***
Всё утро Таурэтари щебетала о том, каким должно быть важным и надутым будет аранен Трандуил, и, красуясь перед зеркалом, представляла его — ей ещё совсем неведомого — с высоко задранным носом. И от того ещё комичнее стало её первое впечатление о нём. Гостей встречали поклоном, цветами, теплили улыбки, хотя и знали: найдётся не один повод к ссоре между синдар и фалатрим и на открытых морских берегах. Отличаясь хорошим зрением, Таурэтари первая углядела этот конфуз в одежде, действительно, важного принца: сапог его был забрызган бурыми пятнами дорожной глины и, грязный, совсем не по-королевски виднелся из-под полы камзола в стремени. Эллет так была поражена этим фактом, что пихнула стоявшую рядом Эариэль: — У него сапоги грязные… — и фыркнула, прикрывая рот ладонью. Когда аранен проезжал мимо них, она, едва не задыхаясь (веселого была нрава!) от с трудом сдерживаемого смеха, произнесла ещё раз: — С-с-сапоги грязные… Вновь эти сапоги сыграли свою роковую роль через несколько часов, когда во время невинной послеобеденной прогулки изрядно заскучавший за длинным разговором отца с Кирданом Трандуил набрёл на смеющихся эллет, среди которых по платью узнал и недавнюю свою разоблачительницу. Та, приметив его, отошла от фонтана и, сопровождаемая взглядами подруг, направилась прямо к принцу. Последовал церемонный поклон, во время которого Таурэтари с утроенным вниманием старалась разглядеть, чистые ли теперь сапоги у гостя. Спустя пару мгновений неловкого молчания они вновь разошлись, не найдя ни единой темы для беседы — слишком уж были различны, что и без слов стало ясно. На этот раз сапоги были абсолютно чисты, — принц, видимо, углядев досадный промах, самостоятельно ли или с чьей-то подачки все же нашёл время для исправления неудобной ситуации к великому ее разочарованию. Признаться, увидеть этот его сапог было до удивительного странно, пусть Таурэтари и смогла всю смесь одолевающих ее чувств в полной мере осознать и понять лишь сейчас: она была в настоящем смятении. До сих пор она будто бы и вовсе забыла, что на деле-то аранен Трандуил только лишь эльф. Из такой же крови, плоти и костей, как и все они. А не мраморное изваяние, во всем абсолютно совершенное и простой народ превосходящее. Она прикрывает рот ладонью, подавляя смешок — того и гляди дойдёт до мыслей, что принц Трандуил так же может горевать, печалиться и даже, возможно, вести себя сущим дураком, влюбившись. Отчего-то о том, что принцы и короли умеют влюбляться, она не думала, по одному только виду таура Орофера решив, словно то — привилегия жалких простолюдинов, венцов не носящих. Но, чудится, король Эрин Гален так как раз таки и думал, очевидно, считая себя как минимум на голову выше всех здесь находящихся, за исключением, быть может, самого Владыки Кирдана. Таурэтари фыркает в кулак, из последних сил пытаясь придать лицу серьезное выражение, но тщетно. Влюбленный таур Орофер, или того лучше — аранен Трандуил, — что за потеха?! Она бы рассмеялась — наверняка так и было б — не обернись вдруг тот самый Трандуил. Они оба отчего-то внезапно замирают, словно зачарованные глядя друг другу в глазах, не в силах оторвать взору. Молнией вспыхивает мысль, что глаза у аранена до странности пронзительные и в то же время словно туманной дымкой подернутые, с болезненной насмешкой в малахитовой глубине не столь отвратительно раздражающие, как все остальное в нем. Таурэтари рвано выдыхает и трясет головой, стряхивая дымку мимолётного помутнения. Глупости все это, игра света да шутки воображения. Но желания смеяться больше нет.***
Скрипка рыдает, эхо дрожит, бьётся в вышине о колонны. Это музыка моря, это больше чем песня. В сто крат больше, чем можно бы передать словами, облекая в песню, иль яркими мазками на холст перенести. Таурэтари слушает, мечтательно улыбаясь, и из-под ресниц нет да нет бросает взгляд на аранена. Тому скучно. Тот не умеет слышать красоту. Становится смешно, и эллет, наклоняясь к брату, шепчет: «Будто сырую чайку проглотил». Вместе смеются, и Таурэтари дерзко блестит глазами на Трандуила. Скрипка волнуется, настаивает, просит, и видится лунная дорожка на волнах. Разве кто другой может та́к любить море, как любят его