Жизненные трудности простого немецкого летчика

      Доводилось ли вам бывать когда-то зимой в тихой, почти заброшенной деревне у самого леса? Тогда, вероятно, вы можете себе представить, какое умиротворяющее спокойствие застыло в этой нетронутой руками человека девственной природе. Снег застилает землю белым покрывалом. Вокруг холод и тишина — словно время и вовсе остановилось. Редко поскрипывает снег от чьих-то сапог, пару раз хрустнет ветка под тяжестью обледеневшей воды, обломится, упадет наземь да спугнет мелких птичек. Каркнет черная ворона — вот и последнее свидетельство о том, что есть все же кто-то живой. Снег словно светится белизной, бьёт в глаза, заставляет прищуриться, а кора у деревьев совсем-совсем черная. Красиво, спокойно здесь, в Ромашково, а где-то на западе гремит фронт, падают снаряды, рушатся города, гибнут люди. Там — война, кровавая, суровая, страшная, братоубийственная война. Но это все где-то там, далеко. Борются за власть белые с красными, и, словом, черт знает, что там происходит, а тут до ближайшей станции сотня верст, какие уж тут большевики и интервенты? Здесь все идет своим чередом, а кто-то из тех, кто по воле рока оказался в этот страшный час в этой самой деревне, и вовсе не знал, что там творится. И своих проблем было немало — тут уж зима подкралась, конец ноября, а год выдался неурожайным, а зима обещает быть лютой. Хоть бы дров хватило, хоть бы хватило…       Метель еще не началась, однако уже пугающе отчетливо ощущается ее присутствие в долине. Ветер усиливается, бросает в лицо мириады снежинок, маленьких и холодных кусочков льда. Похолодало в этом году неожиданно. Еще вчера снег, и вот наутро, пожалуйста, снегопад, а к обеду и вовсе обещают пургу. Лосев почесал затылок и задумчиво посмотрел в окно. Где-то в глубине души его ворочался в беспокойстве художник, но сейчас при нем не было ни красок, ни кистей. Николай Иванович с детства мечтал стать живописцем, а потом что-то в его жизни переменилось таким образом, что теперь он ученый, биолог. И вот сейчас сидит здесь, в глуши, наблюдает за природой, пишет отчеты, заносит в книги все важные сведенья, а также сушит бабочек, да причем самых разных. В родном Екатеринодаре он в жизни не видел столько разных чешуекрылых. Разве что редких капустниц. А здесь их пруд пруди.       Радиоприемник на письменном столе тихо похрипывал, уютно расположившись на стопке толстых, пожелтевших от времени книг. Помехи, помехи, а потом сигнал пропал окончательно. Мужчина сделал глубокий вдох и откинулся на спинку кресла, разглядывая сводчатый потолок, расписанный им лично в звездное небо. Линии оборвало ветром, когда починят — известно не было, а потому свисающая с потолка лампочка казалась ученому до смешного бесполезной. «В какое страшное время мы живем» — думал он, потягивая воду, представляя вкус чая, по которому он успел истосковаться за последние годы. И все же он прекрасно осознавал всю прелесть своего нынешнего положения. Таким уж удивительным местом была эта деревня, затерянная где-то в лесу. Почти вся молодежь разъехалась в города, чтобы работать на фабриках, поскольку земля здесь неплодородная. Местные питались всем, что могли добыть и вырастить. С лета собирали грибы и ягоды, ловили рыбу, выращивали овощи, а потом мариновали, солили, сушили и понемногу съедали за зиму. Так и жили, и с войной порядки не поменялись. Разве что, сахара да соли поубавилось. Природа поделится с тем, кто знает, где искать. А вот кто знал все об этих лесах — так это сосед Лосева, Михаил Геннадьевич. Хороший крестьянин лет пятидесяти, добрый, веселый, но с характером. «Наведаться к нему, что ли?» — подумал Лосев. Где-то там продразверстка, где-то там военный коммунизм, а здесь никто не может найти маленькую деревушку Ромашково, где живет всего каких-то пятнадцать человек. Выйдя из дома, ученый направился в сторону дома своего товарища. Ветер усиливался, залепляя снегом глаза. Николай надел варежки, укутался посильнее шарфом и рассудил, что напрямую по дороге идти будет долго, поэтому решил срезать через поляну. Ветер завывал, ветки трещали под тяжестью льда. И все бы ничего, да только Николая Ивановича беспокоили какие-то посторонние звуки. Что-то не так было в этой