Ignosce me

Экон выходит из дома впервые за полторы недели. Полторы недели, которые он поддерживал в себе силы лишь сыворотками, чтобы иметь возможность поить Шона своей кровью. Печальный Святой уже чувствует себя гораздо лучше, гуляет по дому, часами общается с миссис Рид. Его влияние идёт ей на пользу: Джонатан всё реже замечает отсутствующий взгляд матушки, она почти перестала уходить по ночам и практически отказалась от своих фантазий о беседах с мертвецами. Ощущение тёплой кожи на губах заставляет чуть улыбаться. Когда доктор уходил, скаль всё ещё спал, и Джонатан не отказал себе в удовольствии вернуть ему нежный, целомудренный поцелуй, прижаться губами к его виску, как сам Шон сделал тогда, после смерти Мэри. Он рад, что Шон не видел его ухода. Минус ещё один бессмысленнейший спор о недопустимости мести. Да, Джонатан идёт убивать. Идёт с радостным предвкушением и полным ярости и ненависти сердцем. Установить напавших на ночлежку оказалось до смешного легко. Маккалум справился с этой задачей за пару дней. Конечно, охотник тоже решил, что истинной целью поджога было не просто убить Шона, но отомстить доктору Риду, задеть его, уничтожить кого-то дорогого и значимого для его бессмертной жизни. Уцепившись за слова Джонатана о письме, ирландец всерьёз принялся допрашивать почтальонов Ист-Энда. Один из них демонстрировал явные признаки слабоумия — или последствия небрежного гипноза. Том Уоттс, со всей своей энергией набравшего скорость паровоза, присоединился к расследованию и нашёл-таки человека, видевшего как-то ночью беднягу Джима в обществе какого-то на редкость пошлого аристократа. А юный Руфус, который как раз пытался поймать своего крысёнка, даже случайно расслышал имя этого субъекта. И, что особенно важно, подтвердил, что видел его во второй раз — при тушении ночлежки. — Тебе говорит о чём-нибудь имя «лорд Финлей»? — Маккалум откровенно скалился, довольный собой. Рид в который раз подумал, что охотнику весьма пошло бы самому стать вампиром. Впрочем, об этом можно было подумать после. После того, как он сравняет клуб «Аскалон» с землёй. Да, он хорошо запомнил подручного лорда Рэдгрейва, и даже имел неудовольствие несколько раз отбиваться от его атак на улицах Лондона. Впрочем, аристократишка дрался не всерьёз, как будто оценивал силы противника, и сбегал. Одно Рид усвоил точно за время своего короткого членства в клубе: ничего здесь не делается без санкции со стороны председателя. А это значит одно: на этот раз милосердия не будет. На время своего отсутствия он попросил охотника побыть с Шоном. Параноик или нет, но он не может допустить, чтобы с его скалем что-то случилось. Он и без того был слишком небрежен, самонадеян, беспечен. И вот к чему это привело. Охотник злился, что пропустит «шоу», но всё же согласился попробовать себя в роли сиделки — разумеется, при условии, что Джонатан не оставит камня на камне от этого вертепа. Это как раз то, что он собирается сделать. На этот раз он идёт через парадный вход. Вот и знакомая дверь с окошком. Теперь, после того как он вкусил кровь Алой Королевы, Рид может снести её с петель, но в нём всё ещё слишком много от джентльмена, поэтому свой визит он начинает с уверенного стука. Новый привратник — Рид мрачно шутит про себя, что кандидатов на эту должность нужно сразу отправлять к нему — пытается что-то говорить. Джонатан силён и быстр, он хватает вампира за горло через это нелепое окошко. Спустя пару убедительных ударов лицом об дверь охранник отпирает засовы. Путь открыт. Первым делом Джонатан впивается в глотку невезучему привратнику. Человечность — человечностью, но как он скучал по настоящей, горячей крови, по бьющемуся под его клыками живому — или почти живому — пульсу! Конечно же его ждут. При всей своей напыщенной фальши Рэдгрейв далеко не дурак. При виде почти двух десятков вулкодов, Рид досадливо морщится. Кровь этих гигантов никогда ему не нравилась. Слишком уж отдаёт псиной. Для прежнего Джонатана это было бы серьёзным испытанием. Сейчас он лишь с вызовом скалится, уверенный в своей мощи, в своей власти, в своём праве уничтожить этот сброд. Просторный холл особняка даёт ему достаточно места для манёвра, в то время как вулкоды становятся заложниками собственных размеров, мешают друг другу, не могут использовать свою силу в полной мере. Экон не перестаёт удивляться глупости этого решения, ускользая от ударов, вспарывая когтями толстую кожу чудовищ, круша черепа, всаживая клыки в немёртвые тела. Он вспоминает покойного Фергала: сражение с ним далось ему в разы тяжелее. Сила и ярость переполняют всё его тело. Кровь заливает роскошные ковры, пачкает помпезные портреты на стенах. Джонатан идёт вперёд, брезгливо перешагивая трупы. Дверь в кабинет председателя плотно закрыта, и он уже готов снести её с петель. Сквозь плотную древесину он видит два кровавых силуэта. Джонатан уверен: один из них — трусливая душонка Рэдгрейва. Он заносит руку для удара, но створка распахивается и в проёме возникла знакомая фигура. Лорд Финлей собственной персоной! На этот раз «копьеносец» не пытается дразнить. Джонатан понимает: этот вампир перепуган до смерти. Никто не ожидал его стремительной и жестокой расправы над вулкодами, никто не предполагал, что его мощь теперь столь велика. Он демонстрирует клыки в животном оскале. Финлей пытается атаковать, но доктор Джонатан Рид быстр, сабля лишь рассекает воздух там, где он стоят долю секунды назад. Джонатан уворачивается от следующего удара, блокирует попытку использовать магию… Лорд азартен, он забывает о страхе быстро, непростительно быстро. Наигравшись, Джонатан неуловимым ударом перехватывает клинок и резким движением вырывает его из рук Финлей. На противнике ни царапины — нет, доктор не хочет, чтобы лорд погиб на честной дуэли. Его устроит только показательная казнь. Небрежным ударом он отшвыривает экона к стене и пронзает его же собственной саблей. Сила удара велика, лезвие глубоко уходит в дерево. Лорд приколот, как бабочка к листу бумаги. Удар не смертелен и даже почти не опасен: Джонатан — прекрасный хирург. Доктор позволяет себе секунду триумфа — наслаждения властью, жестокостью, страхом жертвы. Но он ещё не закончил. Каждый, каждый бессмертный Лондона должен уяснить: Шон Хэмптон — неприкосновенен. Он вскидывает руку, обманчиво-медленно кладёт ладонь на лоб бьющегося в истерике экона. Сила уже течёт между ними. Древняя, несокрушимая мощь, которой его наделил Мирддин, которую он украл у Алой Королевы… Разум лорда поддаётся легко, будто он обычный смертный. Рид удивлённо изгибает бровь: загипнотизировать Шона было сложнее. Возможно, Финлей слишком привык подчиняться чужим приказам. Джонатан вспоминает свою первую ночь после обращения, первое утро, первый ожог от солнечных лучей. Близкое дыхание огня, в котором пыталась завершить свою жизнь Элизабет. Вызывает в памяти боль, которую он смог забрать у Печального Святого. — Ты. Горишь. Его голос переполняет сила. Вопль лорда Финлей, переходящий в жалкий скулёж и пронзительный визг, превосходит все ожидания. Джонатан с отстранённым любопытством исследователя наблюдает за тем, как экон корчится от боли. Кожа — не такая бледная, как у самого доктора — трескается и чернеет. Крик обрывается на почти невыносимой, леденящей душу ноте — и приколотое к стене тело охватывает настоящее пламя. Джонатан удивлён, он делает себе мысленную заметку: осторожно обсудить этот случай (или потенциальную его возможность) со