.       — Мандалорцы дарят своим женщинам орудие из бескара в качестве обещания, — снова заговорил Дин. — Мы предлагаем им защиту и заботу, говорим: «Мы едины вместе, мы едины порознь, мы неразделимы с этих пор и до самой смерти». У нас нет больших церемоний и длинных речей — только эта клятва и… — он поднял голову, посмотрел Таре прямо в лицо — его взгляд размывался перед ней из-за слез, которые девушка не могла сдержать. Дин сглотнул и договорил: — …и бескар, самое ценное, что есть у любого мандалорца.       — Ты спрашиваешь об этом, потому что… — слова потонули в хрипе, в слабом голосе девушки, и Дин стиснул ее руку сильнее.       — Я считал, если ты не будешь всего этого знать, у тебя будет возможность отказаться. Уйти, если ты не захочешь быть здесь.       Он говорил «здесь», а имел в виду «со мной», и Тара отчетливо это поняла, и теперь даже на мгновение разозлилась — как он мог, как мог он думать, что она способна от него отказаться.       — Но я опоздал с этим, — прошептал мандалорец. Тара коснулась взглядом его глаз, носа, сжатых от скрываемой паники бледных губ. — Я уже дал обещание самому себе, что защищу тебя и позабочусь о тебе, и бескар я отдавал тебе, зная все это. Думал, смогу тебя отпустить.       — Не сможешь, — выдохнула Тара. Замотала головой, выпуталась из его рук, опустила пальцы ему на щеку — снова погружаясь в тепло, исходящее от его мягкой, чуть влажной кожи.       — Не смогу, — просто согласился Дин и прижал свою ладонь к ее, прикрыл глаза. — Копье из бескара — только предлог. Я давно… Нер кар’та. Я уже отдал тебе свое сердце, давно, и это важнее, чем бескар, чем клятва, чем…       Он прервался, потому что девушка вдруг всхлипнула, прижалась к его сухим губам своими, дрожащими, затряслась всем телом и зажмурилась, так что слезы хлынули у нее из глаз и стекли по щекам, затерявшись между ними. Дин не ответил, но она и не ждала: отпрянула, едва почувствовала, что он несмело касается рукой ее щеки, вцепилась в его лицо перепуганным взглядом. Тара плакала, Дин увидел это и тоже запаниковал.       — Ты плачешь, потому что…       — Я тебя люблю, — отрезала девушка, перечеркнула его сомнения, и он вспыхнул и вдруг просиял, так что у Тары вновь закружилась голова от восторга. — Я… Ты не знаешь, а я тебя люблю, давно, сильно, и я вся твоя, и никуда я не уйду, никогда. Никогда, Дин.       Дин смотрел на нее и улыбался, и улыбалась каждая черточка его лица, и улыбались его глаза, и даже за паникой, прилипшей к нему, Тара видела, как он счастлив. И хотела плакать еще больше.       Тогда он притянул ее к себе и поцеловал уже сам, Тара чувствовала, как он робеет, как несмело сжимает ее за плечи, и подалась навстречу, стискивая воротник его туники, и все было в этом их поцелуе, и жар топил любые сомнения; слезы девушки скатывались им в рот и таяли там с шипением. Дин резко выдохнул, прижал Тару ближе, и сухой воздух между ними нагрелся еще больше, хотя казалось, куда бы. Тара почувствовала кисловатый запах пота, и влагу с Неварро, и ветра с Татуина, и мускус, который уже ощущала прежде, который принадлежал только Дину, и теперь он ворвался ей в рот и остался там терпковатым привкусом, и если так пахло счастье, то…       За окном дома шерифа раздался резкий гул; Тара вздрогнула, Дин отодвинулся от нее и обернулся, сжимая ее за плечи. У девушки кружилась голова, ее вело, и если бы она уже не сидела, то упала бы на пол. Она подумала, что звук ей почудился, что это стучит, дробится в ее груди сердце, но гул повторился, за ним последовали ругательства бывшего имперского снайпера.       — Эт-то Мигс, — пролепетала Тара. Дин посмотрел на нее с таким удивлением, что его можно было снять с его лица и сделать маску: Тара замерла, снова поражаясь тому, как ярко проступают у него на лице все его эмоции.       — Я сказала, что у него руки из задницы, — пояснила девушка шепотом, боясь разорвать кокон, в котором оказалась вместе с мандалорцем, — но мы поспорили, что он сможет починить охладительный генератор — и вот…       Дин издал звук, напоминающий сдержанный смех, и встал с кровати, выпуская из своих рук Тару. Дошел до столика, взял с него оставленный там шлем.       — Я проверю, на всякий случай, — объяснил он в ответ на испуганный взгляд Тары. Девушка тоже поднялась — ее все еще вело, но она ухватилась за протянутую руку мандалорца и стиснула ее. — Я больше не буду прятать от тебя лицо, — поняв ее волнение, произнес Дин. И покраснел, снова.       Создатель.       Она смотрела, как он натягивает шлем на голову, как перешагивает через осколки разбитой посуды, как идет к арке. Как замирает там и неуверенно оборачивается.       — Так ты… ты возьмешь копье?       Тара широко улыбнулась — чувствуя, как подкатывает к горлу истерика, — и закивала.       — Да. Да, возьму. И копье, и твое сердце, и всего тебя, и ты теперь мой.       Дин опустил голову, смутился, и вышел из дома Кобба Вэнта. Тара услышала его шаги на улице, услышала, как он окликает Мигса — и села на подкосившихся ногах обратно на кровать. Прижала руки к груди, в которой дробило все кости сердце. И зарыдала в голос.

