Лимб

      Первое, что заметил Драко, — показатели Грейнджер бешено скакали. Её мозговая активность металась, словно снитч на поле, а тело просто не выдерживало нагрузку.       Подскочив к ее кровати, он оттолкнул Поттера и взмахнул палочкой — из неё вырвался сноп серебряных искр. Уже через мгновение в палату влетел медперсонал, задачей которого было вывести дрожащего Золотого Мальчика и быть на подхвате, пока Малфой берет ситуацию под контроль.       Гермиона забилась в конвульсиях, и едва ли это было чем-то непривычным. Каждый раз, стоило Малфою подобраться со своими вопросами чуть ближе к ее разуму, слегка приоткрыть завесу реального мира, как Гермиона начинала трястись в истерике, истошно мыча. В подобных ситуациях — когда её сознание соприкасалось с жестокой действительностью, — предыдущие её врачи распыляли по палате успокаивающую настойку из чемерицы и мяты — в этом, собственно, и заключался весь план лечения.       Чертовы болваны, думал Малфой. Непохоже, что кто-то до него всерьез пытался вытащить Грейнджер из собственного плена. Скорее все руководствовались принципом трех «Н»: Не навреди, Но особенно Не старайся.       Вероятно, по этой причине Драко и удалось добиться значительных успехов в целительстве разума. Потому что он лечил, а не стабилизировал.       Вот и сейчас Драко не планировал распылять проклятую чемерицу, чтобы успокоить Грейнджер: это лишь ослабило бы ее попытки раздробить броню своего разума. Она должна была бороться, как умеет. И если существовал шанс, что она его слышит, значит, стоило постараться и вытащить ее сюда, на поверхность.       Малфой не отводил глаз от плазменной диаграммы, которая то бешено скакала, то тревожно замирала над Грейнджер. Очевидно, где-то там внутри цельная Гермиона рвалась наружу, не прекращая борьбу.       Храбрая девочка, запавшая в душу.       Ну давай же, несносная ты ведьма, выбирайся из этого проклятого места!       Малфой махнул головой медбрату:       — Экспериментальное зелье и усмиряющее.       Медбрат практически мгновенно оказался за дверью, оставив его наедине со всё еще подрагивающей ведьмой. Драко слышал, как где-то за дверью рвался Поттер, истошно выкрикивая ее имя, удерживаемый заклинаниями недопуска.       — Давай, детка, борись. Ты должна вернуться. Кто, если не ты, Грейнджер, ну.       Малфой склонился над ней, невербально насылая укрепляющие заклинания, не переставая шептать ей чепуху, за которую он позже расплатится несколькими стаканами огневиски. Однако сейчас, в эту самую минуту, ничего, кроме того, что замершие на годы показатели Грейнджер пришли в бешенство, не имело значения.       Наконец-то что-то в трагичной линии тюремной тишины ее разума изменилось. Наконец-то она начала борьбу.       И Малфой верил, что у нее получится. Эта девочка не проигрывала. По сути, никогда до случая с Беллатрисой.       Он годами в Хогвартсе видел, как она борется со всем и со всеми, что вставало у нее на пути. Предрассудки. Стереотипы. Страх. Волан-де-Морт. И он не верил, что она сдастся, проиграет сама себе.       Ведь на самом деле она единственное, за что стоит бороться.       Ему хотелось бы верить, что в конце, в последней финальной битве, именно любовь к себе и желание жить заставляют человека держаться. Когда вся шелуха ненужных страхов и глупых тревог отступает, человек остается наедине с собой и понимает, что он сам и есть всё, чего он когда-либо хотел.       Наверняка, перед смертью в зеркале Еиналеж каждый видит лишь счастливого себя.       Краем глаза Драко заметил, как в палату проскользнул медбрат, и быстро выпрямился над ее кроватью.       Медбрат принялся выставлять флаконы с зельями на тумбу рядом с Грейнджер. На ту самую тумбу, где ее разум во время первых встреч выращивал для Драко бело-голубые гортензии. Казалось, это было так давно… Как будто в другой жизни — там Гермиона раскрывала ему свой удивительный мир.       