Sense of you

Кто знал, что все обернётся именно так? Кто мог предугадать, что отстроенная из ничего, вымощенная желанием отмыться от позора прошлого, еще недавно великая держава падет пред праведным огнём красного пожара, несущего в себе свободу порабощенным и возмездие тиранам? Ведал ли кто, что крики и мольбы о снисхождении станут доноситься из разрушенной германской столицы? Этого ожидали с тихим трепетом, такой конец каждый день вымаливали у Бога люди, наплевавшие на партийность, уставшие от вида крови, боли, постоянного чувства страха и неизвестности, люди, казалось, больше не боявшиеся смерти, ее тяжелого и холодного дыхания, каждый день встречающиеся с ней лицом к лицу. Люди, познавшие ад. Люди, собственнолично побывавшие в нем. Положение стало ухудшаться в ноябре 42 года, позже названного коренным переломом в войне, когда нацисты стали терпеть все больше и больше поражений, постепенно отступая и тем самым освобождая некогда оккупированные территории. Надежды на победу, на порабощение проклятых русских в то время ещё теплились в головах, принадлежащих нацистской верхушке. Но чем ближе подступали красные, чем яростнее отражали вражеские атаки, тем быстрее первобытный страх и отчаяние маленькими семенами неслись по венам и артериям, подступая к самому сердцу и прорастая в нем, окутывая в свои плотные и колючие тиски. И как бы не паниковали генералы, сколько бы не было оставлено земель и освобождено народов, все те же, и пора бы признать, несбыточные мечты все чаще успокаивали порядком расшатанные нервишки Третьего Рейха - страны, коварного подлеца и тирана, предателя и монстра, того, по чьей вине началась адская мясорубка длинной в шесть немыслимо долгих, самых черных в истории, лет. Но взглянуть на него пару-тройку лет назад: изящный и статный, властный и харизматичный мужчина, чей мимолетный холодный взгляд, пробирающий своей льдистой синевой до мозга костей, внушал ужас в сознания окружающих. Всего один еле заметный, но четкий, специально отработанный жест ладонью, извечно обтянутой чёрной кожаной перчаткой, и легкая, но злобная ухмылка, и чье-то жалкое безжизненное тельце уже висит на веревке посреди площади, легонько покачиваясь из стороны в сторону от легкого ветерка среди ему подобных; одно его слово, и ты корчишься в муках под сотнями ударов разящих плетей, срывая голос, давно боясь молить о пощаде; ревешь от нестерпимой боли, пронзившей все твое естество после сжигающего плоть раскалённого металла, прижатого к тому, что раньше можно было назвать кожей; захлёбываешься в собственной крови, лишь малую долю кажущихся вечными секунд наблюдая, как из твоего вспоротого живота вываливаются на грязный, сырой от смеси телесных жидкостей с водой и прочими веществами пол камеры внутренности. Народные массы гордились и восхищались им, называя Великим, ему подобные же больше презирали, но в силу страха своего перед зарождающимся из тени бывшей Империи государством, до последнего молчали и наблюдали, потихоньку ища лазейки для возможного сотрудничества. Рейх цвел, нежился в лучах славы, наслаждался своим могуществом и некой вседозволенностью, которые были недоступны его предшественнику в последние годы его правления. Но все закончилось так же, как и началось, медленно, но уверенно, его власть скатывалась в бездонную, черную пропасть из провалов и неудач, поражений и полных разгромов его армий на фронте, трусости и предательства никудышных союзников, а после и ненависти собственного народа. Он стал своим же проклятием и практически не надеялся на спасение. Но были у нациста и до последнего верные ему… друзья? Рейх хорошо помнил Восточную Пруссию: серьезный, находчивый, но, к сожалению, совершенно не к месту добродушный парень всегда был готов прийти ему на помощь. Он держался, как мог, сколько мог. Но пал. Был вынужден сдаться, признать поражение перед армией 3-го Белорусского фронта, был взят