знакомыми специалистами по гипнозу. Что ж, получилось даже лучше, чем он планировал. Следующая цель — Рэдгрейв. Доктор заходит в кабинет. Председатель клуба, разумеется, уже сбежал. Джонатан не торопясь спускается в подвал — он знает, что другого выхода отсюда нет. Разумеется, граф Бристольский пытается торговаться. Пытается поговорить «как джентльмен с джентльменом». Сулит ему золотые горы и даже — кто бы мог подумать! — предлагает должность председателя клуба в обмен на свою жалкую жизнь. Доктор лишь с отвращением поводит плечами: каждый его визит в клуб напоминает падение в выгребную яму, а он, как всякий хороший врач, ненавидит антисанитарию… Его ледяную ярость дополняет уверенность человека, избавляющего свой дом от крыс. Может быть, лорд Рэдгрейв и хороший политик, но боец из него вышел неважный. Джонатан бесцеремонно идёт напролом, отбивая слабые атаки, сметая сопротивление. К дьяволу магию, здесь ему достаточно грубой физической силы. Один хороший удар дубинкой — и оглушённый лорд, наконец, прекращает свои суетливые попытки к бегству. Второй — череп «серого кардинала» Британии раскалывается, как глиняный горшок. Доктор брезгливо смотрит на замершее у его ног тело. Ярость всё ещё кипит в его венах, он не удовлетворён. Месть не завершена. Без лишней спешки доктор поднимается наверх. Он слышит крики и споры оставшихся в живых «копьеносцев» — они сгрудились на втором этаже, как отара овец. Джонатан зло скалится, вспоминая своё недолгое пребывание в этом зале. «Чёрта с два я буду одним из вас…» Всё также неторопливо Рид проходит сквозь кроваво-красные драпировки. Глупцы! Пока он гонялся за Рэдгрэйвом в подвале, каждый из них мог успеть сбежать. Впрочем, Джонатан не мог винить их за слепую веру в неуязвимость клуба. Кажется, в прошлый его визит здесь не было никого, кроме ныне покойного лорда и его «гвардейцев». Скорее всего, его светлость в целях поддержания престижа предпочёл забыть этот эпизод и не сообщать о нём остальным членам клуба. Эконы толпятся вокруг кафедры, с которой так любил вещать покойный председатель. Джонатан с презрением рассматривает сытые, холёные лица. Да, похоже, в «Аскалоне» и так назревал серьёзный кризис: здесь собрались банкиры, адвокаты, сутенёры… И ни одного настоящего бойца. Зловещую тишину смеет нарушить какой-то толстый прилизанный тип, на котором разве только таблички не хватало: «финансист». Рид морщится: он готов поклясться, что вонь больших денег, витающая вокруг этого ублюдка, в разы отвратительнее запахов канализации. Уж он точно может это сказать. Только по указанию Рэдгрейва это ничтожество могло получить бессмертие. — Кто вы такой и чего вам надо? — даже дрожь ужаса не может вытравить из голоса толстяка надменного презрения. Вместо ответа доктор обрушивает на него всю мощь своей магии и с наслаждением вслушивается в вопли разрываемого тенями экона. Кто следующий? Быть может, тот рыхлый, невзрачный малый с усиками, что так старательно сливается со стенкой? Или старик с рыбьими глазами, вызывающий в памяти образ Алоизия Доусона… Рид ухмыляется: как гордилась бы им сейчас Жизель Пакстон! — Доктор, остановитесь! Голос Шона врезается в его кровожадные планы, и ярость вновь вскипает в сердце Джонатана. Скаль почти бежит к нему, спотыкаясь от слабости. За спиной маячит хмурая физиономия Маккалума. — Джонатан, прошу: сохраните этим людям жизнь… Печальный Святой протягивает было к нему руки, но в последний момент отстраняется, бросив взгляд на «достойное общество». Джонатан читает в его глазах решимость. Маленький скаль решил во что бы то ни стало не допустить кровавого возмездия и защищать этот сброд с той же непоколебимостью, с какой он боролся за свою «паству». Натура экона