***
Утром Таурэтари радостно улыбается матери, морщит нос: — Ты уже знаешь о нашем госте, матушка? — О, Таурэтари, дорогая, каким образом?.. — мама опасливо косится на дверь и шепчет, едва разжимая губы, чем невероятно веселит дочь. Принц отчего-то не проснулся до сих пор, и — к мимолётному удивлению Таурэтари — вовсе с закрытыми глазами спал. До чего же эти зеленолесцы странные, право слово, словно и не эльфы нормальные! — Я все объясню! — она садится на кровати и тараторит на одном дыхание: — Мы с Миримоном пошли поискать цветных камней для моей шкатулки, а там по берегу ходил, — кивок в сторону комнаты брата. — Он сперва просто ходил, а потом решил войти в воду — а там ведь сразу глубоко, матушка, ты знаешь это коварное место — и… утонул. Он не умеет плавать, — и без того вытянутое личико Таурэтари вытягивается ещё больше. Мать, кажется, вполне удовлетворяет такой рассказ, и она целует непоседливую родную кровь, в который раз обведшую её вокруг пальца своим невинным лукавством. Сидя перед зеркалом, вчерашняя спасительница зеленолесского гостя вспоминает снова и снова ужас в голубых глазах аранена, вспоминает взгляд не заинтересованный и не восхищающийся красотой Великого Моря, а такой колючий, твёрдый, что пробирает мурашками до сих пор. Едва ли думала она, что принц Трандуил способен на такие эмоции, бояться способен. Так бояться. Словно бы и в самом деле в шаге от смерти был… Таурэтари морщит нос, глаза отводит. Думать об этом не хочется, внутри что-то странно колется, будто что неправильное сделала, горькое, плохое. Пока мать заплетает её, на осанвэ пробует дозваться брата, но тот либо спит, либо сердится, и в любом случае говорить не хочет. — Мама, а почему я — Таурэтари? — всё внимание возвращается к зеркалу, в котором отражается её лицо. — Отцу был сон, он и решил назвать тебя так. — Это судьба? Мама, мудрая мама обо всём догадывается сразу и беспомощно выпускает из пальцев тёмные пряди волнистых волос. С минуту молчит, смотрит на дочку пристально, обдумывая что-то. — А что сердце тебе подсказывает? А Таурэтари и сама не знает: молчит, вновь и вновь вспоминая голубые, сапфировые будто глаза, и то, как он единожды назвал её имя: «Таурэтари, верно?» — Я не знаю, матушка! — прячет лицо на груди матери, сжимает её руки в своих, чтобы не думать, не терзаться. И без того сил больше нет; чересчур запутанно всё, сложно, неясно… Эру, за что же ей это? — Слушайся своего сердца. Таурэтари сдерживает смешок: вчера именно оно, сердце, побудило её залезть в окно спальни аранена, а затем в лодке сбросить с себя платье и прыгнуть в воду. Едва ли это чем хорошим закончится… Чудно будет, если не смертью. А пред глазами всё его очи ночных небес синее стоят, алмазными звёздами окроплённые.***
— Так значит правду говорят, что аранен-то зеленолеский чуть не утоп? — Эариэль жадно смотрит на подругу широко распахнутыми глазами, словно боясь и слово упустить. — Как же это случиться могло?.. Миримон поджимает губы, с неодобрением косясь на ярко усмехающуюся сестру, которую, как кажется, происходящее только лишь забавляет, а ночное событие и вовсе давно не беспокоит. Но что-то подсказывает ему, что зря: не кончится все так просто. Придётся им ещё горя с лесным царевичем натерпеться. Но Таурэтари ехидно ухмыляется и нараспев произносит: — Утопиться бедняжка с горя решил. Лесной ведь, дикий, плавать совсем не умеет, представляете? Благо мы с Миримоном тогда случайно… мимо проходили и спасти успели, а то так бы и умер, — и насмешливо хохочет, похоже веря своим словам немногим меньше собственной благодарной публики, слушающей с открытыми ртами. Как же, принц Эрин Гален и чуть не утонул! Миримон морщится, закрывая руками лицо. Не к добру это, ох не к добру. Договорится когда-нибудь сестрица и всем им худо придётся. — Прекрати, Таурэтари, — еле слышно шипит он и вдруг замирает, точно громом пораженный, в немом испуге уставившись сестре за спину. — Зачем же? — лениво произносит король Орофер, но одного взгляда этих его ледяных глаз, до краев яростью наполненных, достаточно, чтобы понять: ничем хорошим для них это не кончится. — Пускай продолжает. Я с величайшим интересом послушаю сказ о том, как мой дорогой сын ни с того, ни с сего топиться собрался, прекрасно оценивая свои силы и умения. — Владыка Орофер, — Таурэтари оборачивается почти мгновенно, пытаясь выдавить вежливую улыбку, но едва ли стоит говорить, что выходит у неё это из рук вон плохо. Неугомонная побледнела — Миримон различает это, даже стоя в отдалении — и, кажется, впервые в жизни по-настоящему испугалась, в ужасе переводя глаза с короля, крепко