Кёнигсберг, как говорили, «неприступная крепость», главная и последняя надежда Рейха на спасение не только нации. Себя. И именно в тот момент, когда по Рейхстагу, как танк по старому сараю, прошлась молва о том, что Пруссия у русских, немец действительно осознал и, к стыду своему, признал, что проиграл эту войну. И вот, некогда непобедимый, непревзойдённый в своём гениальном коварстве Третий Рейх закрылся в своём кабинете в поисках хоть какого-то выхода, попутно пытаясь унять больно колотящееся в груди сердце. Его и без того бледное лицо осунулось и теперь вовсе напоминало по своему оттенку белесый мрамор, выступающие острые скулы навсегда потеряли все свое изящество, превращая их обладателя в жертву Освенцима; от ряда долгих бессонных ночей под когда-то сияющими лазуритом глазами залегли темные круги, их свет безвозвратно потух. Он часто отказывался от пищи, совсем исхудал и вскоре стал похож на восставшего из могилы мертвеца, сил не оставалось даже на то, чтобы передвигаться, что уж говорить про какое-то управление. Его канцлера не стало неделю назад. Не выдержал, чертово ничтожество, струсил, как и все, прострелил себе башку и в мир иной. Теперь Рейх - единственное, что осталось от него самого, от его страны. Он - последнее, на чем держится его, теперь уже, никчемная, побитая нация. И это сводит его с ума все больше и больше, не дает спать, не дает есть, не дает просто-напросто существовать. Где-то на первом этаже уже слышны выстрелы, до чуткого, обостренного слуха доносится громкая русская речь, вперемешку с немецкими выкриками. Паника. Впервые за столь долгое время мужчина в полной мере способен познать на своей шкуре это мерзкое, пробирающее до самых костей и сверлящее их, чувство. Матеря и проклиная все, на чем свет стоит, он мечется по комнате, и не в силах сообразить, что именно ищет, подбегает к рабочему столу. Перебирая документы, немец комкает большую их часть в трясущихся руках и сжигает в пламени горящей поблизости свечи. Лишь ее тёплый свет хоть немного, но рассеивает темноту помещения, оставляя на стене дергающуюся туда-сюда тень своего хозяина. В очередной раз выругавшись, Рейх замечает на краю стола, если ему не изменяет барахлящая память, заряженный пистолет. Его лицо искажает пугающая улыбка, больше напоминающая оскал дикого зверя. Мысль о будущей кончине ножом режет его разум, и вот он прикасается к оружию. В его голубых глазах зарождается льдистая корка страха, обессиленное тело слегка дрожит, не давая ровно стоять. Он слишком боится смерти. Стоит признать, всегда боялся. По щеке катится первая слеза, капая куда-то за шиворот накрахмаленной рубашки: как всегда, одет с иголочки. О, какой контраст создаст его кровь с восхитительной белизной дорогой ткани. Рука медленно приближает пистолет к виску, впечатывая его холодное дуло в покрытую липким потом кожу. Сглотнув вязкую слюну, Рейх обращается в истинную форму в последний раз, хотя это нисколько не меняет положение: болезненность тела и духа видна в любой его оболочке. Он уже давно велел сжечь портреты и фотографии, на которых был изображен, не желая оставлять в памяти всего мира свои человеческие черты. Не в силах сдержать накатившие слезы, он медленно перемещает указательный палец на курок. Зажмуриваясь до звезд в глазах, фюрер готовится к выстрелу. Давление поднимается. Он будто чувствует его, слышит, как шумит кровь, змеей шипя в ушах. Вслушиваясь в собственные мысли и стучащее азбукой Морзе сердце, Рейх не замечает приближающихся громких шагов, — Открывай! — за грозным рыком следуют яростные стуки кулака о тяжелую дубовую дверь, держащуюся на одних лишь петлях, а после и удар приклада куда-то в район замка. — Открывай, сука, я знаю, что ты там! — не слышит и этот грубый, сорванный за долгие годы войны, некогда бархатистый голос. Секунда, и единственная преграда, отделявшая то, что можно было назвать бумерангом