Гортензии «у него» на тумбе. Прекрасная теплая осень для их совместных прогулок. Часы на его руке. Шелковые простыни, на которых она его представляла. Всё это словно вырисовывало его в ее сознании. Таким она видела его.       Мерлин, если эта ведьма очнется и поправится, он купит все часы, которые она попросит, и шелковые простыни на каждый день недели.       Внезапно рука Гермионы дернулась и схватила за запястье медбрата, который как раз ставил на тумбу последний флакон. Он явно не ожидал подобной реакции от смирной и плавной Гермионы — дернулся и выронил флакон с усмиряющим на пол.       В следующую секунду произошло сразу несколько вещей: флакон с грохотом разбился, распыляя успокаивающую чемерицу по всей палате, заставляя медбрата практически осесть на пол в полудреме, а Малфой взмахнул палочкой, загоняя себя и Гермиону в непроницаемый кокон, куда не проникала чемерица, способная свести на нет все ее усилия.       А еще в эту секунду Грейнджер вдруг открыла глаза.       Его полоснуло отчаянным молящим о помощи взглядом. Живой блеск ее эмоций настолько разительно отличался от мутного расфокусированного взгляда безумной Грейнджер, что всё, что успел сделать Малфой, все еще плохо соображая из-за разлитого зелья и её неожиданного пробуждения, — это сжать крепче протянутую ему руку.       Мгновение — и ее глаза снова закрылись, а показатели диаграммы перестали скакать, как сумасшедшие.       Драко наконец смог выдохнуть, чего, казалось, не делал с тех пор, как Поттер закричал.       Она смогла.       Брешь в сознании четко выделялась на диаграмме, да и осмысленный — еще секунду назад осмысленный — взгляд Грейнджер давал надежду. Естественно, было неизвестно, сколько Гермионы сейчас вернулось в реальный мир, но Малфой надеялся постепенно выманивать ее из раковины. Пусть даже это будет означать серьезную угрозу его жизненно-важным органам: едва ли эта ведьма спустит на тормозах его обман и непрофессиональное поведение.       Но, конечно, это всё ещё стоило того.       Гермиона справлялась. Взмахнув палочкой, Малфой погрузил ее в сон и, пошатываясь, направился к выходу из палаты.       Как и ожидалось, Поттер сидел на полу у двери, взъерошенный и несчастный. Однако стоило Драко приоткрыть дверь, как Герой вскочил и уставился на него с мольбой, которую Драко уже видел минутой ранее.       Война закончилась, а мольбы воинов по-прежнему звучат.       Случись ему увидеть подобный взгляд Поттера в школе, он насмехался бы над шрамоголовым неделями. Но сейчас они всего лишь два человека, смертельно уставшие терять близких, поэтому Драко просто кивнул ему.       Казалось, Поттер упадет на колени от облегчения или заплачет, но тот лишь отвернулся от него и, закинув голову к потолку, прижал кулак ко рту и завыл в него.       Было странно видеть Гарри Поттера настолько уязвимым: Драко находил в этом что-то неправильное, противоестественное. Победители в войне, счастливые отцы и главы Аврората так не воют.       Драко и сам не понял, что сподвигло его потянуть Поттера за аврорскую мантию и увести к себе в кабинет.       Достав двенадцатилетний огневиски и разлив его в два бокала, он протянул один Поттеру.       Ни один из них не сказал ни слова. Тишина была правильным решением. Они оба так чертовски долго несли камень бессилия, что заговорить о нем сейчас значило придавить этим камнем едва распустившийся цветок надежды.       Драко мог поклясться, что этим цветком была бело-голубая гортензия.       Поттер ушел спустя еще два бокала огневиски, так ничего не сказав, лишь кивнул на прощание. Он предусмотрительно не давал себе погрузиться в рассуждения о выздоровлении Грейнджер — по-крайней мере словесные — ведь времени прошло слишком мало, а ее состояние оставалось нестабильным. Нельзя было позволять себе давать трещину.       Сам Драко тоже решил не задерживаться и переместился через камин прямиком в свою квартиру в центре маггловского Лондона. При выборе жилья он ориентировался на два критерия.       