***
Одним украшением больше... Отражение в зеркале повторяло каждое движение: тонкая рука поднялась к груди и ощупала жутковатый шрам — грубый багровый рубец, рана, стянутая да сшитая наспех. Сафия с сожалением обмолвилась, что раны такого рода вряд ли затянутся — от проклятий можно избавиться, но за них все равно придется платить. Ничего не исчезает бесследно. Минувшее всегда оставляет что-то в напоминание о себе. Она заплатила тройную цену: за ношу, о которой не просила и которой не выбирала. За чужую любовь. За свою собственную. Шиннан провела ладонями по отороченному кружевом шелку ночной рубашки на груди. Даже самые смелые модницы Невервинтера посчитали бы глубокий вырез скандально провокационным — и это был решающий фактор. Еще одна сногшибательно эффектная и невероятно непрактичная вещь, на которую Шиннан раскошелилась, едва жалование в городской страже стало позволять подобные расходы. Прежде ей так и не довелось ее примерить — обновка переехала вместе с ней в Крепость-на-Перекрестке, да так и осталась там на дне одного из сундуков до сегодняшнего дня. А теперь Шиннан думала, что вряд ли сможет ее носить — разве что из чувства противоречия: столь глянувшийся ей вырез, коему полагалось открывать волнительный вид на ложбинку между грудей, демонстрировал только до сих пор воспаленную рану, за которой теперь ни серебряного осколка меча Гит, ни проклятия — одна только пустота. Отвернувшись от зеркала, Шиннан протянула руку за пеньюаром, набросила его на плечи и наглухо стянула у горла. Они вернулись в Крепость-на-Перекрестке минувшим утром — она сама и ее вновь обретенные друзья: Келгар, Нишка и Кара. И Касавир. За всю дорогу из Лускана они едва ли перекинулись парой слов — все больше короткие, малозначительные фразы, без которых не обойтись в пути. Шиннан ждала, что все встанет на свои места, едва они окажутся в безопасности. Едва они окажутся дома. Вопреки ее надеждам, ничего не налаживалось само собой. Она провела этот день, старательно избегая Касавира — делать это в Крепости, пусть обширной, но все же ограниченной каменной кладкой стен, было куда сложнее, чем на дороге. У Родника Старого Филина все казалось простым. Все и было простым, пока с ними не случилось все... это. Никто больше не был прежним. Шиннан провела ладонью по темным кудрям в тщетной попытке успокоиться. Она обещала этот разговор. Ей самой он был необходим. Осталось только понять, с чего же ей начать. К молчанию слишком легко привыкнуть. Коридоры Крепости-на Перекрестке затянуло сумеречной темнотой. Шиннан пробормотала под нос магическую формулу, выколдовывая огонек — брести впотьмах ей не хотелось. Смешно она, пожалуй, выглядит — Рыцарь-Капитан, крадущаяся вдоль стены как девчонка, тайком от отца удирающая на свидание к любовнику. Секундное веселье полынью горчило на языке — все могло бы быть так, если бы не... Если бы не слишком много «не». Слово «любовник» к Касавиру не подходило настолько, что казалось нелепым, неуместным и совершенно не подходящим — как не подходит слишком тесная одежда. Мысль об этом застигла ее врасплох у самой двери. Шиннан замерла, протянув руку в пустоту. Удушливая волна стыда обожгла щеки, шею и плечи. Она вдруг ощутила себя именно такой — нелепой и неуместной. У нее был целый день, чтобы улучить момент для разговора — вместо этого она стоит под дверями посреди опустевшего, увязшего в полумраке коридора крепости, кутается в восхитительный шелк, который теперь совершенно ей не к лицу, и не может заставить себя развернуться и зашагать назад. Это было бы самое здравое, самое лучшее решение. Шиннан такими никогда не славилась. Она медленно выдохнула, поджала пальцы, стиснув ладонь в кулак, и опустила руку. Ничего не срасталось само по себе. Ничего не было простым. На какой-то миг ей показалось, что она снова в чужом, холодном Рашемене — растерянная, растерзанная и не имеющая ни малейшего представления о том, за что ухватиться — все казалось призрачным, как тончайшая кисея снов. Шиннан посмеялась бы над своей внезапной решимостью, сменившейся таким же внезапным сомнением, но не успела: дверь, в которую она не осмелилась постучать, распахнулась. Касавир, возникший на пороге из мягкого полумрака комнаты, не выглядел удивленным. — Миледи? Разговор, который они так и не начали, оказавшись за пределами Лускана, повис между ними, тяжелый, напряженный, искрящийся, как полная молний магическая сфера. Шиннан скрестила руки на груди и стиснула локти, искренне надеясь, что это проявление слабости останется незамеченным. Непроизнесенное связывало их крепче любых кандалов — она не удивилась