протестует, ему почти физически больно подчиниться скалю. Человечная часть рассудка доктора тоже в сомнениях: пощадить этих мерзавцев — значит иметь массу проблем с ними в будущем. Кроме того, они своими куцыми мозгами могут расценить это как слабость… И значит ему снова придётся трястись за безопасность Святого. Но противостоять этому взгляду он не может. Джонатан аккуратно, почти нежно берет руку скаля в свою, подносит к губам тонкое запястье и целует. Позволяет себе на долю секунды скользнуть языком вдоль трепещущей вены. От него не укрывается судорожный выдох, слетевший с бледных губ Шона, пробежавшая по его телу дрожь. Ярость хищника, опьянённого кровью, мало по малу сплавляется с его отчаянным желанием. Доктор понимает, что пора уходить, прежде чем он совершит что-то по-настоящему разрушительное. Не отпуская руку Шона, он переводит взгляд на Маккалума. Тот лишь разводит руками — не мог же он, в самом деле, привязать пациента к кровати и удерживать его в особняке Рида силой. — Ты один? — Рид отрывисто бросает слова, уже зная, впрочем, ответ на свой вопрос. Стражи переговариваются у входа в клуб, дожидаясь команды своего лидера. — Нет, кровосос, я с группой поддержки. Маккалум не спеша закуривает, исподтишка оценивая собравшихся вампиров. Он с наслаждением стряхивает пепел на дорогой ковёр, наблюдая за реакцией почтенного общества. — Здесь есть юрист? — Рид переводит взгляд на «копьеносцев». От стены отлепляется тот самый невзрачный тип. — Перед смертью лорд Рэдгрейв поделился со мной своей последней волей, — доктор позволяет себе короткий смешок. — Представляете, покойный председатель решил завещать всё состояние и этот особняк организации, известной как Стражи Привена. Не правда ли, странно? Я хочу, чтобы вы оформили это юридически и в лучшем виде. Думаю, группа поддержки мистера Маккалума проследит, чтобы всё было сделано быстро и точно. Эти же джентльмены решат, что с вами делать дальше. Рид почти тащит Шона за собой в сторону особняка. Он понимает, что Святой ещё слишком слаб, слишком устал, слишком взволнован. Но совладать с собой доктор уже не в силах. Оба молчат. Едва переступив порог своей комнаты, Джонатан сгребает скаля в объятие, прижимает его к себе с такой силой, что Шону наверняка больно. Он терпит, мягко поглаживая Рида по спине, сердце бьётся уверенно и ровно. Перед глазами вновь встают те страшные картины, и доктор содрогается от беззвучных рыданий. Выгоревшая ночлежка. Отчаяние. Страх. Скорчившаяся чёрная фигурка на грязной постели в логове скалей… Ярость и боль сплавляются с нежностью, облегчением, благодарностью и любовью. Он не знает, как совладать с этими эмоциями, боится навредить, напугать — и не может заставить себя разжать руки. Шон тихо вздыхает, отстраняется — Джонатан готов отчаянно, по-звериному взвыть — но лишь для того, чтобы обнять экона за шею. Святой целует его. Неловкое, но уверенное прикосновение губ, тёплая ладонь, скользящая по щеке. Джонатан на миг замирает — не веря, не до конца осознавая реальность — и наконец позволяет себе быть честным. Позволяет себе уцепиться за мысль: даже если он не любим, то не отвергнут. Позволяет себе ласкать, изучать, пробовать своего скаля на вкус неторопливо и нежно. Он прокусывает губу до крови, чтобы скаль мог почувствовать её. Шон дрожит и задыхается в его руках, и Джонатан едва сдерживает себя. Он хочет так много… — Вы весь в крови, — ладони Шона скользят по его плечам, пытаясь избавиться от пальто. Джонатан пользуется передышкой, чтобы хоть немного успокоиться. Пальто, жилет, рубашка летят на пол. Вода в тазу для умывания быстро становится багровой — как будто он снова оказался в кровавом бассейне Морриган. Доктор приводит себя в порядок, не