Незрячие

Чьи-то руки – одни за другими – хлопают её по плечам, спине, обнимают, стискивают. Когда очередь доходит до Токио, та буквально душит Ракель в объятиях, но лишь на миг, чтобы тут же выпустить её и прокричать в микрофон: - Профессор, Лиссабон с нами! Её голос полон счастья, и таким же счастьем вторят ей другие голоса. Это ведь первая по-настоящему большая удача банды в этом ограблении, а после трагедии с Найроби – настоящий триумф, никак не меньше. И Ракель счастлива вместе с ними, с людьми, которых презирала когда-то и желала упечь за решётку всех до единого; она счастлива их счастьем. Она снова дома. Благодаря ему. И она становится абсолютно счастливой, когда Денвер цепляет наушник ей на ухо, и она слышит: - Хорошо. В одном этом слове весь Серхио – твёрдость, сосредоточенность, решимость; трепет, беспокойство и любовь. Даже теперь, по одному слову, Ракель может легко определить, что он улыбается. Он доволен, что план снова удался – словно могло быть иначе! Ракель стыдно признаться, что она не верила до последнего, хотя должна была бы: слишком уж нереальной казалась затея, даже когда Серхио просто озвучил её. Когда же Ракель схватили, и план «Париж» должен был бы воплотиться в жизнь, она не смогла убедить себя в том, что Серхио сможет это сделать. Слишком много случайностей должно было бы совпасть, а это казалось невозможным даже для Профессора. Но надеяться Ракель не переставала ни на секунду. Как проклинала она когда-то хитрость и изворотливую предусмотрительность этого человека, так теперь молилась на них. Но теперь всё позади, и они снова могут двигаться дальше. Словно спало злое колдовство, парализующее, обезоруживающее их. Они могут наконец покончить с этим ограблением, отомстить за Найроби и раствориться в этом бескрайнем мире, неуловимые, недосягаемые. Ракель знает, что Серхио ждёт от неё хоть словечка, и она хочет хотя бы поблагодарить его – самое меньшее. Но слова не идут с языка, и она может только глупо и счастливо улыбаться микрофону, совершенно позабыв о том, что Серхио не видит её сейчас. Но вдруг на самой грани слуха, неразборчиво до Ракель доносится чей-то голос – женский как будто. А следом резко, неожиданно, а от того особенно болезненно – выстрел. Этот страшный звук разрывает барабанные перепонки, крошит нервы, останавливает стук сердца. Разрушает. - Серхио! – кричит Ракель, сама не своя от ужаса. Но в ответ – тишина. Выстрел этот эхом отражается в каждом наушнике, в каждом мозгу. Вся банда вскидывается, замирает в растерянности. Первой возвращается в реальность Токио: разражается слезами и проклятиями. Ракель снова и снова зовёт Серхио по имени, но всё без толку. Над её воплями возносится голос Стокгольм – успокаивающий, но всё же предательски дрожащий; даже всегда уравновешенной Монике изменяет самообладание. Где-то на задворках сознания Ракель слышит, как шлют проклятия Богота и Палермо; невидимого стрелка костерит, на чём свет стоит, Денвер. Кто-то что-то говорит и даже как будто бы Ракель, но она не слышит, не понимает смысла сказанных ей слов. Она размыкает губы, пытаясь что-то сказать в микрофон, но с губ срывается лишь рваный вздох. Она пытается снова, и снова любые слова застревают в глотке скорбным стоном. Одна-единственная мысль бьётся в мозгу подраненной птицей: всё кончено. Она не может облечь эту мысль в слова ради них, ради этих перепуганных детишек, только что потерявших своего отца, наставника, пастыря. Но Ракель знает это наверняка. Горькая уверенность чернотой растекается в сердце. И дело даже не в том, что успех ограбления – да что там, всякая надежда просто выбраться из банка живыми! – кажется всё более эфемерным. Дело в том, что даже если она каким-то чудом выйдет отсюда и не угодит в тюрьму, а вернётся к Пауле и матери, скроется от разъярённых спецслужб где-нибудь на островах и получит шанс закончить свою жизнь в спокойствии, она никогда не сможет быть счастливой. Ни на секундочку. Она не сможет даже найти спокойствие без этого странного человека, покорившего её сердце однажды и навсегда. Она не уверена даже, что сможет существовать в мире, где нет Серхио. Ракель опускается просто на пол среди суеты и хаоса, которыми обернулся их ещё столь недавний триумф. Почти сразу же перед ней возникает лицо Токио – мокрое от слёз, яростное, горящее ненавистью. А в глазах, в противовес всему этому, светится надежда. - Это ведь план, да?! Часть плана?! Ты же знаешь его, да, Лиссабон?! Он не мог с тобой не поделиться! - Нет, - выдавливает из себя Ракель. Та фыркает. - Быть этого не может! Когда в прошлый раз я попала в руки полиции, он знал, как вызволить меня. И теперь вот, с тобой… У Профессора всегда есть план. Ракель кивает. Губы её растягивает грустная улыбка. - У него были планы для спасения нас всех. Вот только для собственного спасения он такого плана не предусмотрел. Токио чертыхается и вскакивает. Ракель прячет лицо в ладонях. Она рада бы разрыдаться подобно Токио, но и слёз нет. Только какое-то отупение, и ей кажется, что она больше не способна на обычные человеческие чувства. Но вот она чувствует шевеление рядом с собой и несмело приоткрывает глаза. И видит перед собой озабоченные лица Стокгольм и Хельсинки. - Мы не должны падать духом, - говорит он. Ракель поводит плечами. Их глупые надежды злят её – главным образом потому, что и её заставляют надеяться. - Нам не выбраться отсюда, если Профессор… мёртв. – Она заставляет себя произнести это страшное слово. Так будет проще свыкнуться. - Мы не можем знать это наверняка, - вступает Моника. – Помнишь план «София»? Помнишь, что они сделали с тобой? Мы слепы… Но это не значит, что наши страхи обязательно оправдаются. Может быть, - со странным спокойствием пожимает плечами Моника, - они наконец-то научились играть с нами на равных. С Профессором. Хельсинки кивает и благодарно улыбается ей. - Если Профессор у них, они раструбят об этом на всю страну, на весь мир. Если он мёртв – тем более. Им так не терпится деморализовать нас и осадить тех, кто поддерживает нас, что они просто не смогут молчать. Ну а пока, Лиссабон, мы должны сделать всё, чтобы выиграть эту войну. Ради Профессора. В память о Найроби. Он поднимается и подаёт Ракель руку. Чуть помедлив, она вкладывает в огромную лапищу Хельсинки свою руку и рывком, опираясь на него, поднимается тоже. В это мгновение она полна решимости выиграть. Даже если и в память о Серхио.