***
Я до сих пор помню тот решительный взгляд тогда ещё семнадцатилетнего школьника Юры, когда он предъявил мне написанный от руки список своих пожеланий. Размашистым почерком на нескольких двойных листочках были перечислены садомазохистские и сексуальные практики, конкретные инструменты, варианты бондажа и ролевые сценарии, ранжированные от «точно хочу» до табу. Я до сих пор помню, как мне стало жарко от слов «ДС ЛС 24/7», «изнасилование (игр.)», «(неожиданный) секс в общественных местах», «фингеринг где угодно и когда угодно, профит: ощущение принадлежности», «унижение, вербальное и физическое, кроме ум». Но было и другое: парень, помимо передачи прав на своё тело и душу, хотел ещё и боли: от банальной порки до зверских пыток электричеством. Вот это маленькое большеглазое чудо хотело, чтобы его били и подчиняли. И если он пришёл с этим к первому понимающему взрослому, который попался на его пути — значит, желания эти сильные и уже почти невыносимые, ещё и подпитанные подростковой гиперсексуальностью. Неогранённый алмаз, наивный и не испорченный ещё неудачными отношениями. Он не познал ещё горечь разочарований, не научился холодному расчёту, никогда не чувствовал себя опустошённым после секса на одну ночь с кем-то совсем чужим. И, судя по всему, ему и в голову не приходило, что Тему, секс, любовь и отношения можно разделять и даже практиковать с разными людьми. Для него это всё было одно и то же. Я тогда испугался от мысли, что у меня, наверное, шизофрения, и подсознание подсовывает мне какую-то фантазию в виде нежного девственника-тематика, с которым мы совпадаем в предпочтениях если не на сто, то на добрые семьдесят процентов. Юрий смотрел на меня умоляюще, облизывал губы и жадно глотал сладкий кофе. Я почему-то сразу понял, что передо мной правильный тематик. Он такой не из-за травмирующих отношений, компенсаторики и глупых порнушных фантазий — просто он такой, безо всяких объяснений и запутанной предыстории. Передо мной сидел не простой дрочер, а юный сабмиссивный мазохист с вполне конкретными сформированными желаниями. Прирождённый, в отличие от меня. Не больной. Не то чтобы такое деление было справедливым и общепринятым, но я всегда делил Тему на людей травмированных и нормальных. Я совершенно точно относил себя к больным. A sick and twisted mind. Я хорошо помнил, когда у меня появилось желание причинить кому-нибудь боль и почувствовать, что я могу сделать с человеком всё, что захочу.***
Я лет с семи выстраивал у себя в голове фантазию, создавал её по кусочкам на основе рассказов об охоте на колдуний и испанской инквизиции. У меня был замок, где пытали ведьм, вынуждая их сознаться в колдовстве: испанский осёл, распятие на кресте, пытки водой и голодными крысами, пронзающие грудь копья и раскалённые клещи, вырывающие из живых женщин частички плоти. Я упорно добивался от упрямых пленниц признания, прекрасно зная, что они невиновны и колдовство — лишь выдумка. Мне хотелось сломить их дух, чтобы они сдались и очернили себя. Я всегда добивался их поражения и только после этого оставлял их в покое: в темноте и тишине, в железных оковах и с толстой металлической трубой в горле, чтобы не кричали. Их ждала неотвратимая смерть от полученных травм или же от голода. Когда я думал об этом, то сам зажимал себе рот руками, большими пальцами фиксируя своё же лицо. Мне тоже хотелось кричать, включить свет, а ещё хотелось есть, но до ужина в таких случаях всегда оставался ещё час или два. Умереть тогда тоже было бы неплохим вариантом: сердце билось так, что лучше бы оно уже остановилось. Было бы классно, если бы я мог убить себя сам. Но я бы не смог — смерть меня страшила. Я всегда был трусом, а трусом и плаксой быть нельзя, это не по-мужски. Так что я закрывал глаза, чтобы не видеть темноты, накрывал голову подушкой, чтобы не слышать шагов семьи в коридоре и на кухне, и с силой зажимал себе рот, представляя себе самые ужасные картины. От страха реальной жизни меня спасал только мой замок — я представлял себя то на месте инквизитора, то на месте ведьм. Там-то точно страшнее, чем у меня здесь: там реки крови, крики боли и выбитые признания в грехах, за которые можно расплатиться только смертью. На контрасте с моим воображаемым замком у меня дома не происходило ничего страшного, никого не били и не пытали, даже голос почти не повышали. У нас в семье всегда всё было хорошо, прилично и порядочно. К моим десяти годам старшего, Серёжу, отправили в кадетскую школу, а средний, Валера, пропадал на бесконечных кружках по химии и биологии. Мне, как младшему, повезло больше всех: меня папа сам учил всему, что знал, и учил по-настоящему, не как школьников. Я должен был стать как он, его наследником и светилом науки. У нас были самые настоящие пары: после школы мне надо было быстро сделать всю домашнюю работу, чтобы к четырём сесть с папой за большой деревянный стол в моей комнате и учить сначала английский, потом испанский, а потом латынь — как раз три пары, шесть уроков, до позднего ужина в девять вечера. Чаще всего английский ещё шёл хорошо, к испанскому я уставал, но ещё пытался понять субхунтив, а латынь спрягал как-то криво и на автомате. Обычно папа был терпелив и объяснял всё по десять раз, если так было нужно — но иногда я говорил такие глупости, что у него кончалось терпение. — Валь, в сотый раз, тут нет ничего сложного: четвёртое спряжение, футурум, третье лицо, единственное число. Какое окончание? — спрашивал папа пока ещё спокойно. Но я уже видел, как нахмурились брови и сжались губы. Это было моё последнее занятие за день после семи уроков в школе и четырёх с ним, и я едва помнил глагол, который надо проспрягать, не говоря уже о категориях, которые он выпаливал как из автомата. — Punio? — Ты мне дал просто презенс индикатив. Мне нужно будущее время. — Я не знаю… — отвечал я, чиркая ручкой в тетради. — У тебя не должно быть в лексиконе слова «не знаю». Мы это проходили. И положи ручку на место, где тебя научили, что на полях можно рисовать? Я положил ручку, зная, что если я этого не сделаю, меня ждёт лекция и звонок классному руководителю, чтобы проследила, что я не рисую на уроках. Так уже бывало: папа просил классную убедиться, что я не бегаю по коридорам, а потом — что я не сутулюсь. Новые «так нельзя, это неприлично, как так можно» всплывали каждую неделю, если не каждый день. Мама всегда вставала на сторону папы, так что жаловаться было бесполезно. — Ну? Валентин, я жду. Если звучит полное имя — дело совсем плохо. За строгим и спокойным тоном всегда скрывалась злость. Значит, я сегодня опять торможу. — Punit? — Ты совсем в материале плаваешь? Это снова настоящее время. Так, открывай учебник, ищи окончание будущего времени, неуч. Серёжа, вон, строение двигателей изучает, а Валерка даже без меня на английском пятёрки получает. А ты три буквы не можешь правильно сказать, сколько ни повторяй. Ну, нашёл? — Нашёл. Puniat? — Ты хочешь сказать, что окончание «iat» — это будущее? Серьёзно? Валь, ну сколько раз тебе повторять! — Но ты ничего не повторил, пап! — привстал я. Говорил я негромко: повышать голос дома было запрещено. — Да потому что это должно быть тебе уже известно! Это знаешь, что значит? Что ты не повторил вчера и не прочитал дважды, как я велел. Я разочарован, что ты вообще не можешь запомнить с одного