они, смелые фалатрим? Этим синдар — особенно их принцу! — никогда того не почувствовать. Для них море — вечная сырость, вечные водоросли с резким запахом да скрипящие на волнах корабли. Для нее — свобода в каждом порыве ветра, насквозь пропахшего солью и горечью слез. Слез радости и счастья, любви и победы, смерти и боли поражения. Море — это все; Таурэтари кажется порою, что в море ее начало, в нем же её и смерть. О, встретить погибель вот так — когда ветер бьёт в лицо, трепет волосы, а соленые морские капли разрисовывают кожу, утирая слезы, когда впереди — только тьма столь манящей бездны темных вод бушующей стихии, а позади — тяжёлые липкие объятия туманов, паутиной сжимающие в своих лапах все крепче — так встретить смерть — счастье! Таурэтари море любила быть может лишь чуть меньше, чем музыку, найдя в обоих предметах своего горячего увлечения нечто куда более настоящее и истинное, чем могла бы выразить словами. Как едва ли смог бы кто-либо из ныне живущих. Чувства ведь тоже опыт, глубокий, личный, сакральный почти, а опыт нельзя ни по наследству передать, ни забавной историей рассказать. И внутри отчего-то возникает необъяснимое горькое раздражение от осознания того, что аранену Трандуилу подобного и вовсе не познать никогда. Не вкусить настоящей свободы, оставаясь навеки запертым в клетки устоев и традиций своего народа, не имея возможности узнать что-то совершенно новое, иного, — что может быть хуже? Она никогда бы не пожелала такого никому. Пусть даже и этому синде. Таурэтари позволяет себе бросить на него краткий взгляд, быть может интуитивно желая вновь столкнуться глазами с его собственными, но на этот раз взором упирается лишь в идеально прямую спину. Что ж, тем лучше, — говорит она себе, отчего-то совершенно тем словам не веря.***
Среди бризом пахнущей ночи план созревает почти мгновенно, и Таурэтари остаётся только в очередной раз криво усмехнуться собственным страннейшим мыслям и не менее безумным порывам. Но на темном бархате небосвода вспыхнули первые звёзды, раскрашивая рваные облака пыльно серебряными разводами, и ночь стирает всякие грани, заставляя исчезнуть до скрежета зубов омерзительные правила этикета и давно уже бессмысленные традиции, толкая на сущее безумство. Но она точно знает — об этом жалеть никогда не станет, не в ее это правилах. Валар, эта странная сентиментальная порывистость, излишняя пылкость и горячность характера, толкающие на в самом деле диковинные шаги, до добра не доведут уж точно, — как часто любил повторять ее отец под одобрительные кивки дядюшки, застывшего у камина с полупустым кубком и нарочито серьезным выражением лица. От воспоминаний о дяде в груди чуть теплеет — Таурэтари, отчего-то всегда была приятна его компания и их долгие немногословные беседы вечерами, отчасти и пробудившие в ней столь глубокие чувства любви к морю, красивым балладам с несчастливыми концами и душистому чаю из луговых трав. Она любит и молчание, ценит его куда больше пустых, чересчур напыщенных бесед ни о чем, лишь время убивающих впустую. По-настоящему хорош только тот собеседник, с кем одинаково приятно говорить и молчать — до боли простая истина. Таурэтари фыркает, откидывая с лица слипшуюся от пота прядь, и упрямо цепляется пальцами за следующий камень, тихо шипя, когда ногти оцарапывает шершавая поверхность. Лезть вверх по Северной Башне к гостевым комнатам, а точнее — покоям чужеземного принца, лишь ради успокоения собственной совести, — ну не безумство ли? Но ошарашенное лицо аранена Трандуила, лишь на чистых рефлексах увернувшегося от полетевших в него дорожных сапогов, спустя несколько мучительно долгих минут подъёма определенно того стоит. И потому Таурэтари, бросив короткое: «Позвольте, мой принц, вас выкрасть», с нескрываемым смехом в голосе, тянет принца за рукав обратно к окну и веревке.***
