антология беззвездного

Печорин на траву рядом усаживается и сигарету закуривает — у него привычка это, и пиджак университетский (модный такой, в стильную клетку) табачным дымом давно пропах. Базаров морщится от запаха и про себя глаза закатывает, хотя и сам закурить не против, хотя и сам курит со вполне заметной для всех окружающих периодичностью. Но шаги Печорина по лестнице в учебный корпус он даже за километр распознать может и сразу же напрягается, потому что чудака этого понять невозможно, а еще невозможнее от него отвязаться. — Будешь? — Печорин ему пачку сигарет крепких протягивает, и Базаров не поднять взгляда от своих записей по химии уже просто не может. На него смотрят насмешливые, умные, такие серые-серые глаза, взгляд которых он иногда в коридорах ловит и в которые глядит иногда в ожесточенных спорах, и Базаров усмехается, от сигареты отворачиваясь. Печорин пачку убирает сразу же, будто на другое и не рассчитывал. — Все-таки, Жень, не очень хорошо ты делаешь, Одинцову игнорируя. Она же страдает. Не я, конечно, тебе наставник, но ты же весь из себя такой правильный. И правда, что не наставник, — Печорин — второкурсник и сердцеед ещё тот, такого мудака поискать — не найдешь, он похуже жутко известного четверокурсника Онегина с филологического раз в пятнадцать будет. Таких людей Базаров не принимает и принимать не собирается, и отвечает спокойно: — От чего же она страдает? Не особенно я ей и нужен, знаешь ли. — Нужен — не нужен, но влюблена она в тебя знатно, — Печорин вторую затяжку делает и дым выпускает аккуратной струйкой. Во дворе — никого, они на траве сидят сбоку от крыльца под тенью ивовых деревьев, и Базаров тему эту вечную вновь обсуждать не особо хочет — есть любовь или нет. Печорина переубедить ну никак нельзя, а время попросту тратить ему никогда не нравилось. Можно, конечно, снова объяснять про дофамин, окситоцин и прочее, но у Печорина как в одно ухо влетит, так благополучно из другого и вылетит, он только посмеется в очередной раз, а Базаров смех над наукой не приемлет. — Не заводи эту шарманку. Ты, кстати, чего пару прогуливаешь? Ростов сказал, что у вас зачет. Николая Ростова Базарову не то чтобы жалко было — просто к Печорину влечение тот испытывал сильное, а к Печорину испытывать хоть что-то — вообще для психики опасно. Базаров слова Печорина в этот момент мог бы ему вернуть: «Он же страдает». До людских страданий, впрочем, что тому, что другому, дела особенно не было, если они чего-то глобального, то есть их жизни, не касались и интересными не являлись. — У меня там автомат стоит, — отвечает Печорин как ни в чем ни бывало и на траву откидывается, взглядом Базарова буравя. И шарманку все-таки крутить начинает. — А ты, мой друг, лицемеришь, в чувства не веря, а их испытывая. Базаров теперь глаза все-таки по-настоящему закатывает, тетрадь с лекциями закрывая уже окончательно. Ну да, испытывает — раздражение. А это ведь тоже химическая реакция, на неё и организм кошки способен. Базаров от всех этих бесконечных и бессмысленных разговоров уже устал, а еще устал от Печорина — тоже бесконечного и бессмысленного. Он хотел было встать и уйти куда-нибудь в сторону здания геологического факультета, но Печорин его неожиданно схватил и будто на землю повалил — локтем. — Печаль от одиночества после ссоры с Аркадием, — начинает он отчего-то тихо, будто бы по секрету что-то рассказывая своим низким голосом, — страх перед возможностью не самореализоваться, — Базаров напрягается теперь всем телом, потому что пальцы у него на запястье с одной стороны неосязаемые — ни холодные, ни горячие, а с другой — обжигающие до одури. — А ещё… — Печорин продвигается чуть ближе и усмехается по-своему коварно. Этот эпитет обычно к Онегину применяли, но та ухмылка с этой была не сравнима (с Печориным, по мнению Базарова, вообще ничего не сравнится), Онегин вообще глупым был в жизни, не мог совладать с собственным сознанием. Онегин запутался, и Базарову казалось, что он сейчас последует по его стопам (Сдуется ещё одна самоуверенная звезда этого универа. Вернее, Гриша Печорин сдует ещё одну звезду, установив монополию на освещение). — Скуку, да? — он пальцем проводит по запястью, которое белая рубашка с закатанными рукавами не закрывает, и Базаров думает, что сильнее напрячь тело уже просто невозможно. — Тебе совсем заняться нечем? — Базаров руку вырывает у Печорина и