раза. Как будто не мой. Старшие, вон, на лету всё схватывают, умники, красавцы, а ты откуда такой? И сядь, чего ты встал? Я сел, ссутулился сначала, а потом вспомнил, что сутулиться нельзя, надо всегда красиво расправлять плечи. И голову держать высоко, потому что опущенная голова — признак слабости, а среди Леоновых слабаков нет. Я фокусировался на точке на стене, стараясь вспомнить окончание, о котором дважды читал вчера, и понимал, что я ещё безнадёжнее, чем говорит папа. Я уже и слово-то не помнил. — Лицо сделай попроще, — продолжал говорить папа. — Ты мне спасибо должен сказать, что я вообще за тебя взялся. Люблю я тебя, дурака. Без меня ты сидел бы сейчас на одних тройках в школе. — Спасибо, — сказал я, зная, что он ждёт ответа. — Нахуй мне не сдалось твоё «спасибо», — ответил он спокойно. Он никогда не матерился при всех, только наедине. Я не знал, позволял ли он себе такое при старших. Узнал только потом, уже в средней школе, что он с ними ещё и не так разговаривал. — Ты мне скажи окончание четвёртого спряжения будущего времени. Латынь знать надо, это основа основ. И сопли подбери, чего ты ноешь? Не мужик, а нытик несчастный. Что из тебя вырастет… Ещё с этими проблемами с головой… Слёзы уже скопились в глазах, а я просто сидел и пытался не моргать, чтобы не потекло по щекам. В мыслях ворочались только мутные латинские окончания. Корень я не помнил. — А какой был глагол? — переспросил я, не повернув головы. Я постарался сделать свой тон голоса максимально вежливым и осторожным, но бомба всё равно сдетонировала. — Fucking useless. Не заслуживаешь ты этих занятий, ни одного. Глаза б мои тебя не видели. Папа встал, навис надо мной огромной тяжёлой фигурой, захлопнул учебник прямо у меня перед носом и вышел. Зачем-то выключил свет. Это означало только одно: не появляться ему на глаза, не выходить из комнаты и не издавать никаких звуков. Я по привычке зажал себе рот, чтобы не было слышно всхлипов, и лёг на кровать, накрыв голову подушкой. Пришло время дорисовать свой пыточный замок. До ужина ещё два часа. — Серёжа, вот ты где! — улыбалась мама. — Где ты застрял? — Явился, наконец-то! Где тебя черти носили? — вторил папа в коридоре. Это Серёжу отпустили из интерната на выходные. Он теперь приезжал редко. Голоса выводили меня из моей сладкой фантазии, где мне было дозволено всё. В реальности я всё ещё лежал под подушкой, и весь мир был приглушённым и пустым. Почему я не могу умереть там? Почему я не могу просто закрыть глаза, и чтобы меня не стало? Ни английского, ни испанского, ни латыни. — Да у нас контрольная была, задержали. Я же говорил, — отвечал старший брат. — Ничего ты не говорил, дырявая ты голова, — говорил папа вроде как полушутливо. — Вон, Валерка мне вчера ещё отчитался, что у него турнир до вечера. А ты, взрослый лоб, забыл про свою контрольную. Семнадцать лет, а память девичья. — Говорил он, Валь, на той неделе, — мягко заметила мама. Папа сразу её осёк: — Ничего такого он не говорил. Не помню. Хоть пятёрку принёс? — Пап, ну дай хоть куртку повесить, чего ты с порога-то… — Валь, и правда… Папа её проигнорировал. Она обычно пыталась ему возразить только пару раз, а потом замолкала. Он продолжал отчитывать: — Ты как с отцом разговариваешь? В школе с учителями так же говоришь? Неудивительно, что прошлый семестр с четвёрками закрыл. А твои все одногруппники с пятёрками, даже та девчонка Вероника. — И в этот раз четвёрка! — заявил Серёга как-то совсем уж гордо. Я бы так не смог, я хлюпик. — В следующий раз с четвёрками можешь домой не возвращаться. Давай, балбес, пять минут на переодеться и руки помыть — и на ужин. И брата позови, он у себя в комнате ноет. Серёжа пришёл не через пять минут, а всего через две — в кадетском корпусе учили переодеваться быстро. Он не стал включать свет, только остановился на пару секунд, привыкая к темноте. Закрыл дверь. Мне пришлось стянуть подушку с головы и отнять руки от лица. Я постарался быстро смахнуть слёзы, пока он не заметил, но Серёжа всегда всё замечал. Он присел на корточки у моей кровати. Я видел в темноте, как он улыбнулся. — Привет, мелочь, — сказал шёпотом. — Ты чего тут в темноте сидишь? Опять папка бушует? — Он по делу ругается, — всхлипнул я. — Я опять ничего не могу запомнить. У меня мозг бесполезный. Fucking useless. Ага, я умею только фантазировать и выдумывать истории, где я сильный. Фантазии — это для дураков. Особенно такие глупые. — Ничего он у тебя не бесполезный, нормальный, обычный человеческий мозг. Ты, наверное, устал просто, — он погладил меня по голове, стёр высохшие дорожки слёз. Его прикосновение было тёплым, но руки чуть шершавые и с мозолями — они в школе постоянно занимаются. — Хочешь секрет? — Не хочу. — Папа перегибает палку, особенно с твоими занятиями, — шепнул Серёжа всё равно. — Но он только лает, а не кусает. Чем раньше ты это поймёшь, тем проще тебе будет жить. Не принимай это всё на свой счёт. Поверь мне, я с ним живу на семь лет дольше, чем ты. — Но я правда глупый. У меня даже панических атак сейчас нет только потому, что я таблетки пью. — Ну вот. Атак нет, значит, всё у тебя должно работать как надо. Пойдём ужинать? Там мои любимые рыбные котлеты. — Ненавижу рыбные котлеты. — Значит, поешь макароны просто. — Папа не даст пустые макароны есть, ты же знаешь. «Мужчине нужна сила». Я лучше не буду есть вообще. — Мелочь, ну ты уже просто дуешься, пойдём. Ты маму-то сегодня видел? — продолжал Сергей тем же тоном, потянув меня за руку. Я был лёгкий в сравнении с ним, и он запросто стянул меня с кровати. — Да и я по тебе соскучился. Пойдём. — Я не пойду! Не хочу! — Ну Валюш… — Пусти! Серый! Не знаю, что на меня нашло в тот момент: я прекрасно понимал, что людей бить нельзя, тем более собственного брата, и знал, что это нехорошо, ведь папа запрещал нам драться даже в шутку. Тем не менее, я сжал руку в кулак и нанёс чёткий удар по его груди. Бум — чёткий хлопок. Серёжа шагнул назад от неожиданности и отпустил мою руку. Я стоял, я был свободен, а на костяшках пальцев всё ещё ощущалось тепло. Мир стал чётче, как будто немного реальнее. И мне особенно понравилось, как старший брат растерялся. Тогда мы ещё не дрались — это потом, к моим семнадцати годам, шутливые спарринги вошли в привычку. Он пришёл в себя быстро, вряд ли я сделал ему больно. Снова приблизился ко мне, осторожно провёл рукой по плечу: — Если что, приходи. Я тебя жду. — Я здесь посижу. — Ладно. Ладно-прохладно. Серёжа осторожно прикрыл за собой дверь моей комнаты, а я снова повалился на кровать, укрываясь. Только тогда до меня дошло, что в моём замке можно ведь пытать не только ведьм, но и колдунов и их молодых помощников. Бить кулаками в крепкую грудь. Откусывать раскалёнными щипцами не соски, а член и яйца. Орудовать плетьми по узкой спине мальчика, пока он не закричит и не сознается, плача от боли. Накрыть голову тканевым мешком и поливать водой, чтобы задыхался каждый раз. Пронзить ножом так, чтобы долго истекал кровью. А перед тем, как его убить, его можно развязать, взять в захват и… сделать то, что одноклассники называли «сексом», просто чтобы унизить ещё сильнее и сделать больнее. Фантазия приобретала всё более конкретные очертания. Я накрывал голову, стараясь заглушить звуки разговора на кухне. Да, пусть замок — это для слабаков и фантазёров, но зато мне в нём дозволено всё, что угодно. Там меня все боятся, и от меня никто не сбежит.***
