антология беззвездного

Базаров в покер играть не любил — особенно после появления в их небольшом игорном клубе Печорина, который всех в два счета читал и не утруждал себя даже тем, чтобы надеть темные очки. Онегин, помнится, после четырех или пяти партий сдался — не хотел за месяц проиграть все наследство, что оставил ему дядя («Поражение свое, Гриш, я признаю, — сказал он тогда как всегда напыщено, но с уважением, — и вынужден, к сожалению, удалиться, ведь не могу даже представить в мозгу своем, будто являюсь для тебя противником»). А вот Чацкий даже не утруждался — он как увидел самодовольную ухмылку и умные глаза новичка, которого Грушницкий привел, так сразу же карты на столе оставил и произнес: «На эту игру я пас, товарищи». Грушницкий в ту ночь проигрывал каждый раз, но чем более проигрывал, тем более и распалялся («Ну полно, друг мой, — успокаивал его Печорин, добродушно усмехаясь, — не долго так тебе и всей зарплаты на год лишиться. Что же тут поделать, ежели мне сегодня так везет»). Сам Базаров кое-как сумел Аркадия остановить после первой игры и более-менее держался на плаву, в минус если и уходя, то совсем в небольшой. Не сдавать позиции ему удавалось легко, но вот контратаковать неимоверный напор других людей за столом являлось невозможным — тут нужно было не только умение, но и желание победить, азарт, что Базаров, в силу своей прагматичности, испытывать не мог. Казалось, единственным противником Печорина среди всех молодых товарищей был Долохов — они как акулы пожирали всех остальных, друг с другом ведя непринужденную беседу. Даже Ростов признался, что Долохова таким воодушевленным никогда не видел (эту воодушевленность Печорин тоже заметил, когда сказал в третьей партии: «Отчего же ты так счастлив, Федя? Неужто среди твоих друзей нет никого, кто бы доставил тебе своею игрою удовольствие?»). Они так наслаждались обществом друг друга, что Раскольников, наблюдавший, как и многие другие, за игрой со стороны, тяжело отметил: «Если эти двое споются, то нам смело можно будет этот клуб распускать, потому что сил противостоять этим гигантам у нас нет совершенно». Раскольников ставок не делал — у него денег расплатиться не было, и как он вообще попал сюда, для Базарова сначала казалось загадкой — он предполагал, что все дело было в его лучшем друге Разумихине, который выступал у них в роли крупье и являлся хорошим товарищем Ростова, но позже выяснилось, будто Раскольников как-то раз у Онегина (на тот момент одного из лучших их игроков) выиграл крупную сумму, а тот никак не мог отыграться. В итоге Раскольников зачем-то все вернул, сказав, что это противоречит его принципам. С тех пор он являлся членом их клуба, участвуя не в игре, а в разговорах, и Базарову очень сильно нравился: умный, уверенный в своем мировоззрении студент казался ему предметом исключительного характера, который его собственных взглядов если и не разделял, то уж точно мог их понять. Опасения вызывала только недавно появившаяся девушка Раскольникова, Соня, которая была вся из себя такая прехорошенькая, правильная, счастливая и простая-простая, что Долохов пошутил как-то, когда Раскольникова не было: «Ох, потеряем мы так Родю, потеряем». Долохову Раскольников тоже нравился (по правде сказать, он нравился всем, кроме Чацкого и Грушницкого), а потому после пятой партии он подошел к нему вместе со своим новоиспеченным другом Печориным: «Вы, наверное, так и не познакомились? Это мой друг, Родион, он не играет, но, признаться, наинтереснейшая личность». Они пожали друг другу руки и завязали удивительный философский разговор, в который чуть позже втянули и Базарова: «А ты, Женя, — обратился к нему Печорин, когда зашла речь про определение природы как одного из главных условий для достижения конечной фазы развития человечества, — как считаешь? Я слышал, будто ты ее больше, чем за мастерскую, не принимаешь?». Долохов в разговоре больше опирался на современную культуру — он приводил в пример «Черное зеркало» и тенденции в социальных