осмеливаясь взглянуть на Святого. Он понимает: хрупкое равновесие, достигнутое между ними, жёсткие рамки врача и пациента, сметены окончательно и бесповоротно. Впрочем, есть то, что он может дать скалю, обязан дать и как врач, и как бессмертный. Накинув на плечи чистую рубашку, Джонатан садится на край кровати. Шон наблюдает за ним с другого конца комнаты. Острый коготь чертит кровавую полосу на горле, и Джонатан в который раз поражается, насколько по-иному бессмертные воспринимают боль. Будь он человеком, такая рана могла бы причинить немало проблем. Сейчас он лишь откидывается назад, приглашая. — Шон, пожалуйста… На лице скаля — удивление, недоверие. Он подходит ближе, и сердце Рида против воли бьётся чаще. Он никогда не чувствовал себя таким открытым и уязвимым. Кровь течёт по ключице, пачкает рубашку — и доктор с раздражением отбрасывает одежду прочь. Святой неуверенно склоняется к нему. Джонатан видит, как расширены его зрачки, как подрагивают в предвкушении пальцы. И всё же маленький скаль верен себе до конца. — Доктор, вы уверены?.. Вместо ответа Джонатан притягивает его к себе, зарывается пальцами в мягкие волосы, до боли запрокидывает голову. Нежные прикосновения рождают в груди экона хриплый стон. Шон слизывает кровь с его груди, поднимаясь выше, подбираясь всё ближе к горлу, и Джонатан готов поклясться на Библии, на Конституции, на труде «О явлениях агглютинации нормальной крови человека» — в мире не существует ничего эротичнее этой нехитрой ласки. Одно движение — и скаль уже сидит на его коленях, прижимается теснее, накрывает губами рану на его шее. Доктор знает: сейчас Святой уже не принадлежит себе. Он принадлежит крови, принадлежит жажде, принадлежит ему, Джонатану Риду. Это знание сводит с ума. «Кусай», — выдыхает Джонатан. Тело скаля пронизывает волна дрожи. Даже Печальный Святой Ист-Энда не может сопротивляться такому приглашению. Острая боль быстро уходит, растворяется в сердцебиении — Джонатану кажется, что теперь у них одно сердце на двоих. Он чувствует слабость, эйфорию, беспомощность, готовность отдать всего себя без остатка. Доктор уверен: никогда в своей жизни — и посмертии — он не испытывал подобного наслаждения. Пальцы скаля впиваются в его обнажённые плечи с неожиданной силой, инстинкты хищника окончательно берут верх над разумом, даже над его непоколебимой верой. Мучительная сладость наполняет всё тело, концентрируется в паху, и Джонатан стонет и непроизвольно двигает бёдрами. Шон отпускает его шею, замирает на миг, давая себе совладать с чувствами. Рид читает в его глазах только любовь и благодарность. Таким естественным кажется снова притянуть Святого к себе для поцелуя, вылизать оставшиеся капли крови. Прижаться губами к бьющейся на его горле жилке — сердце скаля колотится так часто, словно готово выпрыгнуть из груди. Пальцы Джонатана путаются в пуговицах рубашки — Господи Боже, Шон, наконец, уступил и надел купленные им для него вещи. Тёплая кожа розовеет под его прикосновениями. Доктор отчаянно желает однажды выяснить, почему Печальный Святой сохранил столько человеческого. Его физическое состояние — сплошная загадка. Рид не сразу замечает, что скаль странно, напряжённо замер, словно окаменел в его руках. Паника снова захватывает сознание Джонатана — дурак, слепой дурак, как он мог не подумать… Глупо отрицать и пытаться что-то скрыть — Шон всё ещё сидит на его коленях и не может не чувствовать его возбуждение. Да, Святой уступил своей жажде крови, принял свою природу — но пережитая им в детстве травма не позволит ему зайти дальше этого. — Прости меня, прости… — он боится напугать, отвратить от себя ещё сильнее, но разжать руки и отпустить — выше его сил. Тихий вздох снова вырывается из груди