— Садись, — велел я, поставив тарелку на стол. Юрий любил есть, сидя на полу — иногда даже из миски и без приборов — но так я не видел его взгляда. Сегодня я хотел, чтобы он смотрел на меня. — Что с тобой? — Что со мной? — спросил он, уже жуя. Как же он вкусно ест: прикрывает глаза, откусывая, смакует секунду, а потом быстро глотает, как будто страшно голоден и ничего прекраснее в жизни не ел. Никогда не думал, что мне будет нравиться даже то, как человек ест. Меня учили ужинать осторожно и медленно. Когда я первый раз увидел, как ест Юрий, то хотел даже прокомментировать: мол, разве мама не учила хорошим манерам? А потом вспомнил, что его мать делает точно так же, по-варварски голодно наслаждается каждым кусочком. Они этого даже не замечают, эти безбашенные Нечаевы. — Ты весь день злой, как чёрт. — Да я не злой. Просто это всё, — он неопределённо взмахнул в воздухе рукой. — Что-то дохуя всего. Столько всяких мелочей и деталей… Голубая карта, проект этот, переезд, новая страна. — Какая она новая, ты же в Гамбурге целый семестр жил. — Всего семестр. И это было пять лет назад. Он прав: полгода — это недостаточно, чтобы узнать и понять страну. Зато я тут извёлся без него за шесть месяцев его университетского обмена. Я выл после наших созвонов, лежал в кровати целыми днями, обнимая подушку, жрал транквилизаторы и ходил в БДСМ-клуб только для того, чтобы смотреть чужие экшены и представлять, что это не девчонка извивается под флоггерами, а мой дорогой мальчик. Получалось плохо. Но Юрий вернулся с почти идеальным немецким и обновлённой уверенностью в себе — все мои пиздострадания меркли на фоне его достижений. — Всё равно: ты уже знаешь язык, что-то понимаешь про культуру, знаешь всё про свою работу. Ты же у меня умник, профи. — Хуёфи, — ответил Юрий, вдруг откладывая вилку. Опустился обратно на колени, подполз ко мне, сложил руки на мои бёдра. Смотрел жалобно, и я сразу же бросился его погладить и приласкать за ушком. — Всё равно я боюсь, Мастер. Они поменяли концепцию проекта, переговоры ведут с Африкой, хотят, чтобы я там всё им объяснил. А я же не инженер нихуя, что я там смогу объяснить? Говорят, что мне всё расскажут, конечно, но на немецком… Он скромничал: в технических деталях своего проекта он разбирался не хуже любого инженера. Приходилось, потому что именно он вёл переговоры с властями по поводу строительства и объяснял на пальцах, что и как работает. Его должность на бумаге была что-то вроде менеджера, а на деле он был разруливатель всех проблем и налаживатель всех связей. Он говорил от лица всех молчаливых инженеров. Мечта стать дипломатом умерла примерно к третьему курсу. Юрий тогда не выдержал и на очередной доёб парней на тему «пойдём в клуб, познакомим тебя с одной девчонкой» совершил каминг-аут перед группой, а затем это разлетелось и по всему универу. О госслужбе после такого не могло быть и речи — или, может, у нас просто не было нужных связей и знакомых, — но Юра совершенно не страдал в своей фирме. — Я уверен, что ты поймёшь и на немецком, это же твой проект. Не поймёшь — я тебе найду того, кто переведёт, — ответил я. — Тебя же неспроста выбрали для этой работы. Значит, твоего уровня языка и опыта более чем достаточно. Ты — именно тот, что нужен для этой задачи. Ты об этих несчастных фильтрах уже два года мне распинаешься. — Это тебе. Ты не специалист. — А в правительствах спецы сидят? Этим попугаям лишь бы всё работало, а как — пофиг. Тебе же строительство надо согласовать? — Ага, — ответил он грустно. — Ладно, это-то я сделаю как-нибудь, ты прав. А ты как у меня будешь жить? На студенческой визе с курсов и без знания языка? И без работы? Ты же тоже спец, а я твою карьеру просто похерил с этим переездом… Переводчику на русский лучше всего в Москве. — За меня не волнуйся. Я не первый раз в чужой стране, а уж иностранными языками меня вообще не напугать. Выучу как-нибудь и твой немецкий. Работу найду — или дистанционно, или, может, какой-нибудь европейский заказ от московского агентства прилетит. Закончу этот курс, получу сертификатик. Поступлю в университет, а в докторантуре ещё грант выбью какой-нибудь. За меня точно не переживай. Давай лучше подумаем, как ещё можно подготовиться, чтобы ты не тревожился. — Давай! — кивнул он. Радостно так, почти с собачьим энтузиазмом. — А то у меня голова кругом. — Сейчас. Сидеть. Я отошёл на полминуты, взял из комнаты ежедневник и ручку. Мне нравилось, когда он сидел на полу, но я всё-таки я затянул его к себе на колени. — Так, первый большой пункт. Визы готовы, вычёркиваем, — начал я. — Билеты? — Я проверял, всё по расписанию. Ближе к вылету ещё раз надо будет глянуть. — Жильё? — Вот там отменили бронь вчера, я говорил… Может, ты выберешь новую хату, а, Валь? — попросил он умоляюще. — Не хочу ничего смотреть. Я твоему вкусу доверяю. На первый месяц. — Хорошо, забронирую. Заодно немецкий попрактикую. Чемоданы? — Рано ещё. Надо только убедиться, что всё необходимое есть, чтобы не бегать и не покупать в последний момент. — Ну это если только лекарств подкупить, но их я недавно проверял, всё необходимое есть. Так что тоже вычёркиваем. — А как у тебя с… — он неопределённо взмахнул в воздухе рукой, и я невольно задержал взгляд на его запястье. Захотелось сжать и притянуть ещё ближе, хотя он и так уже в моих объятиях. — Ты сам-то не волнуешься? — Я спокоен, как танк. Я в замечательной ремиссии, уже ведь три года не было панических атак. Больше за тебя волнуюсь, — я провёл по его щеке, а затем осторожно коснулся одним пальцем переносицы. — Я, кстати, позвонил в страховую, расширил страховку. Хирургия не включена, но диагностика и транспортировка — да. — Зачем? Это же лишние деньги, и компания не оплатит сверх нормы, — спросил он совсем беззлобно, зная, что мои решения оспаривать и нельзя, и бесполезно. — Я здоров, проверялся недавно. Со мной больше ничего не случится, я знаю. Мне папа так сказал, когда я под наркозом был. — А мне папа говорил, что abundans cautela non nocet. — Трусишка ты, Мастер.***
Будешь тут трусишкой. Меня всегда поражало, как Юрий мог волноваться о чём угодно, только не о собственном здоровье. Мне казалось иногда, что он считает себя то ли неуязвимым, то ли бессмертным. Он, в отличие от меня, не боялся боли — он дружил с ней, принимал с радостью и возбуждался тоже часто от неё, пусть и не в любом виде. Или хотя бы встречал её смело. Его не подкосила и не напугала даже вторая аденома гипофиза несколько лет назад. Он что-то шутил про то, что мазохистам наркоз не нужен, что на том свете у него уже есть связи, что под конец надо натрахаться вволю. Я знал, что это всё фарс и комедия, которую он ломает перед семьёй, включая меня, но мне казалось, что и его самого это успокаивает. Он всегда находил утешение скорее в беззаботности и возможности отвлечься. Больше трындел про недописанный диплом, чем про своё заболевание. Я же тогда пытался отвлекать от переживаний его мать, допытывался до врачей, нарезал круги по больничным коридорам и по территории — словом, мучался от собственной беспомощности. Я уже сделал всё возможное, оставалось только ждать, пока врачи проведут все тесты и, наконец, удалят опухоль. Панические атаки крыли меня одна за другой — а паниковать и бояться было нельзя, надо было быть в адекватном состоянии, чтобы поддержать Юру. Врачи сказали, что лучевая терапия в дополнение к операции должна будет предотвратить рецидив, но для меня страх потерять его заслонял собой всё. А через пару дней, после операции, этот засранец очнулся от наркоза, едва связно говорил что-то про своего двадцать лет как покойного отца, тянулся к матери и улыбался мне бесконечно, приказывая «расслабить булки», потому что «никуда он не денется». Как ни в чём не бывало. А я решил, что мне никак нельзя его потерять. Никогда. Без него моя жизнь кончится.***
