У порога зимы

Спокойно смотреть на храм Тира, возведенный по ее же указанию, Шиннан не могла. Она прятала ладони в широких рукавах чародейской мантии и надеялась, что никто не заметит, как она стискивает локти. Кривая усмешка, тенью мелькавшая на ее губах, была заметнее, но обитатели Крепости-на-Перекрестке привыкли к чудачествам Рыцаря-Капитана — и не привыкли с ней спорить. Шептались, конечно — странный, мол, выбор для колдуньи, чтящей Селуну. Шиннан отмахивалась: якобы тирранство не просто куда более распространено, но и в самой Крепости наберется предостаточно последователей Тира. Предостаточно. Шиннан беспокоил только один. Ее кривую усмешку было так легко объяснить пренебрежением, снисходительностью, чем угодно — но не угадать. Шиннан смотрела на храм Тира и чувствовала, как неприятно саднит в горле, как холодит затылок и шею, как стучит в висках понимание: в том, что она сделала, нет ни капли веры. Нет даже любви, хоть она и убеждала себя в обратном. Разноцветные витражи сияли, купаясь в солнечных лучах, белый камень будто источал свет. «Почти как доспехи Касавира», — подумала Шиннан. Уголки ее губ дрогнули. Нет, она сделала это не для него. Она сделала это для себя в какой-то отчаянной попытке хоть как-то загладить вину, сделать хоть что-то, что будет нужно не ей. Теперь она думала: имеет ли это хоть какое-нибудь значение, если в этом не было самого главного — бескорыстия и искренности? Ей было плевать на Тира и толпы прихожан. Это был очень херовый способ сообщить Касавиру, что ей невыразимо жаль. В последние дни он много времени проводил в храме. Каждый из них скорбел по Шандре так, как умел. — Ты не говорила с ним? В ответ Шиннан покачала головой. Короткое «нет» царапало горло и свинцовым ядом наливало язык — ни выдохнуть, ни произнести. Она уже сбилась со счета, сколько дней прошло с тех пор, как они перекинулись хотя бы одним незначительным словом. Хотя бы формальным приветствием. Избегать друг друга оказалось слишком легко. Молчать друг на друга — еще легче. — Так поговори! — Кара небрежно поправила волосы — взъерошенные ветром, они как никогда походили на бушующее пламя — и закатила глаза. — Миазмы уныния, которые вы оба источаете, отравляют воздух до самого Невервинтера. Смотреть тошно. Шиннан поджала губы. — Я не могу. — Пф! Еще как можешь. Не будь дурой, Ши. Вам обоим это нужно. Нет, устало вздохнула про себя Шиннан. Касавиру не нужны ее извинения, сожаления, соболезнования и что там еще она может выразить. Шандра была ему дорога. Черт возьми, Шандра была дорога и ей, несмотря ни на что — у Шиннан так и не получилось ее возненавидеть, пусть бы паладин предпочел ее хоть еще тысячу раз. И это она, Шиннан Фарлонг, не уберегла девушку, которой обещала защиту. Лучше бы Шандра оставалась в Крепости-на-Перекрестке. Лучше бы она оставалась рядом с Касавиром. Уж паладин бы точно не совершил такой ошибки. Шиннан застыла в нерешительности. Она не знала точно, обо что запнулась — о порог, отделяющий главный зал храма от двора, или же... Касавир был один. Он стоял перед алтарем, преклонив колено, сосредоточенный, погруженный в молитву настолько, что наверняка не осознавал, что в храме появился кто-то еще. Шиннан не двигалась — разглядывала его склоненную голову, темные волосы, шею, плечи и спину. Она не знала, что скажет, когда он окончит молитву и поднимется. Ей не хотелось говорить. Ей хотелось прикоснуться — точно так же, как он сам прикасался к ней в ночь, проведенную в совсем другом храме Тира. Ей хотелось бы знать, как приносить утешение и покой, как поддерживать, как быть опорой. Как, в конце концов, любить — и отдавать эту любовь, а не душить ее в зародыше. Но все, что она умела — это резать и бить. Острая, холодная — совсем как осколок серебряного меча Гит, засевшего в груди. Все, что она умела — это вспарывать и ранить. Касавиру, подумала Шиннан, не нужны ни ее извинения, ни ее жалкие попытки проявить сочувствие. Уж он-то наверняка решит: она делает это не для него и даже не для Шандры — она делает это для себя, чтобы пожирающее ее чувство вины хоть немного ослабило хватку. В этом нет ни любви, ни бескорыстия. Шиннан неслышно отступила назад — один шаг, другой, третий — и выскользнула из храма так же незаметно, как и вошла.