сетях, Раскольников — на историю, рассуждая об урбанизации как следствии глобальной перестройки и анализируя тождественность явлений небоскреб и развитый город, Базаров — на собственные рассуждения и выводы, сопоставляя все, что говорили собеседники, а Печорин — на существующие философские течения, их смерть и возрождение в различные эпохи, периодически вставляя сентенции типа ницшеанского «Бог умер». Когда они уже практически добрались до ответа и почувствовали друг к другу сильную приязнь, разговор испортил Ленский, влезший как всегда со своей природной лирикой и совершенно детским представлением о действительности. Ленский считался апогеем всего того, что представляли из себя Кирсанов и Ростов и пытался представлять Грушницкий, и для многих здесь являлся не более, чем развлечением, милым мальчиком во взрослом наряде, но на деле, как понял Базаров, был весьма и весьма образован, раз сумел разобраться во всем том, о чем с таким удовольствием и знанием размышляли Раскольников и Печорин. Последний даже, вставая из-за стола, произнес: «Как жаль, что ты так наивен и мечтателен, Володя. А то был бы занимательнейшим собеседником». Ленского, как и Раскольникова, но гораздо раньше, привел Онегин, один из основателей их клуба, и Базаров совсем не мог оценить их дружбу: она состояла из сплошных противоречий и неувязок между их характерами и была даже более парадоксальна, чем дружба между Долоховым и Ростовым. Та вообще была скорее невербальна и даже в какой-то степени одностороння — они между собой практически не разговаривали, но для всех почему-то было очевидно, что первым, кому позвонит Ростов, что бы ни случилось, будет, несомненно, Долохов. Он, кстати, тоже был одним из основателей и, как понял Базаров, самым главным — именно Долохов всегда назначал встречи и бронировал комнату в кафе, и именно от него в большей степени зависело, останется новичок или нет. Впрочем, за всю историю их клуба кого-то выгоняли только однажды — некоего Швабрина, который несколько раз вступал в драку с Долоховым и, кажется, мухлевал. Швабрин человек был противный — этого не отрицал никто, и привел его тогда еще числившийся в их рядах молоденький Гринев (он переехал обратно в свой город и вышел из клуба еще до ухода Швабрина), который единственный за все время мог переубедить Чацкого и был идеальным представителем того общества, которое составляли Ленский, Ростов и Кирсанов. Грушницкий иногда преувеличенно драматично сокрушался, что ему пришлось их покинуть, но в основном его уход ничего не изменил — не то что приход того же самого Раскольникова или Печорина. На шестой круг никто кроме двух «монстров» (по Разумихину) идти не захотел, а потому решено было проговорить еще час до шести утра и начать расходиться (воскресенье было тем днем, который они обозначили неприкосновенным, — то есть днем, когда все занимаются своими делами и имеют право отдыхать в одиночестве). Новенький понравился далеко не всем, но то, что он не понравился, объяснялось скорее страхом перед неизвестным ним и точно тем же, что отталкивало Чацкого и Грушницкого от Раскольникова — полное непонимание его личности. Но то, что он за одно собрание прижился, никто отрицать не стал, и Грушницкий от гордости даже весь нахохлился, говоря Онегину: «Я же говорил, прекраснейший человек» (что было удивительно, ведь даже Кирсанов понял, что Печорин Грушницкого ни во что не ставил, проговорив Базарову тихо: «Какие-то странные они друзья»). Впрочем, «странными» друзьями были и они сами (у них в компании вообще «странных» друзей было предостаточно), потому что Базаров даже с тем же Раскольниковым проводил время интереснее, чем со своим так называемым лучшим другом, он даже не обсуждал с ним свои проблемы с Одинцовой (про них он потом будет советоваться исключительно с Печориным), а проблемы-то были большие, важные, вот только их разговоры строились главным образом на нравоучениях, переходящих от одного к другому (хотя нравы, что тот, что другой, благополучно отрицали). Долохов с Печориным