Тем более странным казалось мне его сегодняшнее состояние. Я давно не видел его таким нервным. Юрий был весь на иголках. Дёргал ногой, постукивал пальцами по столу, то и дело отвлекался и смотрел в окно, как делают неусидчивые школьники в пятом-шестом классе. Мой педантичный подход явно его не успокаивал. Ужин уже остыл, а мы всё ещё писали дела в список и тут же вычёркивали их. — Вроде всё, — объявил я. — Вот это сделаю я. Свои рабочие документы, увы, сможешь собрать только ты, у тебя как раз есть несколько дней. А в выходные соберём чемоданы. В субботу я уеду в Тверь с братьями, к вечеру буду. В Твери были похоронены папины деды, родители и тётя Кристина. Мы сначала хотели похоронить его в Москве, но мама настояла на Твери. Папа ведь часто говорил про «семейное наследие». Там, на кладбище, стояли пафосные памятники из чёрного гранита — чуть ли не архитектурный ансамбль Леоновых. Я почему-то не хотел, чтобы меня хоронили там, и в завещании велел похоронить меня в Москве — чтобы рядом положили Юру. — Опять? Ну что там делать? — Там земля просела, соседи сказали, крест покосился. Надо на место поставить. — А Серый с Валеркой вдвоём не справятся? — вздохнул он. — Справятся. Просто… хочу съездить. Попрощаться. Юра оказался прав тогда, десять лет назад: уход родителей переворачивает мир с ног на голову и вышибает почву из-под ног. Всё плохое если не забывается, то притупляется и прощается — по крайней мере, в моём раскладе. Я всё ещё жалел о тех десяти годах, которые не общался с папой. Мы могли бы помириться намного раньше, если бы не были оба упрямыми дебилами. Мой мальчик развернулся лицом ко мне, положил руку на грудь: — Валь, там не с кем прощаться. Там просто могила. Нет там его. Всё. — Там как минимум его тело, чуть ли не фамильный склеп. Ну и братья едут с мамой. — Братья с мамой пусть вечером приезжают в гости чай пить. Помянем его здесь. Как раз в пятницу шесть месяцев. — Юр, ну ты пойми, мне надо к нему съездить самому… Он только покачал головой и ещё сильнее прижал ладонь к моей груди, прямо над сердцем, right where it hurt so much: — Я понимаю, поверь. Но его там нет. С крестом братья разберутся. А ты мне нужен здесь, Мастер. Его прикосновение было тёплое, родное, но ощущение было такое, будто он скользит пальцами по открытой ране. Мне было физически больно в груди. Полгода прошло, сколько уже можно. — Просто… — Ты уже просто ходишь кругами, бередишь это всё, — уговаривал меня он, заглядывая в глаза. Я, наверное, самый удачливый человек на свете, раз он смотрит на меня так. — Дай себе отойти от этого. Тебе же каждый раз после поездки хуже становится. Я сдался, закрыл глаза. Слёз уже не было — все кончились в первый месяц после смерти папы. Сконцентрировался на тепле Юриной руки. Но боль была острее, сжимала и жалила. Хотелось стереть себе память, проснуться завтра и позвонить папе. Или не позвонить, но хотя бы узнать у братьев, что у него и у мамы всё хорошо. Произошедшее казалось глупой затянувшейся шуткой. Так разве бывает, чтобы был человек — и нет? Не то, чтобы он уехал или заболел, а именно ушёл из жизни? Ни позвонить, ни написать, ни поговорить, ни попрощаться нормально. Он мне даже не снился. — Юр, скажи мне, это когда-нибудь пройдёт? — Пройдёт, обещаю, — кивнул он, продолжая поглаживать. — Сама боль не пройдёт, но подзабудется. Будет иногда приходить, а потом снова затихнет. Вот тут лечит время. Как с Эльзой было, помнишь? Помню. Расставание с Верхней я не забуду никогда. Тогда боль тоже была ядовитая, а ещё смешанная с ужасом, ненавистью и похотью. И со страхом: я всегда её боялся. В частности потому, что она была способна на чудовищные вещи. Когда мы расставались, она тоже вырвала почву из-под ног. Я совершенно честно забыл тогда про Юру, про то, что мы в общественном месте, даже имя своё едва помнил. Помнил только, что я принадлежу ей, а она от меня вот так запросто отказывается. Она тоже оставила рану. Просто огромную дыру в душе, которая никогда не затянется. Правда, она уже не кровоточила так сильно и покрылась тонкой коркой. Я так это и оставил, не ковырял, отложил далеко и не доставал. От Эльзы осталась внутри ноющая пустота. Она тоже там, внутри меня, урвала себе частичку моей души. And the wound won’t fucking heal. Даже Юра никогда её не заменит. Просто с ним всё по-другому, иначе. Иногда мне приходилось напоминать себе, что у меня в жизни давно уже пишется новая глава. — Помню, — только и ответил я. — Вот и с твоим этим мудаком так же будет, обещаю! — улыбнулся он. Мне было не до улыбок, но я никогда не мог удержаться в ответ на его эмоции. — Ну чего сразу «мудаком»-то? — Ой, прости, я забыл, что он у тебя в ранге святого сейчас. Но ты сам всегда его так называл. Он чаще был хороший, но всё равно немножко мудак. — Не говори так больше, ладно? — Ладно, — расплылся он в улыбке, радуясь тому, что раскусил меня. Я мог только надеяться, что я когда-нибудь смогу говорить об этой теме так же спокойно, как он говорил про своего отца — принимая и хорошее, и плохое. Хороший, но мудак.***
Сейчас больше хотелось вспоминать про хорошее. Вдруг оказалось, что хорошего было очень много. Вот я в девять лет сижу в кабинете психиатра и в сотый раз описываю ужас панической атаки, а папа в кои-то веки не ругается на меня, а слушает врача и обещает мне, что всё лечится. Он ещё не знает, что я — случай безнадёжный. Вот мы все вместе в Ялте летом, и папа с Серым показывают нам с Валеркой, как правильно нырять, а мама ждёт внизу, чтобы подтолкнуть со дна на поверхность. Вот он громко ругается у подъезда с родителями соседних хулиганов, угнавших у меня велосипед. Вот мы едем в чёрной БМВ с олимпиады, а я рассказываю, что мне попалось задание из международного экзамена, которое мы с ним уже решали. Вот папа зачитывает какую-то нереально пафосную речь на моём выпускном, а я, единственный медалист в классе, сижу и краснею в углу. Вот я облажался на вступительных в вуз — просто перенервничал, сдал бы без вопросов, если бы не мой analysis paralysis — и папа нехотя, сжав зубы, переправляет мне баллы, рискуя своим собственным местом в университете. О том, что случилось в университете, я предпочитаю не вспоминать. Следующие десять лет я с отцом не говорил. Вот мне тридцать с копейками. Папа смотрит внимательно на моего юного любовника, оценивает снисходительно, а потом едва заметно кивает. Вот он извиняется за десятилетие молчания, и хоть в бессовестных глазах и нет раскаяния, слова он говорит нужные, явно сочинённые Юрой. Тогда он, наверное, в первый раз в жизни по-настоящему пошёл кому-то навстречу. А вот он жмёт мне руку в БДСМ-клубе после церемонии обмена ошейниками и произносит слово «пидорасы» с улыбкой