Жизненные трудности простого немецкого летчика

      Солнце уже взошло к десяти часам, когда Николай наконец набрался смелости и постучал в дверь дома Птицыной сначала тихо, а потом чуть настойчивей, а затем и вовсе позвонил в колокольчик. Минут через пять женщина наконец открыла ему. В лице ее читалось неудовольствие — Гутен морген! — бодро сказал ученый, проходя в комнату. Немец, сидевший на кровати, отвлекся от книги, повернулся на знакомый голос и приветливо улыбнулся. — А, это ты. Доброе утро. — Что это за книга? — спросил Лосев. Тогда Пин развернул обложку таким образом, чтобы его новый товарищ смог различить название. — Достоевский? «Бесы»? — Да. — И что, получается по-русски читать? — Совсем немножечко. За время, что был на фронте, немного научился. Ну знаешь, у пленных можно найти многие интересные штуки. Дневники, например, стихи, сочинения. А еще я много слушал их, несколько раз был на допросах. Словом, что-то да могу. — Так вы понимаете книгу? — По правде говоря, не очень, — признался лётчик. — Если хотите, я могу почитать вам и перевести, — робко сказал тот, — Я не очень хорош в немецком, но попробовать стоит. — Это было бы прелестно с твоей стороны, — сказал брюнет, передавая книгу в руки Лосеву.       Следующие несколько часов пролетели незаметно. Ученый читал, переводил, пояснял некоторые устойчивые выражения, объяснял непонятные термины. Продвинулись по сюжету они всего на несколько глав: очень много времени заняли рассказы и пояснения Лосева. А Пин его внимательно слушал, иногда шутя или задавая вопросы. Он внимательно следил за ученым, его жестами и этим огоньком в голубых глазах. Про такие глаза говорят, что они «горящие»: живые, воодушевленные, наполненные энтузиазмом и неподдельным интересом. Рассказывать о быте, истории и культуре необъятной Родины столь внимательному слушателю казалось Лосеву прекрасным занятием. — Голубки, вы на часы смотрели? — спросила Софья Филипповна, появившаяся в двери словно бы из пустоты. Она подошла к постели больного и осторожно потрогала его лоб. — Ну как? — спросил у нее Николай. — Ночью один раз температура поднялась, но с тех пор, кажется, жара не было. В любом случае, иди-ка ты домой. Он устал, пусть поспит. Давай-давай, завтра придёшь, — женщина взяла со стола какие-то баночки и вышла из комнаты. — Ну так придёшь завтра? — спросил Пин. — Приду, — ответил ему ученый. Он положил какой-то исписанный лист между страниц книги вместо закладки и оставил книгу на столе у окна, из которого было видно хмурящееся небо. Сегодня вечером он приглашен к Карлу Карловичу. Не на ужин, и даже не на чай, но все же пойти стоило. Может быть, Баранский даже зачитает стихи. Они у него красивые получаются, складные, пусть он себя и недооценивает. — Ну что ж, пока, — улыбнулся лётчик. — До завтра! — отсалютовал ученый.