бы, скажи Касавир, что ждал ее. Она точно знала, что он не скажет. — Как ты?.. — нахмурившись, начала было она и осеклась на полуслове. Касавир взглядом указал на зависшую над ее плечом светящуюся сферу. — Свет под дверью тебя выдал. — Действительно... — раздосадованно пробормотала Шиннан и поджала губы. — Надо поговорить, — отрывисто бросила она после короткой паузы. — Я обещала тебе разговор. Она боялась передумать. Отмахнуться, развернуться и поспешить в собственные покои так быстро, как только ей позволят остатки собственной гордости. Теперь пути назад не было. Касавир кивнул, будто и не ждал ничего другого. Он пропустил ее внутрь; Шиннан, проходя мимо, бросила на него короткий взгляд и вновь подумала о том, как, должно быть, вся эта сцена выглядит — и насколько чудовищно очевидное не совпадает с реальным положением дел. Оттягивая неизбежный момент, когда ей все же придется что-то сказать, Шиннан оглядела комнату. Синеватую темноту разгонял льющийся в узкие окна лунный свет, соревнующийся в яркости с теплыми отсветами каминного огня и мерцанием свечных ламп. Ее взгляд ни за что не цеплялся — блуждал от одного предмета к другому, едва ли отмечая контуры и формы. Желание сбежать никуда не делось — напротив, возросло в разы. В этом-то и все дело, подумала Шиннан, спиной ощущая взгляд Касавира. В его присутствии ей всегда хочется сбежать на край света — а потом, оказавшись на этом самом краю, бежать обратно. Она слышала его шаги. Слышала, как глухо скрипнуло придвинутое к камину кресло. — Присядешь? — Да. То есть, нет, — Шиннан развернулась и вцепилась в спинку, выставив кресло перед собой, как щит. — Сядь. Ненавижу, когда ты смотришь на меня сверху вниз. Она дождалась, пока Касавир займет кресло напротив. Еще несколько украденных у самой себя секунд. Слова отчаянно не шли на ум. Касавир ждал. Он не торопил ее даже взглядом — и от этого пустота в голове звенела еще оглушительнее. Шиннан знала, что делать, когда ее торопят, когда от нее требуют. Что делать с терпением и предупредительностью, она не имела ни малейшего представления. Это ранило так же, как ранит удар клинка. Как осколок, пронзивший грудную клетку. — Я думала, что ты мертв, — выпалила она, когда молчание стало совсем нестерпимым. — Аммон сказал, что ты мертв, а у меня не было ни одной причины сомневаться в его словах. Потом солдаты Крепости и добровольцы раскопали руины и не нашли твоего тела. Потом... — Шиннан безуспешно попыталась перевести дыхание и на мгновение выпустила спинку из пальцев, чтобы встряхнуть рукой и стиснуть переносицу. — Потом было слишком, слишком долго. Торио почти ничего не знала, но пообещала... навести справки. У Дэйгуна нашлись знакомые, задолжавшие пару услуг, и... Я слишком долго тебя искала. Мне так... жаль. — Ты говорила с Аммоном? — Да. В Рашемене. — Шиннан резким жестом отняла руку от лица. — Мистра! Ты вообще меня слушал? — Вполне. — Я не сожалею. Никогда. А если сожалею, то не признаюсь в этом. — Я знаю. Она беспомощно всплеснула руками. Слова вновь куда-то делись, оставив ее в растерянности и в совершенном осознании того факта, что Касавир был предельно точен в сказанном: он действительно ее услышал. Он действительно понял все. Одна из самых раздражающих вещей — Шиннан никогда не знала, как с ним разговаривать. Ей казалось, что каждое оброненное ею слово оказывается в его сознании прежде, чем она произнесет его вслух. Касавир смотрел на нее так, словно они вновь оказались в лагере у Родника Старого Филина, почти незнакомые, но уже связанные грядущим. — Ты изменилась, — заметил он. Шиннан почувствовала, как внутри сдвинулось, щелкнуло, взорвалось; простые слова, такие правдивые, но едва ли что-то значащие — в конце концов, в действительности изменились они оба, и дело едва ли в печати усталости, которую она угадывала в его лице, в едва ли проявившейся седине, в движениях и жестах, ставших осторожными и экономными. Что-то еще случилось с ними обоими, оставило свои следы — еще незалеченные раны. Напряжение, копившееся в ней с того самого дня, как они бежали из Лускана — нет, вдруг поняла Шиннан, намного раньше — выстрелило, как отпущенная пружина. — «Изменилась»? — переспросила она, чувствуя, как теряет контроль над голосом. — Ты даже не представляешь, насколько. Там, где когда-то был осколок меча, где когда-то ворочалось, скребло ребра проклятие, жгло — злостью или обидой, Шиннан не знала. Оно рвалось наружу толчками, совсем как кровь из разверстой раны: как ни держи, как ни зажимай ладонями — все равно упустишь. Шиннан поддалась потоку — он пронзил ее и повел за собой, заставляя