и шутливо. Горечь ещё есть, но мы оба старательно игнорируем этот привкус. Fake it till you make it. Вот учит меня менять масло в двигателе, вот мы заливаем пол на даче, вот мы выбираем подарок на мамин День рождения, вот мы пишем вместе статью по диалектологии испанского. И папа больше не кричит, не уходит и не выключает свет. Наоборот, в какой-то момент папа стал появляться в моей жизни совершенно неожиданно и без приглашения. Однажды он приехал чуть за полночь, с тортом, книгой и бутылкой коньяка в руке. Был февраль, на улице выла метель, а я не смог уснуть из-за ветра за окном и как раз сел проверять контрольные студентов. — Не спишь? Я знал, что ты не спишь, — улыбнулся папа, стряхивая с мехового воротника пальто снег. Каждый раз, когда Юра спрашивал, откуда я такой модник, я вспоминал это его пальто, которое он носил ещё с начала двухтысячных. — Работаю, — ответил я, принимая у него из рук вещи и подавая ему вешалку. Покосился на развешанные в коридоре ошейники, которые мы обычно убирали к приходу гостей. Уже давно надо было их спрятать, Юра ведь всё равно в Гамбурге до конца июля. Я почему-то думал, что если не убирать его вещи и не трогать ничего в его комнате, то он вернётся скорее. — All work and no play makes Jack a dull boy, — заявил он в ответ, по-хозяйски проходя на кухню. — Бросай это всё. Сообразим на двоих? Повод есть. — Пап, ты знаешь, что мне нельзя. Я пью максимум пиво или вино. — Да всё тебе можно. Не в одиночку же бухаешь и не с горя, а с родным отцом за компанию, — он принялся открывать бутылку, а я, вздохнув, поставил чайник и вытащил две стопки. — Ты же за рулём? — Так я у тебя останусь. — В Юриной комнате? — Ну да, — ответил он совершенно спокойно, как будто не знал, что я там устроил храм имени Юры. Я заходил туда, открывал шкаф и зарывался носом в его футболки, молясь пережить этот его чёртов семестр по обмену. — Что случилось-то, ты мне объяснишь? Папа закатил глаза и цокнул языком. Я давно не видел его таким довольным жизнью, но одновременно каким-то грустным. — Мне скучно, — развёл он руками. Пожал одним плечом. — Мама твоя уехала на форум, будет что-то толковать про глобальное потепление. У меня хорошие новости, а праздновать не с кем. — Что за новости-то? Он подтолкнул ко мне лежащую на столе книгу, и я только тогда понял, что это известный журнал о лингвистике. Взгляд сразу же выхватил знакомое название в списке статей на обложке. И правда: на сороковой странице была наша с ним статья. Сверху было приписано «В. В. Леонов, В. В. Леонов». — Смешно подписали, — улыбнулся я. Папа уже резал торт, разлив коньяк. Торт в качестве закуски — это, конечно, смешно, но очень в стиле папы. «Всё полезно, что в рот полезло». — Ну что, поздравляю с первой публикацией, магистр Вэ-Вэ Леонов, — подтрунил он надо мной, поднимая стопку. — Спасибо вам, доцент Вэ-Вэ Леонов, — подыграл я, чокаясь. Я редко видел, как папа улыбается с зубами. Так было «не положено». Мы с ним сидели ещё три часа. Допроверили эссе моих студентов, зачитывая вслух особо весёлые отрывки, обсудили вариант продолжения исследования и посмотрели наши с Юрой фотографии за последние полгода. Выпили полбутылки. Папа расчувствовался ближе к четырём утра. Он перелистывал научный журнал, перечитывал нашу статью — а потом медленно отложил книгу. — You’re not fucking useless, Валюш, — заявил он мне вдруг. Он тоже переходил на английский, особенно когда был пьян. Иногда на испанский или португальский. — Ты молодец. — Это к чему вообще? — переспросил я, чувствуя, что губы уже расплываются в улыбке. Я прекрасно помнил, к чему это. От количества выпитого комната плыла, и внутри было тепло. Ничего не болело, и даже тяга к Юре чуть отпустила. — Ты молодец, — повторил папа. — I’m proud of you. Этого было более чем достаточно, чтобы мне пришлось начинать скрывать взгляд в попытке сдержать слёзы. И пусть мы оба пьяны, и он мало что соображает — звучит вполне искренне. Я не мог ничего ответить, боясь, что голос дрогнет слишком не по-мужски, и не поднимал на него глаз. Тогда он положил руку мне на плечо. — Слушай, я знаю, что я… — сказал он и не продолжил. — Извини меня. I didn’t know any better. Мой отец был таким же. Всё моё поколение росло так. За невыученные уроки били ремнём, за мужеложество и тунеядство сажали в тюрьму. Просто… так было. Нас так учили. А теперь я сам учу первокурсников на педагогической психологии, что на школьников ни в коем случае нельзя повышать голос, — усмехнулся он. — Да ладно, — махнул я рукой, справившись со слезами. Реветь при нём было категорически нельзя. — Без тебя бы ничего не достиг. — Достиг бы. Я а-абсолютно в этом уверен, — протянул он пьяно. — Не в этом, так в чём-нибудь другом бы ты себя проявил. Я вложил в тебя то, что знал сам. Но синхронный перевод… Знаешь, я пытался — и не смог. Это просто невозможно. Я понятия не имею, как ты это делаешь, и я тобой восхищаюсь. Честно, сынок. — Жрать захочешь — ещё и не такое сделаешь, вопрос навыка и желания, — оправдывался я. За свои успехи я всегда оправдывался: мне казалось, что я кого-то обманываю. — Мне нужны были деньги, много и быстро. Снять квартиру, перевезти к себе Юру, оплатить ему учёбу, свозить в Америку — а теперь вот, видишь, в Германию. Если бы не он, учил бы я сейчас пятиклассников презент континиусу. — Вот это мне в тебе нравится, — папа откинулся на стуле. — Братья твои оба — кобели несчастные. А ты надёжный. — Блять, пап, чего ты нас сравниваешь… — Да ты помолчи и послушай отца. Ты молодец, говорю. Когда эта женщина была — не понравилась она мне вживую, кстати, какая-то очень грозная баба, — ты только о ней говорил, к ней рвался. Теперь вот ты с Юрой — и я знаю, что ты с ним до конца, никаких налево-направо. Мне это внушает почтение. Импонирует. Я фыркнул. Только мой отец может выдать «внушает почтение» и «импонирует», будучи подшофе. Он продолжал: — Я тебя понимаю в этом. Ты же знаешь, что мы с твоей матерью пятьдесят лет женаты. И у меня никогда не было ни одной другой женщины. Были вокруг и коллеги, и студентки, да я всегда девушкам нравился — а мне ни одна другая не нужна была. Если бы не эта её командировка, я бы и сейчас с Мариной сидел праздновал. То есть, не Мариной… Я хотел сказать, ну, с мамой твоей. Вашей, то есть. — Я понял, что речь о ней. Знаю, как её зовут, — улыбнулся я, понимая, что папа заболтался. Взгляд у него был мечтательный и даже немножко влюблённый. — Валь, я чего тебе хотел сказать. Ты, это… Юра этот… Я вижу, что вам вдвоём хорошо. Ты с ним рядом прям расцвёл. Не понимаю я вас, пидорасов, конечно… — слово «пидорасы» вновь прозвучало почти ласково. — Но между вами что-то очень важное. Не упускай это. Может быть тяжело, но ты удержи его. Пронесите это чувство через жизнь. Это того стоит.***