***

Ветер, со свистом проносящийся по крепостной стене, забирался под мантию и больно жалил холодом. Шиннан обхватила себя руками и задрала голову, уперев взгляд в зависшее в небесной черноте светило — огромная луна безучастно высвечивала окрестности Крепости, но смотреть вниз Шиннан не хотелось. Ей бы следовало, пожалуй, — хороший командир бы точно не упустил возможности проследить за перемещениями близящегося противника. Плечи дрожали — то ли от зябких порывов ветра, то ли от груза противной слабости, навалившейся с приходом темноты. Она знала, что должна сделать, но не имела ни малейшего понятия, как. Лорд Нашер, сэр Нивалль, ее адъютант и спутники — все строили планы, предлагали решения, и все были так невыносимо правы. Шиннан думала, что никогда ничего не идет по плану. Все обязательно полетит, кубарем помчится в тартарары, и стройные схемы, так легко воплощающиеся на картах, рухнут. Она не может на них полагаться. Ей вообще больше не на что положиться. Шиннан скрипнула зубами и ковырнула носком сапога зубец стены. Маленький камушек полетел вниз, в густую, шепчущую темноту. Шиннан скривила губы, подошла ближе к краю и свесилась вниз, высматривая его. Для маленького, незначительного камушка, не способного ни чувствовать, ни мыслить, все, должно быть, очень и очень просто. Его влечет чужая воля, кто-то другой пишет его судьбу. Осколок серебряного меча Гит решает за нее — остается лишь закрыть глаза и подчиниться. «Я сама — чертов камушек, который катится во тьму». Мокрый от дождя камень с шорохом заскользил под ногой. Шиннан коротко ругнулась, неловко взмахнула рукой, пытаясь ухватиться за зубец. Испугаться не успела — почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее за талию и оттащили от края. — Я не собиралась прыгать, — буркнула она, едва Касавир поставил ее на землю. Смотреть на него ей не хотелось так же сильно, как не хотелось смотреть на сгущавшуюся вокруг Крепости-на-Перекрестке тьму. Иначе — опять разрыдается, как в ночь перед поединком с Лорном, опять даст слабину. Только на этот раз... Только на этот раз ему нет никакой нужды подставлять ей плечо. В конце концов, горько думала Шиннан, это она виновата в гибели Шандры. Даже столь благородное сердце не обязано ее прощать. — Тебе следует быть осторожнее. Нервная усмешка на ее губах застыла неприятной гримасой. — Осторожнее? Для чего? — Миледи... — Меня зовут Шиннан, черт бы тебя побрал! Почему ты никогда не называешь меня по имени? Она обернулась — резче, чем стоило бы, — вскинулась, вздернула подбородок, будто пытаясь хоть как-то компенсировать разницу в росте. Ее секундный гнев вспыхнул молнией в черной ночи — и тут же исчез, не оставив после себя даже громовой раскат. Ей оказалось достаточно столкнуться с ним взглядом — Шиннан прижала ладони к холодным губам, будто пытаясь запихнуть все произнесенное обратно, а оно все сочилось сквозь пальцы, обращаясь судорожными всхлипами, которые никак не выходило унять. Она попятилась — будто незначительное расстояние в несколько шагов вообще способно ее защитить. Касавир никогда не позволит себе и слова упрека — Шиннан знала это наверняка. Слова, которые она хранила в себе слишком долго, лились из нее, будто кровь из разверстой раны. — Я так... виновата. Перед Шандрой и... тобой. Я не желала ей смерти. Я должна была... должна была ее защитить, но... но... И если ты меня ненавидишь, то я... Оглушенная очередным всхлипом, она не услышала его удивленный вздох. — Я никогда не испытывал к тебе ненависти. Шиннан показалось, что слезы, застывшие в ее глазах, стали едкой, жгучей кислотой. Она потрясла головой, будто услышанное — всего лишь морок, иллюзия, то, что она всего лишь хочет услышать, но никак не действительность. Прощение, которое она ищет, но не должна обрести. — Это не твоя вина. Она подняла голову, растерянно моргнула, не до конца понимая смысл сказанного, пока он не вспорол ее, не вспыхнул, опалив изнутри, не выжег, оставив лишь осознание — прозрачное, чистое, острое, как магический кристалл. Шиннан проглотила ком в горле и вытерла рукавом глаза. Эльфийское зрение легко пронзает темноту, но увидеть чужую боль и чужие раны, когда мутная пелена горечи застилает глаза, едва ли возможно. Теперь — теперь она видела. — И не твоя тоже. Ей больше не хотелось отступать, да и не было в этом никакой нужды. Шиннан приблизилась, мимолетно коснулась его плеча. Резкая, острая, выточенная для того, чтобы колоть, рубить и ранить, она не умела латать душевные раны — ни чужие, ни даже свои. Это не означало, что она не должна пробовать. Шиннан посмотрела вверх. Полная луна зависла над их головами — огромное серебристое зеркало, отражающее только свет. Вокруг Крепости-на-Перекрестке сгущалась тьма.