держащего под руку хмурого сына, на владыку Кирдана, застывшего безмятежной статуей рядом с гостями. — Продолжай, дитя, у тебя чудно выходит небылицы рассказывать, — улыбка короля сродни звериному оскалу, и Миримон, видит Эру, на краткое мгновение ощущает прилив невольного сочувствия к его сыну. С таким-то отцом явно обеспечено просто невероятно счастливое детство. — Иль, быть может, заверишь нас, что всё, сказанное тобою, — истина в последней ипостаси? Право слово, в таком случае мне придётся озаботиться тем, как я воспитывал Трандуила. Отчего-то мне казалось, что я говорил тебе о непозволительности лжи, сын мой? Король оборачивается к сыну, в жестокой насмешке приподнимая брови. Миримону кажется, что принца на тех словах передёргивает. — Так, милорд, — едва слышно выдыхает он, поразив обоих близнецов непривычной тихой робостью голоса. — Но почему же, скажи на милость, в таком случае, сказанное тобою об этом вне всякого сомнения несчастном случае, столь разительно отлично от того, что говорит нам сейчас эта юная леди? Миримон подумал бы, что король и вовсе над происходящим потешается, не улови он темной нотки угрозы в его голосе. Зеленолесский владыка, похоже, не то что в ярости — в настоящем бешенстве, и лишь каким-то чудом до сих пор скрывает истинные эмоции, по причине никому из здесь находящихся неизвестной. — Орофер, не стоит… — похоже, наконец решает вмешаться и владыка Кирдан, до сих пор предательски молчащий, и это становится началом их конца: лесной король взрывается гневом. — Не стоит? Не стоит, Моргот раздери?! Эта девчонка со своим братцем пытались моего сына утопить, перед этим едва ли не выкрав! Мой единственный, заметь, сын, наследник престола Эрин Гален, едва не умер этой ночью из-за того, что двум твоим идиотам в голову развлечься взбрело! Таурэтари вздрагивает всем телом и крепче сжимает перед собой руки — ей и страшно, и весело одновременно, и совсем некстати в голову приходит мысль, что Трандуил сейчас совсем не похож на себя прежнего. Словно бы щенок побитый, тень себя прежнего; не сияет будто бы больше огнём жизни внутренним, не сверкают более и глаза, не так горделиво спина выпрямлена, не так и голова поднята. Все по этикету, по правилам, но все же и как-то не так. Эллет краснеет, встретившись со взглядом Владыки Кирдана, и вдруг с уже просто недопустимой улыбкой отчаянным ходом решает спасти положение всех присутствующих. — Я не девчонка, милорд Орофер, как Вы изволили заметить, — вздёргивается выше нос и подбородок, и Таурэтари начинает неожиданно соответствовать своему имени — столько гордости и спокойствия во всей её фигуре, — и мой брат не идиот, — стоять под перекрёстным огнём взглядов родни, придворных, брата и царственных особ трудно, но она терпит и головы не опускает, даже когда правитель Зеленолесья испепеляет её своими глазами. Принц же вздрагивает, голову ниже опускает, да глаза прячет, словно боясь того, что дальше будет, что отец сотворит. Валар, и что за методы воспитания у этих синдар? — Он… Просто не думал, в самом деле не думал, что светлейший аранен, — и на лице, и в голосе в этот момент разливается безмерное количество мёда по отношению к Трандуилу, — не умеет плавать. О, я прошу вас, Владыка, будьте снисходительнее к нему! — и, очаровательно и абсолютно беззлобно улыбаясь, в умоляющем жесте поднимает руки. Миримон позади оторопело хлопает глазами, не ожидав такого предательства со стороны сестры и не просто сестры, а сестры-близнеца! «Прости, брат! Ты не будешь долго мучиться, — звенит в голове насмешливый голос Таурэтари, — а я лишь сказала правду». «Правду, да не всю», — Миримон опускает голову и молится, чтобы мучения его были недолгими. Но Таурэтари мало достигнутого, и она продолжает напирать: — Я вовремя не смогла разгадать, что задумал мой брат, но когда светлейший аранен начал тонуть, то, не раздумывая, кинулась в воду, — теперь уже не её рассматривают, а она с наглым видом таращится на зеленолесских гостей, — и без преувеличения спасла жизнь светлейшему аранену. «Светлейших» в предложении получается чересчур много, но это вполне окупает ту дерзкую улыбку, что играет на губах у эллет. Таурэтари собой полностью довольна и чувствует себя вновь на высоте, в амплуа спасительницы всех беззащитных, обездоленных и не умеющих плавать, хотя и не знает, как объяснить тот факт, что наследник престола Эрин Гален был, по выражению короля Орофера, «едва ли не выкраден» из собственной спальни. Но, кажется, пораженные ее речью слушатели о том напрочь забывают. И лишь пристальный, полный какого-то странного, необъяснимого чувства взгляд аранена на миг горечью отдает на языке да свербит на периферии сознания. Что ж, вскоре она цепляется за мысль о предстоящем празднике — гостям в почет — и быстро отвлекается за думами о том, какое платье лучше надеть да как волосы заплести.***