***

      — Расскажи мне про клятву, — попросила Тара. Она лежала головой на коленях Дина в ангаре, стояла глубокая ночь, и в Мос-Пельго все уже спали. Дин прижимался спиной к соломенным тюфякам и смотрел на девушку своими глазами — снял шлем, следуя своему обещанию, как только она пришла к нему. Тара все еще наблюдала за ним с невольно проскакивающей в глазах паникой — вдруг она все себе придумала, вдруг он ей только снится. Дин ее не винил в этом, сам испытывал похожие эмоции и старался их прятать. Получалось с натяжкой.       — Клятву? — переспросил Дин. Девушка кивнула, ее коса растрепалась, и в спутанных прядях застряли пальцы мандалорца.       — Ты говорил о мандалорской клятве. Днем.       Дин оставил ее волосы и переместил руку себе за спину — будто не доверял той или боялся, что Тара поймет, что у него задрожали пальцы.       — Это… это простые слова, — сказал он. — Никакой пышной церемонии или сложных формулировок.       — Слышала, в Новой Республике после войны все свадьбы проходят с размахом, — вставила Тара, и Дин понял ее и кивнул.       — Да, верно, но у нас… все иначе. Ни платьев, ни костюмов. Можно обойтись даже без кузнеца, — он замер, поймал вопросительный взгляд девушки и пояснил: — Без духовного лидера. Нужны только слова и ге’тал, алая лента. Мандалорцы произносят клятвы друг другу и связывают свои руки этой лентой.       — Как символично, — протянула Тара. Дин чуть улыбнулся.       — Лента символизирует кровную связь. Раньше вместо нее муж и жена резали себе руки церемониальным ножом и скрепляли слова кровью.       Девушка распахнула глаза, нашла в сумраке ангара лицо мандалорца. Тот усмехнулся и добавил:       — Сейчас мы такого не делаем.       — Ты говорил, мандалорцы рано женятся, — вспомнила Тара.       — Да, верно. Мы становимся совершеннолетними в тринадцать, отсюда и ранние браки.       — Кровные клятвы — это жестокий способ связывать детей вместе, — рассудительно произнесла девушка.       — Мы не… — начал было Дин, но осекся. Посмотрел на нее, ожидающую пояснений, и мотнул головой. — Они не дети. Как только мэндо проходит верд’готен, он становится воином.       Тара покусала нижнюю губу, в задумчивости потянула большой палец ко рту, укусила ноготь — и Дину пришлось отвернуться. Ей бы отодвинуться, сесть подальше.       — А сколько было тебе, когда ты прошел испытание? — спросила девушка, не замечая его тревог.       — Тринадцать.       — Совсем юный…       — Вовсе нет, — тут же возразил мандалорец, почти рассердился из-за ее снисхождения. — Сколько было тебе, когда ты стала партизаном в отряде своего дяди?       — Десять, — честно призналась Тара. — Но я все еще была ребенком. Хотя… на войне рано взрослеешь.       Они замолчали, и некоторое время Дин думал над тем, в чем признался Таре еще днем: он не сможет ее отпустить, ни теперь, ни после, даже если кто-то — его племя, чужое племя, мандалорские обычаи, все устои его прежнего мира, — будут диктовать ему другое.       — Мне ведь надо выучить эту клятву, — вздохнула Тара, словно продолжая мысли Дина. Он удивленно опустил голову, поймал ее взгляд. — Можешь повторить ее на мандалорском?       — Сейчас?       Она не поняла его удивления и нахмурилась. Дин сказал, неуверенно:       — Мы с тобой можем… я могу говорить по строчке, а ты повторишь за мной-       — Нет, — Тара прервала его, коснувшись горячими пальцами голой ладони. В слабом отсвете одной из лун, проплывающей в окне ангара, ее глаза блестели, словно она все еще плакала, хотя это, скорее, был обычный свет ее глаз, слишком яркий для Дина, который смотрел на нее без затемненного стекла визора.       — Нет?       — Я хочу выучить ее и произносить без заикания, — кивнула девушка.       Что ж, тогда ему придется… Дин вздохнул — коротко, рвано, — и вдруг усмехнулся. Понял, что у него нет причин отказывать ей ни в этой простой просьбе, ни в том, что он собирается сделать прямо сейчас. Здесь, в сухом ангаре татуинского поселка.       — Тебе придется сесть, — сказал Дин. Тара послушно сползла с его колен, села, повернувшись к нему лицом, и даже переплела волосы в ленивую косу, чтобы те не лезли в рот.       — Я готова, я слушаю, — серьезно произнесла девушка. Дин взглянул на нее: губы чуть дрожат в легкой улыбке, на щеках снова вспыхивает румянец. Он медлил, ожидая, когда сердце перестанет стучать в груди так неистово громко и чуть успокоится.       — Как я уже сказал, клятва простая… — пришлось сглотнуть, чтобы прочистить горло. Тара терпеливо ждала. — Готова?       Она кивнула, и тогда Дин протянул ей руку и взял за открытую, ждущую его ладонь. Вот так просто.       — Ми солус томе… — заговорил мандалорец. Мы едины — когда мы вместе.       Над Татуином медленно поднималось первое рассветное солнце. Дин Джарин произносил клятву перед своей женщиной.