жестокой судьбы, с грохотом ударяется о стену, разбивая ее, о чем свидетельствует вмятина и посыпавшаяся на пол сквозь порвавшиеся обои штукатурка. В ярком свете дверного проема стоит тёмная фигура. Очнувшись от мимолетного забвения, Рейх самопроизвольно, но незаметно вздрагивает, когда их взгляды, один - полный ненависти и усталости, другой - пугающе отрешённый и обессиленный, вдруг пересекаются. Воцарилась страшная, по своей сути, тишина. Два человека, страны, победитель и проигравший, еле слышно дыша, ждут следующих действий друг друга. Нет. Это совершенно не то, что представлял себе амбициозный Рейх, когда затевал этот апокалипсис. Не он сейчас должен был со страхом взирать на уже давно не лучшего друга, не он должен был отсчитывать песчинками убегающие секунды до смерти. Не он должен был так позорно проиграть. «Уничтожь русского наследника и весь мир будет ползать у твоих ног и целовать тебе ботинки». Так сказал однажды голос из сна, так продолжал убеждать себя Рейх, наблюдая, как Совет вслед за ним подписывает пакт о дружбе и ненападении, который в будущем станет обесцененной, никому ненужной бумажкой. Глаза снова наполняются слезами. Гордость рвется в груди и кричит израненным орлом, и немец всеми силами старается не позволить им блеснуть на впалых щеках. Но кого он обманывает? Не он ли сейчас стоит, с силой сжимая в руке старый вальтер? Не он ли минуту назад задыхался от нахлынувшей боли и обиды? Нет смысла притворяться сильным, нет смысла надеяться на лучший исход. Перед ним стоит тот, кто когда-то был так близок, тот, кто сейчас стал так далек. Союз же, будто оцепеневший, не замечает дрогнувший взгляд сапфировых глаз. Не видит еле двигающиеся потрескавшиеся губы. Не слышит горькое «мне жаль», произнесенное тихим-тихим шёпотом. И вот раздаётся выстрел, а за ним - короткий, но пронзительный вскрик. Бледные обои окропила арийская, пусть и не голубая, но кровь. Опомнившись, СССР пару раз моргает и, плечом облокотившись о выломанную дверь, с ужасом наблюдает за тем, как из валяющегося перед его ногами тела вместе с каплями алой жидкости убегает жизнь. Забывшись на некоторое время, он не слышит, как до него пытается докричаться один из командующих, но, придя, наконец, в себя, он мотает головой из стороны в сторону и на каблуках разворачивается к выходу из кабинета, направляясь куда-то вниз. Вроде, его звали туда. А этажом выше, на лестничном пролете, затерявшийся в тенях и незаметно наблюдавший за произошедшим, притаился силуэт. Дождавшись, когда этаж очиститься от советских солдат, а сам Союз скроется за углом, ведущим к очередному спуску, мужчина выныривает из своего убежища и заскакивает в помещение. Оглядевшись, он проходит вглубь комнаты и склоняется над безвольным телом, бегло осматривает его. — Рубашку загадил, идиот, - больше с досадой, чем злобой заметил Веймарская Республика, глазами бегая по одежде, и, отвернувшись от Рейха, кивнул сторону двери. Тут же вокруг него оказывается трое солдат, быстро подхвативших и завернувших убитого в какое-то тряпье, ожидающих дальнейших приказов. Веймар распоряжается быстро и четко, велит по черным ходам вынести бывшего фюрера к своей машине и уложить в багажник, а после ждать его внизу, всеми силами стараясь не привлекать внимание и без того подозревающих все, что движется, и не движется, русских. Стоя в тени здания около автомобиля он тихо, но грозно велит солдатам, внимательно его слушающим, следующее: — Отправляйтесь к Совету и не пускайте его в кабинет. Говорите, что хотите, поступайте как хотите, хоть стройте из себя деградантов, но не смейте пускать туда его и красноармейцев, - шипит он, усаживаясь в водительское сидение, — все поняли? Я скоро. Он отворачивается, чтобы завести мотор, но вдруг вспоминает один важный момент о котором успел позабыть во всеобщей суматохе и, подозвав к себе одного служивого, отдает поручение: — Ты! Найди Германию