пурге. Какой-то зов, высокий мужской голос. Нет, даже два. Лосев остановился на склоне и прислушался, а затем начал осматриваться по сторонам в поисках источника гула. Вскоре он различил пение и звук шагов по снегу, таких шагов, какими солдаты маршируют. На мгновение мужчину охватила паника. Он даже подумал, что это партизаны — остатки мужчин, населявших деревню и соседнее село, которые ушли в леса воевать на стороне красных. Что тут скрывать, Лосеву, как представителю интеллигенции, идеи большевиков приходились не по вкусу, куда ближе он принимал позицию Керенского, считая ее справедливой. Натыкаться на радикально настроенных мужиков с ружьями ему в эту самую минуту хотелось меньше всего. В конце концов, он ведь просто шел навестить своего друга Копатыча — такое прозвище местные дали Михаилу Геннадьевичу за то, что он все время возился в огороде, что-то копая. Опасения ученого оказались напрасными. Шагали всего двое. Фигурки, пересекающие поляну, показались ему знакомыми. А ведь точно! То — соседские студенты семнадцати лет от роду. — Чу-чу-чу, стучат-стучат копыта, чух-чух-чух, ударил пулемёт… — затянул белокурый парень в шапке-ушанке. — Белая гвардия наголову разбита, а красную армию никто не разобьёт! — подхватил брюнет в будёновке и смешных очках с толстыми линзами в тяжелой круглой оправе. Заметив Лосева, он остановился и потянул за рукав своего товарища. — Здравствуйте, Николай Иваныч! — помахал рукой блондин, широко улыбаясь. Вслед за ним поздоровался мальчишка в ушанке. — И вам не хворать! — прокричал в ответ биолог, и пошел своей дорогой. Студенты пошли дальше, распевая уже что-то в духе песни «Бронепоезд "Пролетарий"». — Молодежь, — буркнул себе под нос Николай. И все-то им надо сразу. Откуда только берется этот максимализм, эта тяга положить свою жизнь на идею? Впрочем, Лосев и сам был таким, когда учился в университете и впервые увлекся астрономией.       Он не прошел и сотни метров, как услышал какой-то гул над головой. В поисках источника шума, он поднял голову и устремил взгляд в небо. Гудел горящий самолет. Он неумолимо приближался к земле, и через считанные мгновения скрылся за верхушками деревьев. Раздался грохот. Самолёт рухнул. Ученый, не раздумывая о том, кому принадлежит летательный аппарат, бросился к месту крушения, ему отчего-то даже не пришло в голову, что самолёт может оказаться вражеским: в конце концов, там ведь находился человек, которому с огромной долей вероятности требуется срочная медицинская помощь.       Лосев пробивался через деревья с обломанными ветвями и плотные ветки кустарников, которые растаскивать на хворост запрещала Софья Филипповна, потому что летом здесь росли какие-никакие, а ягоды. Наконец, он увидел обломки. Недалеко, метрах в пятнадцати от груды горящего материала на опушке, на холодном снегу лежал, скукожившись, человек в кожаной куртке. Лосев подбежал к пилоту и потряс того за плечо. Тот отозвался приглушенным стоном. Перевернув тело на спину, мужчина обратил внимание на заляпанный кровью снег.       Софья Филипповна промочила тряпку в тазике с водой, а затем отжала и снова положила на лоб лётчика. Послышалось какое-то невнятное бормотание на немецком. Тот, судя по всему, не вполне понимал, где, с кем и в каком положении он находится. Лекарь и ученый уставились на незнакомца. Черные как смоль волосы слиплись от пота и стекающей с тряпочки воды. На щеках проступал нездоровый румянец. Лётчик слегка приоткрыл голубые глаза, глядя вверх, в потолок. Видимо, он ещё не до конца проснулся. Софья Филипповна внимательно вслушивалась в речь молодого человека. — Что он говорит? — спросил её Лосев. — Ну ты даешь, Ники, — всплеснула руками женщина, — Сам же хвастал, как лихо учил немецкий в университете! Давай, используй полученные знания! — Я просто не расслышал, — смущенно буркнул ученый. — Водички он просит. Ещё бы, с таким-то жаром. Ты посиди с ним тут, я сбегаю принесу, — и она быстрым шагом направилась к выходу из комнаты. Николай остался наедине с лётчиком. — Как вас зовут? — спросил настороженно учёный на довольно ломанном немецком, — Как я могу к вам обращаться?       