маленького скаля. Джонатан с удивлением чувствует ласковые руки, гладящие его по волосам. — Всё в порядке. Вы простите меня, доктор. Я не думал… Я не уверен, что вам приятно будет смотреть на меня. Теперь очередь Джонатана застыть в замешательстве. Он не может подобрать нужных слов, чтобы объяснить: ему не просто будет приятно, ему безумно, безумно, безумно нужно сейчас именно это. Джонатан нежно касается нахмуренного лба Святого, разглаживая морщинки, очерчивает мягкими касаниями скулы, пока не чувствует под пальцами неуверенную улыбку. — Если ты не против… Вместо ответа Шон целует его ладонь. Раздевать Святого — отдельное удовольствие, лучше, чем в детстве разворачивать рождественские подарки. Рид наслаждается этим процессом, покрывая поцелуями каждый дюйм бледной кожи. Узкие, острые плечи, ключицы, рёбра, хрупкие бедренные косточки… Он укладывает Шона на постель и тонет в его смущении, как пчела в патоке. Это исследование — самое приятное, и, он уверен, самое важное в жизни доктора. Он узнаёт, как Шон сладко жмурится, когда прохладные губы ласкают его руку — на сгибе локтя, там, куда немилосердно впивалась игла капельницы в Пемброуке. Как трогательно поджимаются пальцы на его ногах, когда Джонатан проводит языком по лодыжке, как его тело покрывается мурашками от легчайших прикосновений. Скаль боится щекотки — и Рид клянётся ему побриться, выцеловывая тонкую белую полосу шрама на боку, почти под мышкой. Он обжигается о затуманенный взгляд Святого, видя в нём отражение собственного желания. Наконец-то — наконец-то — он позволяет себе попробовать на вкус твёрдую, пульсирующую плоть. Джонатан нежен, нежен, как никогда в жизни. Он готов посвятить этому всю оставшуюся вечность. Медленный, сводящий с ума ритм заставляет всё существо скаля молить и трепетать. Теперь, когда Джонатан знает, каким слабым и бездыханным может быть этот голос, как восхитительно звучит его собственное имя, произнесённое вот так, с этим дивным ирландским акцентом — он уже не может представить, как без этого обходился. Шон беспомощно вскрикивает, хрупкое тело сотрясает волна дрожи. Джонатан готов поклясться, что чувствует отголоски его удовольствия. Он бережно обнимает обмякшего скаля, поглаживает мягкие волосы, смакует солоноватую горечь на языке. — Знаете, доктор… Вот теперь я понял, почему похоть — смертный грех, мать пороков и первопричина столь многих злодеяний, — в голосе Шона отчётлива слышна улыбка, но такое начало разговора категорически не нравится Джонатану. Не хватало ещё, чтобы Святой замкнулся, переживая о своём «падении». Впрочем, действия скаля говорят об обратном. Его ладонь ласкает Рида неумело, но настойчиво, и ему хватает всего нескольких прикосновений для долгожданной разрядки. — Я хотел сказать, — как ни в чём не бывало продолжает Шон, — что не думал, что это может быть так хорошо. Против воли Джонатан из послеоргазменной неги возвращается мыслями к тому, что произошло с Печальным Святым в юности. Сколько прошло? Двадцать, может быть, двадцать пять лет. Интересно, жив ли ещё тот ублюдок. Может быть, стоит наведаться в Дублин… — Доктор Рид, — маленький скаль привлекает его внимание мягким поцелуем в плечо. — Могу ли я попросить вас об одной вещи? Разумеется, Джонатан готов пообещать всё, что угодно — если оно не будет включать пункт «никогда больше не прикасаться к Шону Хэмптону». — Прошу вас, не надо больше спать, сидя у моей кровати. Вы же не собака на коврике. Сегодня — и всегда — ложитесь вместе со мной. Облегчение накатывает волной, и Рид смеётся. Впервые с момента возвращения в Лондон… Нет, с самого начала войны — он больше не чувствует этой сводящей с ума тревоги, напряжения, горечи. Сейчас и здесь он абсолютно счастлив.