и всячески оберегай до моего возвращения. Узнаю, что с наследником что-то случилось, советский плен тебе покажется раем на Земле. Глядя вслед уезжающей бывшей стране, парни тяжело вздыхают и отправляются на задание, четко осознавая, что если их не пристрелят коммунисты, то точно убьет Веймар. И вот уже сидя в летящей в сторону какого-то захолустья машине старший немец бубнит, обращаясь в пустоту, и то и дело оглядывается, ожидая погони, хотя прекрасно знает, что ушел, не оставив за собой следов. — Растяпа, - немного раздраженно подмечает он, — даже застрелиться нормально не можешь. Вечно ты все делаешь не так, Дитрих, а мне тебя латать и за тебя же потом отдуваться, - свернув на неприметную лесную дорожку, слегла заросшую травостоем, он давил на газ так, будто ехал по ровной брусчатке, и несмотря на порядочную тряску, все продолжал ворчать, — как же я тебя ненавижу иногда. Думаешь, твой коммунист пощадит тебя, когда ты выползешь на свет? Что, не выползешь, говоришь? Да я тебя как наш Берлин знаю, идиота, не пройдет и пары десятков лет, как ты заскучаешь, и, поверь мне, дорогой братец, они все еще будут ненавидеть тебя. И он тоже. Он особенно. Хотя, кому я это говорю, ты ж в отключке, - фыркнул Веймар, прокрутив руль влево, свернув еще раз, уже видя впереди небольшой домик, поросший диким виноградом. Остановив мерседес около деревянных ворот, немец выходит из машины, нервно осматривается по сторонам и подходит к багажнику, открывая его и беря на руки свою драгоценную ношу. Направляясь к огороженному низким заборчиком лесному домику, он слегка пугается, видя перед собой не пойми откуда взявшегося старца. — Приветствую Вас, я приехал за по-… - не успел договорить Республика, как был перебит бойким старичком, одетым в простую, но все же современную одежду, опирающимся на трость одной рукой, а другой держась за приоткрытую калитку. — Заноси его, не трать время впустую, - резко проговорил тот и замолчал, продолжив речь только после того, как подлатал прибывшего к нему необычного пациента. Обычно ему доводилось лечить местных людей, может иногда города забредали, но просто поболтать. Не думал старина Карл, что когда-нибудь будет возиться со страной, не думал, но отчего-то глубоко в душе надеялся. Однако был абсолютно уверен, что теперь его способности к исцелению вправду пригодились. — Жить будет? – тревожно вопрошал немец, косясь на бездыханное тело, лежащее в кровати в углу комнаты. — Будет, куда денется, - прокряхтел старик, отходя от Рейха, — поезжай, не волнуйся за брата. — Кто бы еще за него волновался, - бросил Веймар, собираясь обратно в Берлин. Уже сидя у руля он прокричал «Спасибо!» и его черное авто скрылось среди деревьев. Вернувшись в город, старший немец направился прямиком в Рейхстаг, дабы отыскать Союза и убедиться, что тот ничего не узнал о деле, которое тот так резво провернул у него под самым носом. К великой удаче и несравненному счастью, русский был занят другими вещами, более важными, как тому показалось, чем охрана мертвого тела бывшего национального лидера, а потому убедить его в том, что пока он возился с сопротивлением, Рейха уже успели в пепел превратить и в банку поместить, не составило большого труда. Совет, естественно, был вне себя от подобной наглости и возмущению его не было предела, даже намеревался сгоряча расстрелять Веймарскую Республику и его сообщников, пока в это представление не вмешался ФРГ – старший сын Третьего Рейха, будущая страна и, как говорил когда-то Веймар, единственная надежда германского рода. Спустя два дня состоялись тайные похороны, а в лесу близь разрушенной германской столицы неизвестным солдатом Красной Армии был застрелен некий старик, походящий на местного лекаря, в доме которого так не вовремя пришел в себя Рейх, в непонимании бегающий глазами по темному незнакомому помещению, и потихоньку старался сообразить, что же ему теперь делать.