Кроме тех, кому необходимо было подготовить тела.
Тех, чья жизнь — темнотой первородной началась, ей и тянулась, коридором без вкрученных ламп. Шаги первые, ещё совсем ребёнком, страхом гонимы: в шуме людских голосов как понять хоть одно из слов? Как разобрать желания этих… странных монстров. Глаз, что из круглых, сияющих шаров, вмиг щелями становятся, губ растянутых, пока не треснет кожа. Рук, что трогают, трогают. По голове — «хороший мальчик» — гладят, на волосах оставляя свой жир. Лезут к лицу, тела касаются, поправляя одежду, словно быть не может подобным существам запрета. Суть человеческая, следует заметить, всегда была бесцеремонна, и, видя непонимание, видя страх перед тем, что так «нормально», так «обычно» и «принято» — к пониманию принуждала, сажая рядом на короткую цепь Словно бы головой — в омут, зная, что ты под водой не умеешь дышать. Молодой мужчина смотрит холодно. Омут — глаза его, дно глубокое полнится илом. Ни жизни, ни смерти — не видно, лишь серая, стоячая вода. Взгляд его к телу липнет: хочется руки помыть. Он, следует полагать, испытывает ощущения схожие, от того как уже несколько минут моет собственные руки, с особой тщательностью протирая каждый участок кожи. Капли с костлявых пальцев падают на деревянный пол. Перчатки, медицинская маска — форма, необходимая для встречи с мёртвыми, но, признаться, он бы предпочёл надевать это на встречи с живыми. Считает: так бы всем было куда спокойнее и, возможно, люди, встречая его, смогли бы чуть лучше отвращение своё скрывать, да не пугались бы столь сильно ни вида его, ни рода деятельности. Следующей за ним по пятам черноты.Люди, — про себя думает, — существа забавные.
Наждачной бумагой по языку: Джер-ри. Господин Наставник. Учитель. Ещё один человек. Телом — в иглу вытянутый, словами и действиями — иглой колющий в живое, чего, конечно, в его послушном ученике быть не могло. Джерри. Человек, приучивший к молчанию, к строгости действий, цену спокойствию обозначивший. Тому, как же не хватает всем этим людям, до безумного шумным, немного простой тишины. В сознание, совсем ещё юное, вложивший простую истину:Финалом всего является смерть.
Первые зараженные не стали для них ни удивлением, ни испытанием. Ведь смерть есть смерть, от кого бы она ни была принята, проводить в последний путь надлежало любого. Ремни на телах, в агонии извивающихся, потуже затягивая, в глаза, что без разума глядя, видеть, как затухает последняя жизнь, место давая истинному покою. Выдыхать, из рук выпуская шприц. Иногда его заменял выстреливший пистолет, но огонь дело грязное, да и запах дыма совершенно не шёл помещению. В выстрелах, криках и скрипе старого оборудования ликует наставник: пока бежали прочь из города толпы, заколачивались окна и двери, его дверь открывалась шире любых иных. Приглашая каждого проститься с теми, кого так «Невообразимо несправедливо!» забрала эта ужасная болезнь. Он ликовал, той мрачной радостью, что скрыта где-то в глубине, на самой грани понятия о человеческой морали: подделать факт заражения, кажется, было столь просто. В потоке прибывающих никто и не заметит несостыковок, в хаосе происходящего — странных, внезапных смертей от болезни. Ведь так? Молодой мужчина смотрит холодно. Омут — глаза его, вода стоячая мутью испорчена, плещется, как плещет холодный гнев. Интерес ли? В нём нет ни сожаления, ни страха, и те из эмоций, что дарованы ему людьми, лишь отражаются в грязной поверхности глаз, словно пятна на слабых волнах. Он молчит. Молчит, слушая всё новые и новые вопросы — то шум старого радио, которое, он кажется, разбил ещё в детстве, уронив себе на ногу. За что получил по рукам. Руки его — хватка мертвеца, до синяков на теле старом крепкая. Тело это он волочит за собой, толкая в темноту подвала. За спиной — желтый свет комнат, мягкий, до приятного тёплый. Старые, облезшие обои, лёгкий запах формалина, смешанный с аммиаком. Всё это убаюкивает известностью, стабильностью, которая не менялась вот уже двадцать с лишним лет, и картине этой, очаровательной, не мешают даже раскиданные бумаги. Перевёрнутый стол. Разлетевшиеся инструменты. Пятна чёрные, маслянистые, кажутся чем-то естественным, чем-то… привычным? Тем, что было здесь всегда, но нет, вы что, нет-нет. Они не появились здесь пару минут назад, стоило кому-то неосторожно закашляться и оставить взгляду видимым свой платок. Узкая полоса света выхватывает из тьмы подвала две фигуры: двух проводников, знающих таинство смерти, знающих путь к ней. Под руки тела, хотя, конечно, бывало, что и души, сопровождающих. Взгляд, струной натянутый — молчание. Необходимость в словах осталась в дне, когда погибла мать.Желание спасения прерывает холод стали: нет
. — Бездна… великолепна. Людям она куда ближе, чем может казаться. Думаю, ты скоро в этом убедишься.Дверь закрывается, лишая последнего Света.
«Мне интересно видеть, что будет после смерти разума. Обладать существом бездны лично, подчиняя его волю своей весьма... заманчиво.
Во всяком случае, это почти то же самое, что делают одни люди с другими людьми.»