сдружился за ту ночь невероятно сильно, и случилось это оттого, что Долохов, по мнению Базарова, был человеком непозволительно сложным, а потому скуку никогда не наводил, а Печорин — умным, а потому извечно страдал от этой самой скуки. Вообще Базаров считал, что в их клубе собрались люди исключительно интересные (разве что Чацкий в этот список не входил), и иногда про себя поражался, как же повезло ему здесь оказаться, да еще и найти таких людей, как, например, Раскольников или Онегин — или, вон, Долохов. Базаров от своей нигилистической философии уже давно принялся отходить (спасибо разумнейшему Разумихину, который каким-то чудесным образом даже с Раскольниковым справлялся) и к тому же перестал отрицать гегельянство, а потому перед ним открылись горизонты просто непостижимого масштаба. «Ну, как тебе свобода сознания, приятель?» — усмехался иногда Долохов после прочтения его эссе по философии, которые обнаруживал у него в комнате. Базарову было страшно за это свое сознание, которое могло бы просто не выдержать такой свободы, но постоянные разговоры с товарищами помогали — вот он уже и в собственном существовании не как материи, а как песчинки разумного уверен, вот он уже и осознает объемы вещественного. По правде сказать, они как-то сами собой разделились на две группы — так сказать, на физиков и лириков, а потому и их вечные беседы всегда были непредсказуемыми, перманентными и разнообразными, протекали медленно и очень-очень тяжело заканчивались, потому что и заканчивать-то никто не хотел. Порой так случалось, что вот уже и мысль завершена, и на часах уже четыре утра, но какой-нибудь Долохов будто бы назло вворачивает что-то вроде «А чем же коррупция плоха? Она ведь двигатель прогресса», и какой-нибудь Чацкий как всегда на такое заводится, и остальные вскоре подключаются, а Онегин где-то в сторонке как обычно хохочет: «Что же ты, Федя, так над людьми издеваешься?». Впрочем, разговоры проводились не всегда о политике или философии и не всегда их задавали исключительно физики (по разделению Базарова): иногда Ленский с Кирсановым начинали вести какую-то оживленную полемику о значимости Мариенгофа для развития модернистских взглядов и поэтики русской литературы, а остальные также вступали в нее, периодически останавливаясь для осуждения разводящего демагогии, смеющегося Базарова. Чацкий был особенно жесток: он ненавидел эту софистику, принятую в их обществе ради шутки, и постоянно резко, агрессивно возмущался, когда кто-то в очередной раз пытался с ее помощью ввести остальных в заблуждение. Чацкий парень был хороший, но больно уж активный и целеустремленный — у них это в обществе было редкостью, у них было принято страдать и искать смысл жизни, а Чацкий свой смысл жизни давно нашел и пытался внушить его другим. Каким таким образом человек, который поставил себе целью преданное, практически фанатичное служение закону и искоренение — цитата — «зла, безверия и аморальности» на земле, согласился проводить собрания для игры в покер, да еще и привел на них в качестве крупье местного карточного фокусника, лично для Базарова оставалось неразрешимой загадкой, кроссвордом, который, судя по всему, заинтересовал даже Печорина, и ответ на который был известен лишь Долохову и Онегину — паяцу еще тому. Хотя, несмотря на все противоречия, тайны и споры, Чацкого они любили — ровно так же, как любили и всех остальных из клуба. Они были дружны и интересны друг другу, не лезли туда, куда их просили не лезть, и говорили между собой обо всем, что можно и что нельзя говорить. Они были приятелями, так называемыми товарищами, и дорогой бурбон, единственную бутылку которого Онегин приносил на каждое собрание, это только подтверждал. В шесть часов все встали из-за столов и Печорин всем на прощание фирменно усмехнулся и крепко-крепко пожал руки, он за ночь стал частью их компании из уже одиннадцати человек, правой рукой Долохова и его лучшим другом, и с той ночи эта самая «компания» начала медленно преобразовываться — превращаться в семью.