С минуту лётчик думал. Поначалу, Лосеву показалось, что тот молчит оттого, что он что-то неправильно сказал, и хотел было повторить свой вопрос еще раз, сформулировав иначе, но немец поднял руку, жестом попросив тишины. Русские. Выдавать своё имя может быть не самым верным решением. В конце концов, они вполне могут быть красноармейцами, а это означает, что он немедленно будет поставлен к стенке. Мужчина прикрыл глаза. Умереть самому ему было совсем не жалко, но в этот момент он подумал о своём десятилетнем сынишке, который остался в Германии с матерью. О бывшей жене немец подумал вскользь, а вот маленький белокурый мальчик с умными зеленым глазами никак не шел у него из головы. Сын всегда любил лётчика больше, чем мать, и обоим родителям это было отлично известно. После развода он решил остаться с ним. С матерью виделся нечасто — он был достаточно умён для своих лет, чтобы понимать, что неспроста его отец так часто выпивал последние месяцы их совместной жизни. Он, может, ничего не смыслил в изменах, но определенно понимал, что мать делает отцу очень больно. Впрочем, с начала войны они с сыном почти не виделись. В четырнадцатом сын переехал к матушке, а лётчик ушел на фронт. Он знал, что сын по нему скучает. Потом взглянул на выжидающего синеглазого учёного и отчего-то улыбнулся краешком губ. — Так вы спрашиваете, как ко мне обращаться? — он произнес последнее слово чуть громче, будто бы делая акцент на нем. — Да, именно. — Называйте меня Пин. — Это ваше имя? — Нет-нет, это прозвище, но я буду вам очень признателен, если вы будете использовать его, обращаясь ко мне, — сказал он и улыбнулся.       Вошла Птицына с керамическим кувшином, который когда-то расписывал ей в подарок на именины Карл Карлович, и поставила его на стол, а затем протянула своему новому подопечному стакан с водой. Про себя Николай улыбнулся, подумав о том, что Софья Филипповна не была бы Софьей Филипповной без этой своей тяги всем помогать и о всех заботиться. — Все, давай, дуй отсюда, — шикнула она Лосеву, — Пусть этот отоспится, он головой ударился не слабо, скажу я тебе. — Хорошо, я пойду. Скажите, Софья Филипповна, а у вас самокрутки остались еще? Ну, те, за ягоды к котором мы все лето по полянам таскались. — Да остались, конечно! Мы ж без них от голода тут все передохнем, — шепотом произнесла женщина. — А вы говорили, что не осталось ничего! Я не ел с позавчера, имейте совесть! Почему нельзя было отдать мне мою долю заранее? — Потому что ты бы съел все в первый же вечер, а потом голодал всю зиму, выковыривал орешки из шишечек, жевал сосульки и подъедал у Михаила Геннадьевича. К слову, я вот о чем подумала. На следующую зиму грибов надо больше засушивать, и рыбу вяленую тоже запасти. — А это еще зачем, если можно консервировать ягодки? — Ягодки ему! Варенье! Ишь ты! Чтобы все это добро не портилось, консервант нужен, а у нас сахар и соль и без того на исходе, кое-как от вон тех варваров под кусточками да в дуплах попрятали. Ежели найдешь мой тайничок в лесу, там пуда три соли есть, мы его давно выкопали. Главное, чтоб не нашел никто. Ну и на кладбище еще есть три-четыре местечка, правда, там уже попотеть надо будет. Если хватит, на следующую зиму грибов засолим. Только вот, расходовать надо экономно. Неизвестно еще, когда в стране порядок наведут, а кушать что-то надо. Все, что у Геннадича выросло, забрали, сволочи. И наше отберут при первой же возможности. Так что, давай-ка я тебе дам брусничного варенья банку, и чтоб никому не звука. Сейчас, схожу в укромное место, где она у меня припрятана, только молчок. Ничего, одну войну пережили, и эту переживем. Женщина удалилась, оставив ученого наедине с Пином. — А меня Николай зовут, — как бы невзначай сказал он. — Очень приятно, — ответил Пин, — Это ведь ты меня сюда притащил? — Ну было дело, — тихо произнес ученый в ответ. — Спасибо, — спокойно сказал брюнет. — Так, вот тебе твое варенье, и иди отсюда домой по добру по здорову, давай-давай, твоему новому дружку нужен постельный режим, тишина. Покой и одиночество, — Софья Филипповна сунула в руки Лосева баночку и подтолкнула к выходу. — А я могу прийти завтра? — Вот-вот, завтра и приходи! А теперь давай, домой!       Лосев оказался на крыльце. Дверь большого дома захлопнулась за ним. Он улыбнулся, вздохнул и пошел по направлению к своему дому.