Первое, но не по значимости, — как можно дальше от Косого переулка. Конечно, к Малфою теперь не относились как к проклятому бывшему Пожирателю, но и служить объектом шепотков за спиной не было его голубой мечтой. По крайней мере не после войны.       Однако народу довольно быстро стало известно, что он занимается исцелением героини войны, и это сыграло свою роль в отношении магов к нему. Но, хотя от него больше не шарахались, постоянную бдительность по отношению к нему из людей, наверное, было уже ничем не выкорчевать.       Малфой усмехнулся, переместившись по каминной сети к себе в квартиру. Несомненно, признание магического мира было еще одним поводом согласиться лечить Грейнджер. Вот только определенно не главным.       Он опустился в светлое кресло, устало откинулся на спинку и прикрыл глаза. За панорамным окном бурлила ночная суета города, но тишину его квартиры нарушало лишь его собственное дыхание. Он любил эти апартаменты. Ему нравилось наблюдать за жизнью города, который, казалось, не замирал ни на секунду. Картины за окном почти никогда не менялись. Утомленные долгими прогулками пары, хохочущие в своей беззаботной влюбленности. Компании друзей, наверняка обсуждающих футбольный матч или очередную победу на поприще ночных знакомств. Автомобили, искрящиеся в свете фар на ночной дороге, стремящиеся в лучшее место на свете — домой.       У него самого не осталось дома.       Именно это было вторым его условием — квартира должна быть как можно менее схожа с Малфой Мэнором, воспоминания о котором не вызывали в Драко ничего, кроме судороги отвращения. Возвращение в Англию оказалось для него возвращением домой, только вот Мэнор к слову «дом» больше не имел ни малейшего отношения. Пропитанный ядом Волан-де-Морта семейный особняк сгибался под тяжестью темной магии, трескался изнутри, как и его хозяева, предавшие собственную волю в угоду садисту.       И только здесь — в квартире — в этой тихой обители Малфоя, ему было не так тяжко.       Стоило признаться себе в том, что он не просто так торчал в Мунго сутками. Работа с Грейнджер была для него неким спасением от темноты, в которую он угодил после войны. Да и не только он — все они угодили. Но в мире Грейнджер он был словно кем-то новым. Именно в этом и заключалась его проблема, он понимал. Меньше всего он хотел походить на себя до войны, ведь он тогда был не более, чем тенью отца.       Впрочем, Малфой не кривя душой признавал, что до тринадцати лет вся его жизнь крутилась вокруг собственной избранности. Отец с матерью баловали его, воспитывали по всем нормам высшего общества, растили его как наследника величайшего рода. Они внушали ему, что он не должен никогда преклонять колени. Что его задача — смотреть на чужие поклоны.       Ничего удивительного, что пятнадцатилетний Малфой не понял и не принял отцовское служение Волан-де-Морту. Как мог отец, тот, кто учил его, что в магическом мире им нет равных, тот, чьим словам Драко слепо верил всю жизнь, как мог этот гордый и могущественный человек склонить голову? Или заставить присягнуть на верность убийце и сумасшедшему свою удивительно верную заботливую жену?       Как мог Люциус заставить встать на колени своего единственного сына, не чаявшего в нем души?       Как мог отец отдать всю свою семью в рабство недочеловеку?       Драко мог поклясться, что глухой звук, с которым его колени упали перед этим чудовищем на мраморный пол родового поместья, стал звуком, с которым рассыпалась на испепеленные кости вся его жизнь. Их жизнь.       Это стало падением. Драко так никогда больше и не простил Люциусу того, что он сделал с жизнью их семьи.       Он не мог простить. Ведь он видел, как Теодор Нотт-старший прятал сына по резиденциям Ноттов по всей Европе, выдумывал заразные болезни, чтобы Тео не получил Метку, чтобы ему никогда не пришлось встретиться с кровавым прищуром Волан-де-Морта. Драко видел, что Теодор Нотт-старший откупал своего единственного сына собственным служением, деньгами и совестью.       И это всё было чертовски непохоже на похлопывание по спине, которое ощутил Драко, когда отец буквально силком притащил его к ногам своего повелителя.       