— Ну так как, Мастер, останешься со мной в субботу? — спрашивал Юрий хитро, поглаживая по груди. Стало чуть легче. — Останусь. Есть планы? — Вообще-то да, — он закусил губу. — Хочу в клуб. — БДСМ-клуб? Сессию? — Не, скучно. Гей-клуб. Хочу просто отвлечься от этого всего. — А в гей-клубе не скучно? — я положил руки ему на бёдра, скользнул вверх по пояснице. И неважно, хочет он моих касаний или нет. Он мой раб, и я буду его трогать так, как захочу. — Ты же не танцуешь. Я тоже. — Просто хочу посидеть с тобой, выпить, посмотреть на безобразие на танцполе. За руки подержаться в общественном месте. — Блять, если честно, я страшно не хочу ни в какой клуб, — помотал я головой. — Может, ты с друзьями сходишь? Я вас встречу, довезу, а мы с тобой вечером что-нибудь придумаем на двоих. — Да бля… Мы же уже не студенты, их хер соберёшь. Илюха точно по выходным всегда с любовницей, да и в гей-клуб не пойдёт, Корнеев будет свою новую пирамиду мне впаривать, а Вова сто процентов на ночном дежурстве. — Позвони ему, вдруг у него выходной? — Да не хочу я его брать. Он же бухает, как чёрт. Не надо ему туда, слишком там много соблазнов. Юра как-то грустно вздохнул, вспоминая о лучшем друге. Володя запил ещё на пятом курсе медицинского, после того как расстался с Максимом. Вернее, инициатором-то был Максим: заявил что-то про «свободу духа» и «отсутствие оков» и уехал в Китай работать то ли моделью, то ли учителем английского, то ли строить бизнес. Вова тогда заявлял, что ему всё равно никто не нужен, что важна только работа, что вообще-то людей спасает. С тех пор он то выбирался из зависимости, то снова начинал пить. С ним разговаривали и его родители, и Юра, и я — всё тщетно. Заставить его пойти на приём к психологу было решительно невозможно. Юрий почти перестал с ним общаться, а я больше не спрашивал, как дела у одного из моих бывших учеников. Юрий покачал головой и вдруг совершенно неожиданно прильнул ко мне, как просящий ласки котёнок. Коснулся губами и носом моей шеи. — Я же потому и прошу тебя остаться. Я с тобой хочу пойти. Пожалуйста, Мастер. Я уже давно знал, что пойду с ним, куда бы он ни позвал. Но мне нравилась эта игра: заставлять его уговаривать и умолять меня о чём-то. Я всегда вспоминал наш с ним первый раз, когда он буквально выпрашивал у меня разрешения отсосать. Было и «пожалуйста», и «сэр», и бесконечное отчаяние во взгляде. Как будто без этого минета мир рухнет. Но я проникся тогда не сочувствием, а восхищением. В его просьбах всегда было что-то до ужаса смелое: он не боялся показаться слабым, не-мужиком или мямлей. Юрий знал, что ему нужно, и всегда просил об этом открыто. Показывал мне свою уязвимость раз за разом. Раскрывал самые сокровенные желания и просил о помощи, даже не думая, что я могу ему отказать. Я, впрочем, никогда и не отказывал, если просьба была настоящая.***
Не верь, не бойся, не проси. Как в тюрьме. С первым и вторым у меня всегда были проблемы, а вот то, что просить бесполезно, потому что мои желания ничего не значат и исполнены не будут, я выучил хорошо. Со временем — во время пятой или шестой месячной поездки в Америку — я даже перестал задавать вопросы, зная, что не получу точного ответа. Эльза могла пообещать лёгкую БД-сессию, связать — и вдруг на пороге появлялись оператор — обычно её муж — и ещё пять женщин. Или мужчин. Это могла быть и фак-машина, и какой-нибудь хитровыебанный кляп-мочеприёмник, и ball crusher с приклеенными к нему канцелярскими кнопками, и два кнута, и двухлитровая клизма, и саунды, и медицинские иглы — что угодно, на что способна фантазия очередного извращенца из интернета, заказавшего видео. К тому моменту было проще пережить съёмку, чем возмущаться: послушно смотреть в камеру, вставать как положено и делать то, что скажут, чем пытаться отказаться и просто получить вдвойне. Алкоголь и наркотики — рецептурные обезболивающие — помогали. Мне всегда обещали в конце ещё один шот или таблетку, и я жил ради этого момента. Помимо жестокости во время непосредственно съёмок, у Эльзы можно было получить и личное наказание, которое она всегда подгоняла под меня. Обычно это было то же самое, что и в самый первый день: темнота, тишина, бондаж и время. Первые полчаса я обычно достраивал свой средневековый замок родом из детства, но потом начиналась паника. Я каждый раз верил, что скоро умру, настолько сильно билось сердце. Вырваться было невозможно, и это было далеко за пределами приятной беспомощности. Это был неразбавленный ужас, и хуже всего было то, что я никогда не знал, сколько это продлится: два часа или сорок восемь. На третий час я всегда срывал голос — это я узнал из записей, — из-за того, что непрерывно орал стоп-слово. But safewords aren’t allowed during punishments or while filming. Но я совру, если скажу, что я не скучаю по тому внеземному облегчению, которое испытываешь, когда тебя снимают с креста после четырёх часов. Затёкшие запястья, ожоги от верёвки, деревянная спина и стёртые в кровь пятки, которыми я пытался держаться, чтобы не сползать вниз. И она здесь: гладит по голове, разминает мышцы и смотрит нежно. Единственное пятно света в этом ужасе. — That’s my boy. Будешь хорошо себя вести? — спросила она ласково, садясь сверху. Я с ужасом понял, что под белым платьем на ней нет белья, я моё либидо не перебивает почти ничто. На неё у меня стоял всегда. Я хотел её ещё со школы — и вот она, так близко. Улыбается. — Да, — ответил я, но голоса едва хватило даже на согласный звук, не то что на почтительное «Госпожа». — Ты сегодня очень меня расстроил сегодня на съёмках. Вырывался, кричал. Разве так себя ведут хорошие нижние? Я покачал головой вместо ответа. Она села ровно на мой член, касалась клитором головки, а влажным входом сидела прямо на затвердевшем стволе. Я не смел даже шевельнуться, зная, что касаться Госпожи без разрешения нельзя. Эльза нагнулась и поцеловала меня. Светлыми волосами она коснулась щеки, а ладонью погладила по шее и подбородку. Чёрт, у неё самые нежные руки на свете. Я всё бы отдал, лишь бы она позволила коснуться своих пальцев губами. — Так будь хорошим нижним. Ты же хочешь, чтобы всё это было твоим? — она взмахнула рукой. Под «этим» она имела в виду студию, дом — и саму себя. — Значит, надо немного потерпеть и побыть полезным для меня. Useful. That’s the word she used. Useful, not fucking useless. — Вэлентайн, — тянула она, садясь на мой член. Я не знал, за что мне эта неожиданная награда. Внутри неё было божественно тепло и узко. И влажно. — I’ll tell you a secret, okay? Ты мой любимчик. Из всех в этом доме, ты — особенный. Я хочу отдать всё это именно тебе, только тебе. Именно тебя я хочу видеть рядом с собой. Всегда помни об этом. Я всегда с тобой мысленно, где бы ты ни был. Ты всегда будешь моим нижним. Ты всегда будешь со мной. Я верил ей каждый раз. Ведь она не с кем-то, она со мной, она на моём члене. Значит, она любит меня больше всех остальных. Она целует меня, а не бьёт, и гладит затёкшие руки. Она настолько осторожна и осмотрительна, что всегда надевает на меня маску во время съёмок, не даёт пить и употреблять слишком много и не оставляет шрамов. Я должен быть ей благодарен. К тому же, я ведь неформатный: и не маленький твинк, и не огромный медведь. И не модель ни разу. Стоны у меня слишком громкие, голос иногда слишком высокий, а иногда слишком низкий, да я ещё с акцентом — в студии меня не любят, на меня маленький спрос. А ещё я иностранец, небогатый, проклятый бисексуал и никому не нужный недо-свитч, ничего толком не умеющий. Я туго соображаю, плохо подчиняюсь и хреново монтирую видео. Если она любит меня, несмотря на всё это — значит, это точно серьёзное чувство. — Осталось потерпеть совсем немножко. Уже скоро, — уверяла меня Эльза, поднимаясь и снова опускаясь на меня до упора. Я осмелел, положил руки ей на бёдра — и она позволила. Интересно, может, она даст ещё одну таблетку сегодня, чтобы помочь с болью в запястьях? Это было бы чудом. — Завтра у нас ещё одна съёмка, заказ пришёл. У меня для тебя важное задание. Завтра ты сверху. Всё просто: пощёчины, ass to mouth, глубокая глотка и немножко золотого дождя. Девочка должна расплакаться в самом начале, а в конце едва стоять. Сможешь? — Ага, — отвечал я, не понимая даже, что меня не слышно. Шум крови в ушах заглушал всё. Кажется, я могу упасть в обморок. — Кончи в меня, Вэл, — шепнула Эльза. — Кончи, и я дам тебе не таблетку, а кое-что покруче. Внутривенно. Давай, быстрее, да, вот так, мой хороший мальчик…***