— Куда? — просто спрашивает принц, отчего-то все же повинуясь. Нет ни ожидаемых Таурэтари обвинений в сумасшествии, попыток позвать стражу или того лучше — пустить в ход меч, лишь ехидно насмешливый взгляд этих невозможно ярких глаз, и только. Аранену кажется все это лишь в забаву; он словно и не возмущен, и не против даже, и, чудится, к тому же не особенно заинтересован в том, куда совершенно незнакомая эллет его, собственно, тащит. Все его внимание будто сосредоточено сейчас лишь на ней самой; этот принц, раздражающий ее с каждым мгновением все больше, просто смотрит, цинично, расчётливо, словно прикидывая что. Так смотрят на диковинную заморскую зверушку, красивую безделушку, которую хотят заполучить, заперев в самой надёжной из сокровищниц иль клетке, из чистого золота отлитой. Так — никто и никогда не смотрел на нее, и оттого Таурэтари злится лишь сильнее, вместе с этим испытывая и странное, необъяснимое чувство, истолковать кое не в силах. — К морю. — Шипит она с невесть откуда взявшейся яростью и разворачивается, не желая более ни говорить, ни даже смотреть на этого проклятого синду. А тот будто этим лишь доволен и, не задавая более вопросов, с саркастичной улыбкой повинуется. Впрочем явно не думая спускать с нее взгляда. Они в молчании спускаются вниз с башни, обдирая ладони и то и дело шипя сквозь стиснутые зубы; в молчании аранен следует за внезапной знакомой, не помня даже и имени ее, но у берега, где мягкие волны моря сплетаются в ленивом танце с песком и галькой, останавливается, заставляя замереть и Таурэтари. Она недовольно кривится, собираясь было возмутиться — до ее конечной цели остаётся буквально ещё несколько шагов, но что-то в лице Зеленолеского принца вынуждает замолчать, так и не открыв рта — что-то в королевском сыне изменилось. Тот словно скинул наконец прочно приросшую маску саркастичной безмятежности и обычного эльфийского горделивого равнодушия. За долю секунды Трандуил как-то странно горбится, потирая переносицу, и отчего-то Таурэтари кажется ужасно постаревшим и просто уставшим. Услышал, — возникает тут же быстрая мысль, эдакая смесь раздражения и довольства. Ну разумеется, принц ведь, им положено во всем быть всех лучше. — Понял, — шепчет разум следом, внушая необъяснимое спокойствие. — Почувствовал, — едва не выдыхает она сама вслух. В воздухе словно повисли первые звуки мелодии, столь тяжёлой и ужасающе прекрасной, что заставляют оробеть и ее саму. Аранен услышал, разумеется, услышал, пусть, похоже, и вовсе того не желал. Таурэтари внезапно думает, что это чуть жестоко с ее стороны. Нельзя заставить слышать, нельзя заставить понимать, ровно как и нельзя заставить любить. Не стоило бы ей этого делать; было б суждено — Эру бы сам направил, привел. Но не так. Негласный закон: чужие воспоминания будить нельзя, негоже давить на старые раны, вновь кровоточить заставляя. Нельзя и все на том. У принцев ведь тоже чувства есть, как есть и прошлое, и… боль. Она бы сказала «прости», не будь так горда, упряма и растеряна. Не знала, не подумала, не учла, забыла… Тут же приходят сотни оправданий и отговорок, но Таурэтари загоняет их куда подальше. Сейчас молчать нужно. Одиночество, с мыслями и собой единство — едва ли принцу сейчас ещё что нужно. Всего пару минут и это пройдет — она знает; так всегда бывает. Всего лишь пару минут. Она подождёт. У них ведь проклятая вечность впереди, не так ли? Они так и стоят в полнейшей тишине, нарушаемой лишь шумом прибывающих волн и оглушительно громкого биения сердец. Таурэтари пытается успокоиться, забыться, обманывая себя тем, что все в порядке; Трандуил силится сделать в точности то же. Но тщетно. Наконец он морщится, хрустит пальцами, — привычка в высшей мере отвратительная, но он давно уж ничего поделать с нею не может, — и с напускным задором фыркает: — Идём уж, — и, на миг задумавшись, произносит: — Таурэтари, верно? Она лишь кивает в ответ. И вправду услышал.***
Лодка покачивается на волнах, и совсем рядом с ней — высеребренная луной дорожка на воде. Таурэтари оглядывается на жертву своей шалости и всё ещё боится, что песня окажется для аранена слишком печальной. Но тот смотрит с уже привычной пристальностью. Приценивается, — и у эллет пропадает всякое желание его жалеть. — Пойдём, здесь мелко. Трандуил ступает в воду, прислушиваясь к плеску волн. Старые книги не лгали: песня открывает другие миры. Для неё, той, что так непринуждённо мочит в воде подол лёгкого платья, это обыденность, для него — открытие. Одно из важнейших за всю жизнь, быть может. — Миримон! — у неё голос звонкий, приятный, и