Это было так блядски непохоже на отцовскую заботу о безопасности сына.       Тогда Драко решил, что если у него когда-то и родится сын, то он скорее умрет, чем позволит кому-то ему навредить. Он сделает всё, чтобы у его сына был выбор, была безопасность, было детство, в конце концов. Ведь для него самого оно закончилось на четвертом курсе. Его собственный отец сжег детство Драко, отмахиваясь от пепла маской Пожирателя.       В Мэноре больше не праздновали Рождество.       Никогда после пятого курса Драко не окунался в теплые объятия матери, никогда больше отец не хлопал его по спине с гордостью.       Никогда больше они с Блейзом, Пэнси, и Тео не устраивали во дворе его дома водные вечеринки.       Никогда больше его эльфийка не подкладывала ему с утра в день рождения лимонный щербет, который запрещали ему родители.       Никогда больше они с отцом не летали на метле и не сажали с матерью цветы.       С прибытием Темного Лорда весь особняк превратился в подземелье, в котором держали пленников. И Малфои стали одними из них. Поэтому, да, у него была проблема. Он не хотел оставаться тем наивным юным глупцом, которым был до войны, но и кем он хотел быть сейчас, он не знал.       А вот Грейнджер, казалось, знала. Она видела его каким-то другим, явно не тем пакостным однокурсником, задиравшем ее всю жизнь… Ведь она доверяла ему.       Но не только её доверие поразило его. Огонек ее жизни, который он всё еще видел под обломками рухнувшей души Золотой девочки. Тот, что согревал ее друзей на протяжении стольких лет. Тот, что заставлял Поттера приходить к ней каждый день после работы. Тот, ради которого приходило всё рыжее семейство, сменяя друг друга раз за разом, карауля Гермиону. Тот, из-за которого Макгонагалл горестно поджимала губы, выходя из палаты своей любимицы.       Кто бы мог подумать, что однажды и он сам станет так зависим от этого огонька.       Ему потребовалось несколько месяцев, чтобы принять свой интерес к ней. И еще пара недель, чтобы признаться себе в том, что это не просто интерес.       Она стала ему по-своему… дорога? Близка? Фестрал разберет.       Малфой откинулся еще дальше в кресле, погружаясь в воспоминания.       Однажды Учитель сказал, что его характер — острый меч. Они сидели несколько суток в пещере, и Малфой должен был сосредоточиться на звуке воды настолько, чтобы в голове перестало звучать что-то кроме него.       Когда у Драко получилось, Учитель дал ему понять, что он способен как рубить, так и защищать, но выбор остается только за ним. И это оказалось так непохоже на свободу его детства, где он мог выбрать любую игрушку, какую захочет. Это был настоящий выбор. По сути, именно в той пещере Учитель дал ему свободу, и Драко перестал быть Мальчиком-у-которого-нет-выбора.       С тех самых пор свобода у Драко ассоциировалась с журчанием водопада.       Тогда же Учитель сказал, что ему нужна особая женщина.       Женщина-ножны из старинных японских сказаний — ее почти невозможно встретить. Такая женщина была слишком тяжела для простого мужчины, сложна и ярка, она ослепляла того, кто был слабее ее. Ей подходил только искусный самурай, умело владеющий как катаной, так и ей самой. Но приходило время, и безумие и сила самурая выливались через край. И тогда он превращался в меч, способный разрушить всё. И только особенная женщина могла остановить его ярость.       Так они становились ножнами для меча.       Возможно, Малфою просто хотелось, чтобы кто-то видел в нем больше, чем другие замечали в нем, чем он сам видел в себе —поэтому он с таким отчаянием боролся за Грейнджер. Но где-то внутри он хотел верить, что она и есть та особенная женщина-ножны.       Кто, если не она? Такая хрупкая в своей силе, такая живая и понимающая…       Неукротимая.       Малфой зажмурился и тряхнул головой. Все мысли обязательно должны возвращаться к ней? Он увидит её меньше чем через пять часов.       Драко направился в комнату и, не раздеваясь, повалился в кровать.

