Шкатулка с пылевыми цветами

в час, когда за окном густотелый туман и сырость, когда мир разлагается на темноту и мед, к маленьким детям приходит райская си́рин, но сказки ее больны, а голос давно как мертв. голос ее – это хруст сухостойной ветки, скрип сосновых стволов, бег не спасшихся лап, ветер, мясо с костей сдирающий ветер, голос ее – это зов погребальных ламп. голос ее – это черное в красном, красное в черном, рябиновый сок, болотная теплая взвесь; звучит он охрипло, пугающе, обреченно, как жалоба, плач, ущербная песнь. приходит си́рин петь о будущем и о прошлом, но сказкам ее не поется, сказки ее орут; их много, тысячи тысяч, черпай их плошкой, сказки ее – это в горло встрявший корунд. сказки ее – брошенные зверьки, потеряшки, сюжет этих сказок сложен, тосклив, уныл. сказки ее – спутавшаяся в ком пряжа, вымаранная в золе монетка луны. приходит си́рин к маленьким детям-детишкам, которые в кровати потягиваются от тепла и ленцы, почувствовать как они замирают, боятся, дышат, почувствовать, что сердца их – хрупкие леденцы. но горячие, сердца их горячие, как жарко́е, как новорожденная чья-то боль. ей конечно хочется выдрать их с корнем, окропить чем-то красным пол. спросишь меня, приходила ль ко мне си́рин? скажу, приходила, когда был мал. помню, за окном туманилась белая сырость, в соседней комнате задремала за книгой мать. помню, я не кричал и не звал на помощь, просто сидел, не убирая ладони с колен, спросишь, как же я спасся от си́рин в ту полночь? всё очень просто: я ее пожалел.