тоже странным образом сливается с песней. «Идеальная гармония», — аранена поражает эта мысль. Таурэтари смеётся, и, как её послушное отражение, улыбается тот, кого зовут Миримон. — Брат, — поясняет эллет, ступая в лодку, — близнец. Трандуил садится позади гребца, так, чтобы видеть лицо Таурэтари — странное имя для фалатрим, всю жизнь готовую просидеть у моря! — и снова попадает во власть музыки волн. Она больше будто и не пугает, лишь поднимая в глубинах фэа то старое, горькое чувство, тень былой скорби и ярости, что он столь долго потушить пытался. Но отчего-то обычной вспышки боли нет, лишь усталость да обречённость: не вернуть, не исправить — есть ли смысл мучить себя? Ответ на давно уже гложущий вопрос приходит лишь сейчас, с горько солоноватым запахом океана, ровным светом звёзд и равнодушным тонким полумесяцем новой Луны. Уголки губ подрагивают в кривой усмешке, и Трандуил отворачивается, не желая показывать спутникам внезапной слабости. Слишком странный день, излишне странный вечер и абсолютно странная Таурэтари. Но как-то по-другому, по-хорошему странная, пусть он того и объяснить не в силах. Таурэтари брызгает водой на брата, смеётся, блестит глазами. Глаза у неё сияют ярче звёзд, и вся она преображается, а Миримон налегает на вёсла, стараясь понять, чему вестники являются огоньки в глазах ненаглядной родственницы. А та, дождавшись, когда лодка отмахнёт от берега на приличное расстояние, вдруг быстро расстёгивает браслеты на руках. — Таурэтари… — купаться сегодня да ещё при госте — не лучшая идея. Но когда это останавливало выдумщицу и егозу? Абсолютно ничего не стесняясь — словно в лодке не аранен, а только его сапоги — Таурэтари перекидывает волосы через плечо и выпрямляется в полный рост. Полупрозрачная сорочка мало что скрывает, и Миримон отводит глаза: жестока сестрица, жестока! — До берега сама доплыву. А ты гостя нашего не утопи, — и сигает в воду, подняв фонтан брызг. По правде сказать, она и сама толком не знает, зачем это делает, повинуясь лишь минутному порыву, да горячему желанию стереть скучающе-скорбную мину с лица дрожайщего королевича. Что ж, выражение абсолютного шока того определённо стоило. Трандуил, поджав губы, несколько долгих мгновений просто смотрит на расходящиеся по воде круги, хмурится, и отчего-то трёт виски. Фалатрим во всей своей красе, что уж сказать. Но спустя миг она вновь выныривает, насмешливо махая им ладонью, и принц вдруг замирает. Таурэтари красива, — осознает он впервые. Красива в ровном белом свете Луны и звёзд; красива водою омытом лицом и в складках мокрой светлой сорочки, туманом растекшейся в иссиня-черных водах моря. Красива странными, невероятно светлыми глазами, в которых светлые волны Белегаэра бушуют. На мгновение блестит мрамором оголённое плечо под диковинно упавшим лучом лунным, и Трандуил вдруг чувствует, как жар опаляет щеки, огнём обжигая кожу. — Не смотри, — внезапно цедит сквозь зубы Миримон, свирепо глядя на принца исподлобья. Трандуил на то лишь криво усмехается, не понимая чужого гнева, ровно как и не допуская и мысли подчиниться. Гордость — о великая гордость синдарского народа, сослужившая тому гадкую службу! — змеем ворочается в груди, поднимая голову и презрительно шипя. Чтобы он и слушал какого-то там безродного мальчишку из тэлери? Как бы не так! И, похоже, одной лишь той ухмылки достаточно для вспышки злобы его невольного спутника. Лицо Миримона, столь похожее на прекрасный лик его сестры, искажается яростью, весла гулко стучат о дно лодки, и Трандуил не успевает опомниться, как, покачнувшись под ударом и не удержав равновесия в столь незнакомой для себя обстановке, оказывается в воде. Паника тут же захлёстывает его с головой, сердце ужасающе громко стучит в ушах, а в разуме отчаянно бьётся одна только мысль: он не умеет плавать. Кажется, что вода везде — она душит горло, слепит глаза, заливает нос и уши, окутывая с ног до головы и сжимая грудь до хруста ребер. Эру милостивый… Не думал он, что умрёт вот так. Вода на вкус горькая, отвратительно солёная и обжигающе ледяная. Трандуилу страшно так, как, чудится, давно уж не было. Он боится смерти, всегда боялся, но ещё больше боится умереть