Четырнадцать лет страданий с Эльзой и правда затянулись и заросли, и десять лет с Юрой здорово их перекрывали. Serial monogamist, блять. Я искренне надеялся, что это мой второй и последний возлюбленный, и делал всё возможное, чтобы убрать бывшую на дальнюю полку в памяти. Притворяться, что её не существовало, было невозможно: пришлось принять это, как часть себя, и постараться отпустить. Теперь она приходила только во снах. Я уже почти спал, медленно погружаясь в привычный кошмар: тёмный подвал, клетка, бетонный пол — так я спал тогда. Неудивительно, что меня обычно хватало максимум на месяц. Эльза никогда меня не удерживала, актёров и поклонников у неё всегда было навалом. И все, как один, возвращались к ней через какое-то время. Мне было иногда жаль, что она не удержала меня. Не такой уж и особенный, значит. Один из десятков. — Валь? Спишь? — шепнул Юра, встав в проёме двери в мою комнату. В руках у него было одеяло и подушка. — Да не, ты же знаешь, я по два часа засыпаю, — ответил я, смаргивая видение. — Не спится? — Ага, всё думаю про эту Германию и проект. Можно я тут у тебя посплю? — Конечно. Он пошёл было в угол: там под чёрной накидкой стояла кованая клетка, в которой я иногда запирал его на ночь. Это была всецело его идея: ему по совершенно неизвестной мне причине нравилось спать, свернувшись в калачик в узком пространстве. — Ну куда ты? Я её уже вымыл, чтобы в клуб передать. Иди сюда, маленький. — Да где уж я маленький… — вздохнул Юра, залезая в тёплую кровать. — Большой. И вокруг большие проблемы. Заебался я быть этим вашим взрослым. А вот и пошла компенсаторика, опоздала на десяток лет. Я завернул его в одеяло и прижал к себе. Он тут же зарылся носом мне в шею. — Маленький, — повторил я. — Для меня ты всегда будешь маленький. Ты мой умненький мальчик. Мой хороший. Мой отличник. Мой умничка. Я чувствовал, как он улыбается и фыркает где-то у меня под ухом. Согревался потихоньку. Меня безумно заводила мысль о том, что он ведь и правда мой бывший ученик. В самом начале я, конечно, не соблазнял его специально и не обхаживал. Все свои дурные фантазии я держал при себе. Самое дерзкое, на что я решился — нацепить значок Кинка на рюкзак и посмотреть на реакцию. Я ожидал только странного взгляда, но никак не прямолинейных расспросов про мою ориентацию и моё тематическое позиционирование. Но я всё равно был его учителем, старшим наставником и первым любовником. Наша связь была поначалу запретной и извращённой, и с одной стороны нас это нас возбуждало, а с другой — сжигало изнутри. Прятаться надоело быстро. Правда в том, что Юрий на самом деле был тем редким случаем, когда подросток знает, чего именно он хочет от жизни, и рассуждает почти по-взрослому. Вот только это ни в коей мере не оправдывает меня: я всё равно нарушил все принципы, перешёл все грани дозволенного, затащил в постель школьника, развращал его и гнул под себя. Я влез в душу к восемнадцатилетнему ребёнку, залез ему в голову и надел на него свой — Эльзин — ошейник. Я воспитал из него нижнего и пошёл у него на поводу, когда он сказал, что хочет лайфстайл. В какой-то момент я сложил на него все свои проблемы — а он выдержал и даже посмеялся надо мной, хотя ему было тяжело. I fucked him up for good. Он никогда не оклемается и не выберется из этого, даже если захочет. Мы с ним зашли слишком далеко. Не будь меня, его жизнь сложилась бы совсем иначе — и не факт, что хуже. Юрий всё равно нашёл бы себя, он такой. Но вот же он, мой маленький мальчик двадцати восьми лет, ищет у меня утешения, льнёт и буквально тает от ласковых прозвищ. На нём только два ошейника — серебряный и мягкий кожаный — и бельё. Он мой раб, он мой любовник, он мой партнёр и мой ученик, мой ребёнок. Он — моё всё. Помимо ошейника, у него были и другие мои подарки. На спине, под лопаткой, шрам от кнута. Крошечные точечки вокруг сосков после слишком больших иголок. На правой ягодице осталась белая полоска от слишком жёсткой порки розгами. Кружок на запястье — это Юра затушил об себя сигарету, пьяный и на спор, в курилке клуба, а я не уследил. На лодыжке крошечная светлая царапинка — я неудачно открыл дверь шкафа, когда он проходил мимо. Сколько шрамов было у него на члене и яйцах, я даже не считал. Но нам обоим нравились его шрамы. Только сейчас, оглядываясь назад, я понимал, что Эльза всё-таки берегла свои игрушки. У меня следов было намного меньше, чем у него. Но моя бывшая уничтожала изнутри — веществами и моральными пытками. Я понял, что все её нижние «особенные», уже через полгода. Но всё равно, дурак, верил, что я ещё особеннее их всех, и она будет моей. Я не понимал тогда, что любовь не надо заслуживать: она приходит сама и ложится к тебе под бок, а твоя задача — держать покрепче и любить в ответ. — Блять, как я боюсь идти на работу там. Там все немцы, всё незнакомое, хуй знает, куда идти… Я же в своей фирме пять лет работаю, ногой могу двери открывать. А там опять себя показывать, каминг-аут этот точно будет, куда-то там идти и что-то делать, и на метро ездить ещё… — ворчал Юра тем временем. — Хочешь, я провожу тебя на работу в первый день? — Первый раз в первый класс? — он поднял на меня сонный взгляд. — Ага. И вечером встречу. — А на обед? Подождёшь? — Не, солнце, на обед тебе задача: познакомиться с коллегой и попросить этого человека показать тебе какую-нибудь местную кафешку или столовку. Нетворкинг. — Ну Ма-а-астер… — Не прибедняйся, ты же у меня чёртов экстраверт. Ты всегда целую команду с собой на обед водишь. Но как минимум с одним человеком познакомься и заобщайся. Is that clear? — Clear, Валентин Валентинович, — вздохнул он. — Вы правы. По имени-отчеству и на «вы», как в школе. Я сразу же его захотел. Раздеть, совратить, поцеловать в губы по-взрослому и потрогать во всех местах. Засунуть в него, стройного и хрупкого, свой член по самые яйца и выебать так, чтобы выстанывал моё имя. И, может быть, просил остановиться. Я гладил его по голове, касался губами лба и думал о том, подходящее ли сейчас время для секса, если мне приспичило. А потом сам же осёк себя, усмехнувшись. Это же мой нижний, мой раб. Он существует только для того, чтобы сексуально обслуживать меня. У меня на него абсолютный freeuse. Он примет меня, даже если не хочет. И вовсе он не хрупкий. — Ложись на живот, little one, — шепнул я, откидывая одеяло. — Снимай трусы и раздвигай ножки. Кожаные наручи я далеко не убирал — знал, что до отъезда они точно ещё понадобятся. Приковал его руки к спинке кровати, а он не сопротивлялся ни секунды, даже развернул запястья, чтобы мне было удобнее. Вытянулся весь, приподнялся на локтях и принял удобную позу. — That’s my good slave, — похвалил