***

      На какие-то полчаса долина, чаща, озеро и речушка будто бы вспыхнули в лучах заходящего за горы солнца, а затем наступила темнота. На небе зажглись мириады звезд, казавшихся такими маленькими отсюда, с Земли. Лосев ни разу не жалел потраченных на телескоп денег. По вечерам, оставаясь наедине с самим собой, он подолгу рассматривал в него звездное небо, иногда что-то записывая в отчеты и в дневники, а иногда просто рассматривая удовольствия ради. Как-то Антон сказал, что звезды белые и холодные, как молоко в погребе. Сравнение так себе, но, в сущности, верно: как-то уж больно холодно они сияли. Чем дальше звезда, тем холоднее сияет. Ночь поглотила деревню. Не горели на улицах фонари — какие уж тут фонари, когда деревня такая маленькая, а домики друг от друга находятся на таком порядочном расстоянии.       В доме у Карла Карловича царила атмосфера исключительная, совершенно особенная. Нашли бы его дом при обычных обстоятельствах какие-нибудь большевики, и от того не осталось бы ровным счётом ничего: всё на склад, а со склада — рабочим. Воронов был человеком, любившим искусство и его же творившим. Все стены его дома, обклеенные дорогими зелёными обоями, были увешаны картинами его авторства в самых разных стилях и техниках, особенно выделялся автопортрет, выполненный в кубизме. Дворянин имел художественное образование, и даже преподавал в училище живописи, но позже с концами перебрался в деревню, где революцию и встретил. — Здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачники, летние маневры уж давно начались. Гей, песнь моя любимая, цок-цок-цок по улице идет драгунский полк, сапоги фасонные, звездочки погонные, по три звезды, как на лучшем коньяке. Гей, песнь моя любимая, динь-динь-динь поручики шпорами звенят, — распевал Баранский. — Объясненья бурные и слова амурные, и признанья нежные до самого утра, — подпевал баритоном Карл Карлович, перебирая пальцами клавиши рояля. — Гей, песнь моя любимая, чок-чок-чок о рюмочку рюмочки стучат, — поэт, широко и искренне улыбаясь, слегка приподняв подбородок, повернулся к сидящей в кресле у стола жене. — Сборы кончаются, парочки прощаются, до чего короткая военная любовь, — стала подпевать она, ласково улыбаясь в ответ. Гей, песнь моя любимая, буль-буль-буль бутылочка зеленого вина.       Николай, улыбаясь, аплодировал. Воронов и супруги Баранские встали и поклонились ему. Карл Карлович был превосходно образован и имел отличный музыкальный слух. Когда у него появлялось свободное время, он давал Баранскому уроки вокала или музицировал сам. Баранский нравился Карлу Карловичу: старик чувствовал в нем родную творческую душу, и оттого Эдуард всегда в его доме был самый желанный гость. — Не могу не отметить ваших успехов, Эдуард Вадимович — Лосев пожал поэту руку. — Спасибо, спасибо, — смущенно ответил тот, располагаясь в кресле-качалке. — Друг мой, вы нам почитаете что-нибудь из своих сочинений? — Пожалуй, сегодня не могу порадовать вас чем-то новым. Глупые стихи в последнее время у меня выходят. — За что же вы так сурово себя судите? — А вам на что мои стихи? — грустно вздохнул он, — Соловья баснями не кормят. Чем-чем, а стихами точно сыт не будешь. — Стихи, как и музыка, и картины, удовлетворяют человеческие потребности иного рода, чем сон и, прости, Господи, еда. Они питают человеческую душу, что в такие времена, безусловно, очень важно. — И всё же, я бы с удовольствием променял их на продовольственную карточку. Вот они пришли, зерно забрали себе, а сами его попилили и по карточкам выдают. А себе, уроды, взяли больше, это я вам точно говорю. У них, небось, там и сгущенка, и масло, пока мы тут грибы сушеные едим. — Попрошу заметить, Эдуард Вадимович, — обратился к нему Воронов, — Что наше положение еще не самое паршивое. В городах, где нет ни леса, ни возможности что-либо посадить, жизнь намного хуже. Города буквально живут за счет деревень. Всё туда. А у нас тут лес. Чего не вырастили — то пособирали. У природы этого добра много, поделится. Кстати, я тут на охоту думаю сходить в воскресенье. Вы со мной, Николай Иваныч? — Нет, боюсь, у меня другие планы на этот день. — Ну как хотите. — А видели сегодня самолет? — спросила настороженно Аннушка. — Да, видел, — сказал старый Ворон с каким-то равнодушием, — Я сначала подумал, что бомбить прилетели или снаряд упал. А потом смотрю — самолёт. В чащу куда-то упал. Бедолага наверняка разбился. — Интересно, наши? — Да пойди разбери, кто сейчас «наши», — вздохнул Лосев, — У каждого сейчас свои «наши». Мои, например, социалисты-революционеры. А они на стороне белой гвардии вместе с монархистами. А монархистов я не поддерживаю. Но поддерживает их наш дорогой Карл Карлович. А еще на стороне белогвардейцев иностранцы. Американцы, немцы, французы, японцы. Эти что, наши что ли? — И всё же, чей это самолёт? — Да мне откуда знать? — вспылил ученый. Отчего-то ему не хотелось говорить о летчике. Шестым чувством он ощущал, что следует сохранить это втайне. Если нагрянут красноармейцы и узнают, что они тут прячут немецкого пилота, мало не покажется никому. Всех к стенке.       Лосев взглянул на пожилого джентльмена, отдающие синевой черные волосы которого уже поседели на висках, но были всё так же аккуратно уложены, а костюм выглядел совсем новеньким. Больше всего в Карле Карловиче в такие времена поражала его лояльность к политическим взглядам соседей. Ему было совсем всё равно, когда в его доме за обедом студенты Зайцев и Ёжиков читали и бурно обсуждали труды Карла Маркса и Фридриха Энгельса, когда Лосев убедительно с аргументами доказывал ему, что социализм и коммунизм — прекрасные идеологии, но то, что делают большевики, по истине чудовищно. Он был по своим убеждениям монархистом, однако как-то признался за чашкой чая Николаю Иванычу, что, видимо, стар он уже для этой поразительной эпохи, что на заре новая эра, разительно отличается от его времен, что на заре может быть новая справедливость, к которой он не готов, но готова молодёжь. Это вызывало в учёном искреннее к нему уважение. — Уже поздно, стемнело совсем, мы, пожалуй, домой, — посмотрев на большие часы сказал Эдуард, поднимаясь с кресла. — Куда же вам торопиться? Останьтесь на ночь. Сыграем в карты, а спать оставайтесь у меня в гостевой. — А почему бы и нет, в самом деле, — улыбнулась Анна, — Эдик, ну давай останемся. — Хорошо-хорошо, — буркнул тот, усаживаясь обратно в кресло. — Николай Иванович, а вы останетесь? Там, говорят, по ночам волки шастают. — Ну что ж, делать-то всё равно нечего, — он провёл рукой по отросшим за последние месяцы русыми волосам, взял колоду из рук Карла Карловича и принялся её тасовать. — Послушайте, Николай Иванович, там Антон говорил, что они с другом ёлочку из леса принесут к субботе. Так вот, приходи-ка к нам, поможешь елку наряжать, — улыбнулся Баранских. — Ёлку? — Лосев на секунду перестал перебирать карты в колоде, — Неужели, уже декабрь, и так скоро наступит рождество? — Представьте себе. — Подумать только, как быстро пролетело время, — обречённо вздохнул учёный.