так. Нет, нет-нет-нет, нет!.. Таурэтари хохочет, показавшись над водой, видя, как барахтается лесной гость, и Миримон недовольно хмурится: Эру, до каких пор она будет таким ребёнком? Мысль о том, что лесной царевич не умеет плавать, поражает близнецов одновременно, и оба замирают: один бросает вёсла, вторая ещё смотрит на то место, где скрылась голова Орофериона, надеясь, что она вынырнет, покажется. Что это просто невинный розыгрыш. Но Трандуил сгинул и показываться не намерен. Таурэтари фыркает, сплёвывает солёную воду и ныряет под толщу воды. Миримон смотрит на волны, кусая губы: если принц не переживёт неожиданное купание, им… О, что с ними сделают отец, дядя и оба Владыки! Мурашки бегут по коже от одной только мысли о возможной расправе. Сестра ругается, набравшись от друзей-нолдор диковинных идиом и выражений, и едва-едва гребёт рукой — гость тяжёлый для неё. Принц висит на ней, и свет луны серебрит его волосы, спутавшиеся с её собственными, тёмными, от воды ставшие почти совершенно чёрными. — Дышит, — облегчённо выдыхает Таурэтари, словно наяву ощущая, как с плеч спадает огромная гора. Живой… Где-то рядом шумно вздыхает Миримон, а лодка еле слышно скрипит по песку — они уже у самого берега. — Ты о чем думал?! — шипит эллет на брата, едва сдерживаясь от крика. Но вдруг аранен вздрагивает, заходясь в приступе кашля, и поднимает на них мутные, внезапно потемневшие глаза. Таурэтари невольно ежится, поражённая внезапной, но столь разительной переменой — принц смотрит холодно, жёстко, с ледяной яростью, лихорадочно пляшущей красными огоньками в подернутых туманной поволокой глазах. Нет и следа прежней ехидной, но доброй насмешливости; интерес сменил пробивающий до костей гнев. Спроси Трандуила кто, едва он смог бы и сам назвать причину своей злости, отговорился бы какой-нибудь чепухой, но истины не признал бы. Слишком давно не случалось такого, слишком он привык к ощущению полной безопасности, совершенно забыв о том, каково это — оказаться в шаге от гибели. Ещё горше было осознать, что теперь уйти он не готов, как было раньше. Теперь — есть что терять, кого терять, и это было слабостью столь явной, яркой и отвратительно непозволительной, что ему становилось дурно. В их время всегда нужно быть готовым к смерти; нельзя жалеть, нельзя сомневаться или колебаться — так лишь хуже будет. — Я и не задумывался, что он не умеет плавать, — потерянно шепчет Миримон, не смея посмотреть в глаза сестре. — Не задумывался? — голос аранена Трандуила звучит непривычно бесцветно и чуть хрипло. Он машинально касается рукой горла, не глядя больше ни на Таурэтари, ни на ее брата. — И действительно, как же может эльф, живущий в морготовом лесу, вдали от морей и озёр, не уметь плавать? Он пытается было подняться на ноги, но не удержавшись, тут же падает, непроизвольно цепляясь за руку Таурэтари. Та едва не падает за ним вслед — тяжёлая, намокшая сорочка лишь тянет вниз, неприятно липнет к коже. Оба дышат излишне громко и чуть чаще, чем стоило бы; Трандуил быстро моргает, не понимая причины румянца, вновь предательски опалившего щеки. Его бьёт мелкий озноб, в сознании все ещё до странности спутанно, и единственным ясным пятном в помутившемся вдруг мире остаётся острое лицо Таурэтари с прилипшими ко лбу влажными волосами, чёрными трещинами изломавшими бледную кожу. Неожиданно чётко выделяются огромные, словно оленьи глаза, облачно-серые, с бирюзовым налетом не небес — моря. Он таких глаз никогда прежде и не видел будто бы. У синдар всё другие — сапфирово-синие, да и изумрудно-зеленые, — красивые, словно драгоценные камни, но ровно настолько же холодные, равнодушные, словно мёртвые. У Таурэтари же в них, наоборот, чувств чуть больше, чем он когда-либо мог бы себе позволить. Блеклая тень страха, искры раздражения и гнева и совсем немного той странной эмоции, что Трандуил отчего-то понять и вовсе не может. Но все море, море… Бушующее, опасное, переливающееся сотней диковинных оттенков-чувств, в одно лишь мгновение и сверкающее жемчугом и серебром с затонувших кораблей на темном дне. Море, едва не ставшее недавно причиной его смерти. И Трандуил с горькой насмешкой думает, что стань оно его смертью, Таурэтари едва ли будет против.