выпустить стиснутую спинку кресла и вышагнуть из-под его защиты, сделать шаг вперед — ближе, к теплому свету огня, подрагивающему от гуляющего по полу сквозняка. Руки обрели собственную волю — распустили узел тесемок у впадинки между ключиц, пробежались по мелким пуговицам. Сброшенный пеньюар она гневно швырнула в кресло и выпрямилась. Она перестала быть самой собой — осталась только страшная, уродливая рана, никак не желающая заживать. — Нравится? — едко процедила она. — Или не таких перемен тебе хотелось бы? Ослепленная собственной болью, она не увидела, как переменилось его лицо, невозмутимо спокойное еще мгновение назад. Стоять перед ним вот так, открывшись, было хуже, чем стоять обнаженной перед мужчиной, который тебя не хочет: Шиннан ощутила себя не просто голой, а так, будто с ее костей сорвали плоть, развоплотили, не оставив и пепла, и осталась одна только душа — та самая хрупкая белесая субстанция, которую она вырвала из Стены Неверующих. Рядом с Касавиром она всегда была уязвима. Рядом с Касавиром ей никогда не хотелось быть такой, чувствовать собственные несовершенство и слабость. А теперь она вся — один сплошной изъян, одна сплошная рана, тело, искалеченное и лишенное целостности. Разве осталось в ней что-то, кроме пустоты в том месте, где когда-то лежал осколок меча? Вспышка схлынула, оставив после себя холод, от которого не спасал даже жар камина. Шиннан обхватила себя руками. — Отвернись и не смотри! У нее не выходило ни отступить назад, в спасительную тень, под прикрытие кресла, ни наклониться, чтобы подхватить брошенный пеньюар и закутаться в него, будто покров. Когда Касавир поднялся, она так и осталась стоять, пригвожденная к месту. Когда сделал шаг — почувствовала, как бессильно опускаются руки. Она не может ничего ему противопоставить — не может больше противостоять. Касавир коснулся грубой борозды — мягкое, деликатное касание. — Болит? — Нет. Шиннан казалось, что она соврала. Рубец действительно не доставлял ей никакой физической боли. Было другое — то, что она никак не желала принять, то, от чего открещивалась. Эта рана, доставшаяся ей в награду за пройденный путь, будто воплотила в себе ее сомнения и слабость, отразило то, как меч Гит и проклятие Акачи ломали ее, кость за костью, перемалывали и оставляли в темноте — поди собери себя заново. Эта рана — каждая смерть, которую она не предотвратила. Каждая принесенная жертва. Каждое калечащее испытание, с которым она не справилась. Каждое... Под горячей ладонью Касавира это как будто переставало иметь хоть какое-то значение. — Почему ты его не вылечила? Шиннан едва пожала плечами. — Думаешь, я бы его оставила? — она хмыкнула. — Жрица, с которой я путешествовала, ничего не смогла с этим поделать. Осколок меча оказался куда более милосердным, чем древние проклятия. Боюсь, мне придется с этим жить. Не самое приятное зрелище, что тут скажешь. Вряд ли тебе нравятся женщины с огромной дырой в груди. — Не такая уж и огромная, — просто заметил Касавир. — Лжец. — Шиннан... Ее имя на его языке звучало незнакомым, забытым, потерянным — и снова обретенным. Никогда прежде он не называл ее по имени, обходясь вежливыми, формальными обращениями. Она делала то же самое — будто это самый действенный способ притворяться, что они ничего не значат друг для друга. — Повтори, — потребовала она, подняв голову. — И поцелуй меня уже наконец.***
— Значит, Рашемен? — Это очень долгая история. — У нас есть время на долгие истории. Шиннан вздохнула. — Потом. Представляешь, сколько раз мне придется пересказывать одно и то же всем любопытным? Добела прогоревшие угли в камине потрескивали. Лунный свет все так же струился сквозь узкие окна, заливая комнату голубоватым сиянием. Шиннан обнаружила, что в кресле, которое она считала узким, вполне хватает места для них обоих: она устроилась, свернувшись на коленях Касавира и опустив голову ему на грудь. Бретель сорочки, сползшую с плеча, она не посчитала нужным поправлять. Касавир перебирал тяжелые пряди ее волос, и она думала, что рано или поздно так и уснет у него на руках, окончательно потеряв способность к сопротивлению. — Шиннан? — Да? — Если хочешь, я могу попробовать. Она негромко рассмеялась. — «Наложение рук»? Тебе не нужен особый повод, чтобы ко мне прикасаться. — Я серьезно. — Я тоже, — Шиннан помолчала немного и добавила: — Не все можно вылечить, Касавир. С чем-то приходится как-то жить дальше. Пусть так, подумала Шиннан. Пока Касавир касается ее, пока называет по имени — она как-нибудь примирится с собственными ранами, старыми и новыми. Как знать? — может, однажды они затянутся сами.