Невыносимо великолепная, захватывающе отвратительная выставка госпожи Зелль!
Это сбивает дыхание. Это заставляет остановиться и замереть, не в восхищении, но в страхе шелохнуться. Страхе животном, страхе загнанной в угол жертвы: одно малейшее движение и тебя растерзают в клочья. Смерти объятия, что не покровительством, но холодным воззванием к себе... завораживают, выбив из головы факт собственного существования. Тянут, так ласково, с тем же — не вынося отказа, что остаётся лишь над ужасами рода человеческого посмеяться, выбросив недопитый кофе куда-то за плечо. Наконец сделать шаг вперёд. Под тонкой линией рук скрипит тяжёлая дверь. Всё глубже ко дну спускаешься, свежесть задымлённого воздуха сменяя духотой, свет угасающего солнца заменяя на едва работающие лампы, что чертят в темноте фигуры людей. Из каждого уголка — застывший взгляд, обращенный к искусству, в каждом света луче промелькнувшем — рельеф тела, одежды. Кого-то. Хуже людей самих по себе только их безумное количество, запертое в одном, пусть всё же сравнительно большом и прекрасном, зале. Черви, копошащиеся в свежем трупе, хаотичным движением из стороны в сторону дорогу себе прокладывающие к плоти посвежее, вызывают куда больше симпатии. Темнота обнимает гостя за плечи, ведёт за спинами, подальше от пустых взглядов тех, кто вынужден быть здесь. К запаху гнили, такому родному. Такому привычному для бальзамировщика. — Ты рада? Как видишь, я всё-таки пришёл, — темнота отвечает ему женской усмешкой. — Твоя очередь говорить. И она говорит. Красным лучом, осветившим картины Последнего дня, мягким шепотом, ото всюду доносящимся словно бы тысячей голосов. Тихим всхлипыванием застывших фигур. Она говорит, и зажигаются свечи, и запах гниющих цветов ударяет в нос, стоит только сделать шаг в сторону её голоса, зачарованным свидетелем склониться в поклоне. Она смеётся, и трещинами звенят доказательства прекрасного, и изуродованные тела великими скульптурами выступают перед Трикстером из темноты. Артефакты, поднятые из глубин пространственных, полотна, извлеченные из глубин человеческого сознания. Искусством — её голосом, ужасом — её прикосновениями. Светом истинного великолепия ужасного — она сама. Трикстер опускает взгляд на собственный чемодан, замок которого обвивают неподвижные тёмные щупальца.Сломанное не будет исправлено, но место его займут существа, ещё более невыносимые и ужасные.
Он усмехается. И ради этого стоило его звать? Ради того, чтобы красиво показать ему то, о чем он и без того был осведомлён прекрасно, чему преданностью исследователя отвечал до дня сего? Она слышит его усмешку и недовольно хмыкает в ответ, подходя ближе. Гаснет свет. — У каждого Великого Ужаса бывает свой Вестник. Не заботой о страждущих, но случайным последствием… катастрофы. Осталось немного, — голос её, пусть и нежен, да слух режет. Последствия ли это высоких ноток, или же в песни её кроется скрип подводных скал, что под щупальцами великих рушатся, сказать сложно. Сложно и не поморщиться, слушая вдохновенную речь о начале конца. Глядя, как аккуратные руки в тёмных перчатках, конверт достают: от прикосновения белая бумага заходится чёрными пятнами. Маргарета же всё улыбается. Действительно верит, что всё случится так скоро? Какая удача разочаровать именно её.— Посмотрим, случится ли.
Невежество, неверие в силу великих, столь грубое, столь отвратительно-человечное, когда истинным доказательством, дыханием неизбежного, она стоит перед ним. Оскорбление — в ответ она ослепляет, разом зажигая весь свет. Уходит, прикрывая руками лицо, оставив после себя лишь несколько цветочных лепестков, почерневших у края от гнили. Едва Трикстер может открыть глаза — вздрагивает, и тысяча фигур толпится подле него. Через секунду выдыхает облегчением: восторженные поклонники живыми, к счастью и сожалению, не были никогда, безликими манекенами застыв в своём представлениями. Взглядом пустым глядя в спину невоспитанного грубияна, что так стремительно уходит прочь.***
Утренняя грязь высыхает полуденной жарой. Выжженный пепел воздуха забивается в лёгкие, золото заходящего солнца слепит сладким желанием сна, темноты и забвения. Пока что — всего лишь временного. Только пока. Ночью вновь свидание с забвением вечным: работа, ради парочки новых банок с чернилами, починки инструментов, да заполнения ящика под сигареты, вместо того, чтобы заполнить собственный организм хоть какой-то едой. Невыносимо пахнет свежей стряпнёй. Конечно, у людей ведь обед! Смешные. Трикстер действительно смеётся, из вежливости — в кулак. Им осталось совсем немного, а они? Они тратят деньги на чертовы бургеры, сочащиеся жиром и соусами, на заплесневевшие соки и газировку со вкусом чьего-то пердежа. Довольные радуются собственной жизни, не зная, когда случится тот самый щелчок, что оборвёт всё. Их глупость поразительна. Их неведение умиляет. Они не знают, что всё это случится так скоро, и верят в куда более прозаичную смерть, как Трикстер верит, что грядущий конец не коснётся ёго. Таксисты всё также надеются кого-то подвезти, зазывалы обедают в подпольных столовых. Трикстер закрывает глаза, улыбаясь себе, понимая, что до дома осталось совсем чуть-чуть, когда перед ним вытягивает руку юнец в черной форме. С газетой. Он добро улыбается, псинка издает призывный лай: просьбой поинтересоваться, что там у этих человеческих существ в их мире происходит. Пара секунд на раздумье — согласие. «Допустим, сегодня у папочки хорошее настроение». Он берёт газету… …но не может отпустить. Мир уходит в темноту, и страх, чертов страх сжимает горло так, что невозможно закричать. Безликое, истинно огромное, ужасающее становится так близко. Он слышит скрежет его клюва, слышит, как склизкие щупальца медленно скользят в бесконечности, развернувшейся под ногами, к человечеству, взывающему и проклинающему, не имея и толики интереса. Его величие неоспоримо. Его безразличие бьёт в грудь леденящим холодом, заставляя выдохнуть последний воздух, отбросить последнюю надежду. И утонуть, понимая: Ему плевать на весь ваш огромный мир, на всё то, что было так любовно сотворено вашими богами, вашей гордостью, именуемой человеческим сознанием. Тогда какое дело Ему должно быть до тебя? И начался дождь. Дневную духоту он пробивает льдом, заставляя тело дрожать, кутаясь в ткань плаща. Трикстер стоит у обочины, держа в руках размокшую газету. Жизнь всё также, мерным течением человеческих рек, проходит мимо, разве что штаны ещё более грязные от проезжающих мимо машин. Велосипедист кричит на него звуком звоночка. Трикстер неподвижен под давящим осознанием, лишь поворачивает взгляд на того мальчишку, что по-прежнему стоит на своем месте, раздавая газеты. Он улыбается, приветливо машет рукой.И в темноте его рта тугим узлом вьются чёрные щупальца, надежно укрытые немотой. Но это...вызывает не страх. Ох нет, совсем не страх.