***

      Рано утром по выходным в больницу всегда приходил Лонгботтом. Вот и в этот раз, услышав стук в дверь своего кабинета, Драко уже знал, кого увидит перед собой. Долгопупс открыл ее и, не слишком ловко протиснувшись в совершенно стандартных размеров проем, присел напротив Драко.       — Мерлин, Долгопупс, у тебя что, совсем нет личной жизни? Какого хрена ты здесь так рано, еще и в выходной?       Спустя несколько месяцев его работы с родителями Невилла, Драко постепенно сменил болезненные издевки, которыми третировал его на протяжении всей школьной жизни, на беззлобные усмешки. К слову, они были взаимными.       Именно Невилл, убивший некогда ненавистную Драко Нагайну, стал первым человеком, протянувшим ему руку. Не сразу, конечно, но все же.       Драко этого не понимал. Точнее, это напоминало сопливые романы его матери, где мальчика, который постоянно поганил жизнь другим, в конце простили и любили за поломанную душу.       Однако сперва, когда Невилл только узнал, кому передали лечение его родителей, он ворвался к нему в кабинет, взорвал кушетку и облил водой письменный стол. В ответ Драко назвал его реакцию соплячьей, за что и получил жалящее в плечо.       После небольшой дуэли и четырех порций огневиски Невилл рассказал об отсутствии твёрдого прогресса в состоянии родителей.       А безумие Гермионы стало ещё одной спиралью его ада. Ещё один близкий человек, которого он потерял под кривой и кровожадной палочкой Беллатрисы. Поэтому каждое утро выходного Невилл проводил в двух палатах: у родителей и у Грейнджер.       По обыкновению, он заходил перед своим ритуалом к Драко и спрашивал, не хочет ли он выпить вечером в баре вместе с некоторыми старыми друзьями.       «Старые друзья», как полагалось, были прежними недругами. И он всегда отказывался. Счастливый рыжий клан Уизли, взрывоопасный Симус Фини-что-то-там, Лавгуд Безмозгошмыгная и ещё парочка одноклассников, которые едва ли мечтали лицезреть субботним вечером равнодушное лицо Драко Малфоя, способное временами вывести даже его самого.       Невилл как-то полузастенчиво усмехнулся.       — А сам-то, Малфой? Тебе что, совсем не платят? Ты поэтому живешь в Мунго?       Это было приятно. Драко любил отбитые язвительные подачи: это пробуждало в нем утреннее остроумие, с вечера залитое огневиски.       — Как она? Гарри сказал, что подписал согласие на экспериментальный метод.       Их шутливый разговор мгновенно сменился на серьезный, и Малфой, конечно, понимал, о ком идет речь, и почему для Невилла это так важно. Если методы Малфоя сработают, это может дать Долгопупсам хотя бы крошечный шанс на выздоровление. Особенно матери: именно её прогресс Драко удалось продержать несколько часов, во время которых она смогла вспомнить имя своего сына. Тогда все целители Мунго стали свидетелями слез героя войны, прошедшего пытки, войну и тяжелейшие травмы без единой жалобы.       На следующий день Невилл позвал его в бар в первый раз. С тех пор их общение можно было назвать… приятельским? Точно не дружеским, ведь Малфой считал, что друг для гриффиндорца — любой союзник в их самоубийственных миссиях, в то время как для слизеринцев друг — понятие практически иллюзорное.       — Она вчера сделала первый важный шаг. Данные диаграммы показывают, что она уже не в глубокой коме, просто её сознание возвращается медленно.       Невилл неловко поерзал в кресле. Когда он наконец заговорил, его голос слегка подрагивал:       — И… когда?       Соплохвост раздери, Драко тоже очень хотелось бы знать когда. Однако все, что он говорил другим, он повторял и себе. Множество тошнотворных раз.       — Я не знаю, зависит от неё. Она может очнуться в эту минуту, а может и через несколько месяцев.       Конечно, он надеялся, что она очнется уже очень скоро. И хотя он понимал, что спустя столько лет она, вероятно, будет слаба, истощена и дезориентирована, больше всего ему хотелось увидеть в ней ту Гермиону, которая разгадывала в своей голове выдуманные загадки, отвечала на его издевки острыми дерзостями и смотрела на него с живым блеском в глазах.       Ему хотелось сказать ей, что всё, что случилось между ними в иллюзорном мире, было настоящим.       — Но она же очнется? — Невилл поднялся, видимо, не находя в себе сил вести подобный разговор сидя.       Он сам едва справлялся, поэтому просто кивнул. Долгопупс в ответ сделал то же самое и вышел за дверь.       Драко понимал, что слукавил: прогресс — слишком серьезное слово для того, кто еще даже не может поднять стакан воды. Тем не менее это было намного больше того, на что он сам рассчитывал.       В дверь постучали и в проем втиснулась кудрявая макушка Гилберта — чертова медбрата, разлившего успокаивающий бальзам.       Медперсонал подбирают по первой букве имени, или как объяснить наличие Ганхильды Липучей и Гилберта Криворукого — как он окрестил их — в одном отделении?       — Локонс, целитель Малфой.       Драко вздохнул и двинулся в палату к бывшему учителю, улучшений у которого не было никаких. Златопуст Локонс жил, как и Гермиона, в своем иллюзорном мире, который, к сожалению, был похож на мир из детской книжки — простой, наивный и светлый.       Откровенно говоря, Малфою даже казалось, что это наиболее гуманно для профессора, ведь в реальном мире ничего хорошего его не ожидало. Драко несколько раз пытался пробивать сознание профессора, но оно словно регенерировалось и не пропускало никакую информацию извне.       Проведя стандартный осмотр, он задержался в голове у Локонса, который вел там разговор с симпатичной ведьмой, интересуясь, любит ли она жареные яйца и не желает ли отведать их у него на завтраке.       Вынырнув из мыслей профессора, Драко вернулся в кабинет на обеденный перерыв. Он надеялся вздремнуть, поскольку ночью практически все время крутился, вслушиваясь в шум автомобильного потока. Опустившись на кушетку, Драко понял, как же все-таки устал. Он не хотел двигаться, не хотел открывать глаза, сладкая полудрема манила его теплотой и уютом, в то время как голова гудела от напряженных попыток пробить стену Гермионы в течение вот уже нескольких дней. Время словно перестало для него существовать, оставив его лишь мягко покачиваться на волнах сна.       Внезапно сладкую негу прорезал крик.       О, Драко узнал бы этот крик когда угодно, ведь он неоднократно звучал в его собственных кошмарах.       Мгновенно вскочив, он рванул к ней в палату. Навстречу ему уже бежал Гилберт, что-то выкрикивая, но Драко и так понимал.       Она очнулась. Она очнулась, и у неё не всё хорошо.       Ошалело влетев в комнату, Драко на секунду растерялся: Грейнджер не было в постели. По спине пробежал холодный пот, когда он заметил Поттера, который, дрожа, стоял в углу с протянутой рукой.       В голове Драко всё словно дало сбой, будто он лишь рассматривает колдографию.       Он видит, как Поттер вытирает рукавом свитера слёзы и пытается коснуться Гермионы, забившейся в этот самый угол, хотя бы кончиками пальцев, но она отскакивает и, глядя на него безумными глазами, начинает кричать что-то бессвязное. Вжимается в стенку. Ее руки и ноги такие худые, что непонятно, как они могут держать её тельце.       Сердце Драко ухает вниз. Так громко, что, кажется, все в палате слышат. Или это звук разбившихся надежд Золотого Мальчика, которого, так же как и его самого, трясет? Удивительно, как у Поттера вообще получается стоять ровно: Драко видит, что он не в состоянии даже вдохнуть полной грудью.       Просто не отрываясь смотрит на неё, повторяя рыдающим полушепотом ее имя.       — Гермиона. Гермиона, я… Гермиона…       Он повторяет только это, как молитву. Как мантру. Словно так безумный расфокусированный взгляд карих глаз изменится на ясный, логичный и разумный, которым всегда славилась храбрая девочка с Гриффиндора, от которой, судя по всему, не осталось ничего.       Только кудрявая сумасшедшая, так несправедливо сильно похожая на ту, что сотворила это с ней. Изуродовала.       Убила.       На мгновение ему кажется, что Грейнджер кинется на кого-то, но она лишь жалобно скулит и трясется. Как раненое животное. Внезапно она переводит взгляд на него и из ее груди вырывается вздох. Драко видит, как она хмурится, а значит, что-то в ее голове все еще способно анализировать.       Он садится на пол, но шуршание его мантии пугает Гермиону — он невербально погружает их в вакуум и сидит не двигаясь, не дыша. Гермиона смотрит на него глазами, полными страха и какого-то глухого отчаяния, и он видит, как сильно её пугает этот мир: звуки, цвета, лица.       Сердце замирает.       Неужели она не вернется? Неужели выбралась только эта часть ее сознания? Неужели она никого не помнит?       Он не двигается. Просто смотрит на нее. Его руки лежат на полу, а дыхание тихое ровное и спокойное. Он благодарит Мерлина и Моргану, что Поттер и Гилберт догадались не двигаться, приняли его тактику.       Гермиона молчит. Она успокаивается постепенно, но её дыхание выравнивается: становится из бешеного просто рваным.       Она поворачивает голову медленно, всё еще с опаской поглядывая на Малфоя, но он ждет. Они все ждут. К палате словно применили Арестомоментум, потому что всё вокруг застывает. Внезапно взгляд Гермионы останавливается на Гарри. Мутная пелена на секунду сходит, и Гермиона тянет худую руку ко лбу. Указывает на что-то.       Драко хмурится. Что она хочет сказать?       Он неторопливо, чтобы не спугнуть ее, поворачивается, когда Поттер издает полувздох-полувсхлип. Такой тихий, что ему сперва кажется, что он ослышался.       Но он понимает — нет, ведь Поттер плачет, отодвигая свою нелепую взлохмаченную челку, за которой он прячет шрам от назойливых фанатов.       Гермиона узнала его.