я его, смазывая два пальца. Юрий чуть приподнял уголки губ, а потом покорно опустил взгляд. Я проделывал это несколько тысяч раз, но каждый раз с восторгом наблюдал за тем, как он подчиняется. Юрий даже не возбуждён — член в поясе верности мягкий, лежит на простыне, — не подготовлен, хочет спать, но прекрасно знает, что я имею право брать его когда угодно и где угодно. Он знает, что основная его функция — предоставлять мне свои узкие дырочки как для секса, так и для издевательств. Ему ещё повезло, что медленно и со смазкой, а не резко и по слюне. Юрий отодвинулся от меня чуть-чуть, как будто ему неудобно, но сам не заметил, как сразу же подался назад. Шлюшка, любит стимуляцию простаты больше всего на свете. — Such a little slut. That’s what you are, right? Просто дырка для слива спермы. Забудь про все свои волнения, ты знаешь, что они все — фоновый шум. Ты здесь, ты со мной, и главная твоя задача — чтобы мне понравилось тебя трахать. Как думаешь, сможешь это сделать? — Смогу, — отвечал Юрий, но вот только от уверенности не осталось и следа. Подо мной был испуганный молодой человек, краснеющий от моих слов. Играет, конечно, но какой актёр. — И как ты планируешь это сделать? Будешь послушной дырочкой и перестанешь зажиматься? Два пальца — это совсем мало, ты знаешь. Мой член намного больше. — Буду. И если до этого он дышал учащённо, то после пощёчины дыхание у него и вовсе перехватило. Он по инерции повернул голову и приподнял плечи, пытаясь защититься. Беззащитные острые лопатки приподнялись и снова опустились. Вторую пощёчину он принял уже лучше. — Ты знаешь, что мне надо отвечать не так, сучонок. «Да, я буду послушной дырочкой». — Да, я буду послушной дырочкой, — выдавил он совсем не страстно. Да мне и не надо было страсти, мне нравилось, как он весь напрягался, когда говорил это. Даже анус сжал вокруг трёх моих пальцев. А может, это случилось от шлепка по заднице. — А всё почему? Всё потому, что ты моя пидорская подстилка, моя маленькая шлюшка. Ты всю жизнь только и ждал, кому бы подставить свою ненасытную дырку и свой грязный рот. И как же тебе повезло… — шептал я ему на ухо, разминая уже четыремя пальцами. Ещё немножко — и возьму его. Нет никаких сил терпеть, трогать это совершенство внутри и ждать, когда можно будет вставить безболезненно. Можно было, конечно, и болезненно, но сегодня мне не хотелось слишком жестить. Впереди ещё последние — крайние, как сказал бы мой старший брат — московские выходные. Юра пытался скрыть лицо в подушке, но я заставил его поднять голову и запрокинуть её. Ох уж этот страдальческий взгляд и красные щёки. Но бёдрами он всё равно подавался назад, растягивал себя сам. — Отвечай мне, сучка. Повторяй, — велел я почти ласково. Не повторит — получит ещё. — Я подстилка, шлюшка. Дырка и грязный рот. Повезло, Хозяин. — Верно, я твой Хозяин. А ты мой раб. Ты моя игрушка, Юр. Просто вещь. У тебя нет права голоса, ты ни за что не отвечаешь. Расслабься ещё чуть-чуть, пора тебе засадить. Член проскользнул внутрь легко и быстро, как и всегда. Сегодня я подготовил его очень хорошо, и от смазки внутри даже хлюпало. — Вот так. Нравится тебе, когда тебя ебут, мразь? Мой член для тебя достаточно большой, или мне надо засадить ещё дилдо туда? Ты же разъёбанная тварь. Я держал его, как всегда, заломив одну руку. Так мне было проще понять, дрожит он или нет, возбуждён или нет, вспотел или замёрз. Сейчас он не отвечал мне и почти не двигался, как окаменел. That’s it, улетел. Пощёчинами и грязными разговорчиками его мозг всегда было легко отключить. Лучше работает только боль. Я и сам прекрасно знал это состояние: языковой код перестаёт восприниматься, до сознания доходит только идея — и сразу же отпечатывается на подкорке. Юрий только казался несгибаемым, но подо мной он всегда превращался в нежного внушаемого мальчика. Я этим пользовался совершенно бессовестно и с кайфом, засаживал ему в голову одну и ту же мысль. — Ты же моё ничтожество, — продолжал ворковать я, вбиваясь уже сильнее. — Мой личный пидор. Ты посмотри на себя, чуть не стонешь от члена в жопе. Ты знаешь, у меня были ситуации, когда люди видели мой размер и разворачивались. Или когда выли от проникновения. А ты меня умолял выебать тебя в анал, помнишь? Ты, наверное, не рассчитывал, что я буду тебя ебать так жёстко? Отвечай, сука! Я случайно попал и по щеке, и по уху, и Юрий зажмурился. Я решил понаблюдать, не слишком ли больно, и повернул его лицо к себе за подбородок. Но нет, обошлось — глаза были совершенно пьяные и пустые. And that’s exactly how I like ‘em. — Рассчитывал, Валентин Валентинович, — вдруг ответил он, сглотнув. — На это и рассчитывал. Спасибо вам. The tears. The fucking tears in his eyes. Слёзы ещё не текли, но глаза у него были влажные и бесконечно преданные. Взгляд, совершенно отличный от его дневной трезвости. Этот парень принадлежит мне с потрохами. — Юра, Юрочка, хороший мой, твою мать… Блять, обожаю тебя, сука, Юра… Меня всегда уносило в нежность, когда подкатывал оргазм. Ощущений было слишком много, они нахлынывали такими волнами, что я боялся когда-нибудь сойти с ума во время особо яркого секса. Я чувствовал одновременно и превосходство, и власть, и удовлетворение — и, побывав на той стороне, я прекрасно понимал, что чувствует Юра. Я был в восторге от того, что могу дать ему это. Замедление темпа и ласковые слове нисколько не мешали Юре. Наоборот, он, кажется, заводился от контраста и вспоминал, что он пусть и вещь, но вещь горячо любимая. Он всегда держался долго, редко коротко стонал и почти не всхлипывал, а потом взрывался одним протяжным стоном, когда становилось невыносимо. Вот и сейчас он согнул руки в локтях, упал на постель и попытался свести ноги. Практически предоргазменные судороги. Он тёрся членом в металлической клетке — поясе верности — о простыню. — Нет, солнце моё, не сегодня. Сегодня ты не кончишь. Ты мне нужен не нервный, а предвкушающий выходные. — Мастер… — всхлипнул он. Он обожал, когда я отказывал ему в оргазме — но не в моменте, а на следующее утро, в воспоминаниях. В моменте он это ненавидел. — Пожалуйста. Пожалуйста, блять! — Нет, щеночек. Нельзя, фу. Терпи, — улыбался я. Стоны переросли во всхлипы чистого отчаяния и протяжные стоны, смешанные с матом — теперь уже громкие и беспрестанные. Когда я кончал в него, он уже ревел в подушку, не в силах кончить самостоятельно — кончал он только по специальной команде. — Мастер. Спасибо, Мастер. Мастер, я не… Я жду теперь выходные. И переезда. А ты точно меня проводишь? Точно всё будет нормально? У нас с тобой всё хорошо? — спрашивал Юрий, потираясь закованным членом о моё бедро. Я был абсолютно удовлетворен, а он всё ещё не мог выйти из какого-то своего мира. Целовал меня блаженно и с трудом удерживал глаза открытыми. Уже почти засыпал у меня в объятиях. — Всё хорошо. И всё будет хорошо. Это же был наш план. — Просто… сложно. У меня всё сложно, ну, в голове. Тут Тема ещё, я снизу всегда. На работе тоже эти… И ещё эти мои новые друзья… И визу тебе надо нормальную, не студенческую, — мямлил он. Я едва разбирал слова. — Сложности есть всегда, — отвечал я, понимая, что сегодня он уже не способен на разбор проблем и волнений. — Главное, что мы с тобой вместе. Мы везде прорвёмся. — Прорвёмся, — зевнул он, наконец-то закрывая глаза.