Танцы в честь зеленолесцев медленно из гулкой и просторной залы перебираются на воздух, на зелёный луг, где весело горят костры и вьются ленты. Ленты зелёные, атласные — в честь гостей, переплетаются с родными, голубыми и коричневыми — как символ единения и дружбы. В косе у Таурэтари те же три цвета сложно вплетены, заколоты — не синдарская мода — нолдорская. И осознание того внезапной терпкостью жгут душу. Не нолдо, но и не синда; фалатрим. И не понять, что хуже — будь она дитя родного народа, одной крови и имени, ребенком семьи, всем синдар ненавистной до черноты, иль просто безликой, безымянной эллет из рода, даром никому не нужного. Трандуил отворачивается: нет сил смотреть. Слишком уж сомнений много, странностей, непонятного и непозволенного. В нос бьют горькие ароматы костра, соли прибоя, в ушах шумящего тысячей чаек голосов, да горячего песка, заставляя забыться да вовлечься против воли в дикую ночную пляску древности. Здесь, под охраной благоухающих ночных цветов танцы становятся быстрее, смех — звонче, и Миримон с неудовольствием замечает в тени затаившийся серебристый камзол вчерашнего утопленника: видеть танец их дев — их! — этот заносчивый синда недостоин, но он смотрит, и Миримон сжимает кулаки и зубы. — Халлон, играй круговую! — звенит голос Таурэтари, и все сразу оживляются: круговая — особый танец, остаток старого помолвочного круга. На первую половину присутствующих тут же нападает романтически-возвышенное настроение, на вторую — смесь робости и игривости. Таурэтари выходит в центр круга, как запевала, и в свете костров вся преображается: ночь и отблески огня путаются в её волосах, распущенных по плечам, прячутся в складках длинного богатого платья, делая её фигуру загадочной и мистической. — Вертись, вертись, моё колесо… — и сперва медленно, а потом всё скорее и скорее начинает кружиться по траве, тоже замечая притаившийся серебристый камзол. Не знает она точно, что испытывает, а после, поняв, — диковинную смесь удовольствия, насмешки и мимолётного смущения. Но это определённо точно приятно. Танцуют эллет: расходятся, сходятся, кружатся, и в свете огня поблёскивают лежащие на ладонях кольца — их они незаметно бросят подле своих возлюбленных, когда песня подойдёт к концу. Миримон старается угадать, в какую сторону пойдёт бросать свой перстенёк — отцов подарок — Таурэтари, но та кружится слишком далеко от аранена Трандуила, и братская ревность утихает. — А не хочешь если — бери себе… Подхваченная звонкими чистыми голосами песня взмывает в небо вместе с искрами, древними чарами путаясь в едином танце со звёздами да узоры тонкими пальцами по ладье Тилиона, в синеве бархатного небосвода затерявшейся, вырисовывая. Серебристый камзол подаётся ближе к свету — он очарован пляской так же, как и остальные; и хочет увидеть лучше — Миримон скрипит зубами — её, Таурэтари! А та беспечно прыгает по траве, с удивительной ловкостью не путаясь в собственном длинном подоле, и опять запевает: — Я себя сегодня не узнаю… Миримон фыркает, но глаз с сестры не спускает: «И я тебя не узнаю. Самого Орофера за пояс заткнула». Сложная змейка расползается на маленькие хороводы — каждая старается пойти в ту сторону, где стоит сердечный друг, и в вышине замирает: — И зачем мне, право, моя душа… А потом сверкающее платье сестры — Миримон запоздало подаётся вперёд — стремительно преодолевает расстояние до ветвей высокого тополя, в тени которого стоит он, и тоже исчезает в сумерках. — Вам понравилось, аранен? — глаза блестят, и грудь поднимается часто-часто. Таурэтари смотрит нагло, в кулаке грея кольцо, и смеётся. — Такая уж у нас традиция, хотя все уже заранее знают, кто кому бросать кольцо станет. Всё ведь на лице написано. Через мгновение её уже нет рядом — она убегает вновь на свет, услышав новую мелодию, и на пальце у Трандуила остаётся сверкать слезой перстенёк, девичьей ладонью согретый. Прекрасная, запутанная, сложная, дикая и диковинная — Трандуил не знает, теряясь в путаных лабиринтах сущности той, которую ему лучше б и не встречать никогда. Они сгорят, оба сгорят, — приходит внезапно яркое осознание. Он сгорит заживо в её ярчайшем пламени, чудом, не иначе, вспыхнувшей средь темных морских глубин; она — утонет, затеряется, превращаясь в искусно выточенную ледяную скульптору средь морозной дымкой подернутых зал его памяти. Но отчего-то кажется, что оно того стоит.