усмехнуться пытается — но получается не особенно, больно наигранно и тускло. — Ты, кажется, сигарету предлагал? — ему тут же Печорин её протягивает, сам уже вторую закуривая и взгляд обратно небу возвращая. — Почему же — нечем? Поговорить с интересным человеком — это всегда очень важное дело, знаешь ли. Печорину вечно скучно — это Базаров знает и без напоминания, Печорин проницательный до чертиков и места своего в жизни все никак найти не может, вот и лезет ко всем подряд, как он выражается, «интересным» людям. Коле Ростову, на самом-то деле, повезло, что он «интересным» по гришиной классификации не был, а потому от разговоров этих извечных недофилософских, а еще от издевательств был освобожден. Чацкий вот, например, до сих пор Печорина стороной в коридорах общежития обходит, чтобы ненароком драку очередную не устроить (Чацкий вообще-то парень неплохой, на юридическом учится, вот только больно умничать любит, а еще — орать на Печорина. За что именно, правда, никто особо не знает, а догадываться бессмысленно — тот все что угодно учудить может, закончив свой спектакль фейерверком. Просто иногда даже на парах слышится знакомое «Да будто ты-то знаешь, что вокруг происходит, и служишь этим своим идеалам — тем же самым, что и у бандитов в 90-е были, ага. Кретин хренов»). Базаров сигаретой неожиданно крепкой затягивается и, наконец, сдается. — Ну вот допустим, просто допустим, некая такая сила и может существовать, то есть может существовать чувство, которое не заканчивается по истечении определенного срока и окончании реакции организма, да? — из учебного корпуса какая-то компания студентов выходит, и Печорин улыбается незаметно, голову слегка в сторону наклоняя и Базарова в который раз зачем-то тщательно рассматривая, а тот продолжает. — Но ведь оно может быть только результатом какого-то самовнушения? Со стороны Печорина смешок слышится неправдоподобно добродушный — совсем не презрительный и не злобный, и Базаров назад оборачивается, пепел с сигареты на траву скидывая. Ему эти глаза серые-серые периодически в кошмарах снятся, но он прогинаться под этот взгляд не намерен и сдаваться тоже — у них борьба эта душная уже два года идет, и Печорину как-то даже статью на эту тему в студенческую газету заказали — поговаривали, будто бы в черновой версии он провел аналогию с образованием слов обсценной лексики, правда, каким образом, Базаров даже предположить не мог — Печорин речью и логикой жонглировал так умело и расчетливо, что с ним сравниться мог разве что Чацкий, когда начинал яростно говорить про коррупцию. — Смысл самому создавать настолько сильную привязанность к какому-то человеку? — спрашивает Базаров, детскую игру в гляделки не поддерживая и еще одну затяжку делая. Ивовое дерево с кроной — крупной-крупной — из стороны в сторону покачивается, и Базаров волны зеленые рассмотреть не может — линзы забыл надеть. — Любовь, которую вы все так самозабвенно превозносите, — это ведь не более, чем привычка, а настоящая любовь — это смесь гормонов, которые в мозг всего-навсего ударяют. Так вот скажи мне, — он к Печорину поворачивается, и тот лицо сразу серьезным делает, будто бы очень-очень внимательно слушает (ну да, как же), — зачем мне врать самому себе, что я чем-то связан? — Отчего же сразу же связан? — спрашивает он, взгляд от Базарова наконец-то отдирая и мерзкую улыбочку эту с лица смахивая (улыбочку, как у учителя, который, умиляясь, смотрит, как маленький ребенок по буквам пытается прочитать объявление). — А как это еще назвать? — Признание любви, мой дорогой, не означает, что тебе непременно теперь нужно ее на каждом шагу испытывать и только ей и поддаваться, — тут еще одна группа по лестнице спускается, и Базаров понимает, что, кажется, пара закончилась, а их разговор еще долго продолжаться может. — Главное достоинство в том, чтобы верить в ее существование, — это помощь в управлении людьми. Базаров вздыхает едва заметно и думает про себя, что ожидать чего-то другого от Печорина было бессмысленно — он же кукловод чертов и все в свою сторону всегда переворачивает. А разговоры о любви — еще один способ переманить человека к себе. Иногда Базаров, конечно, понимает, почему ему скучно — с такими людьми, как в их универе, поговорить особо не о чем будет, в этом он на собственном опыте убедился, но играться за это с ними, как с шахматными фигурами, Базаров считает чуть ли не преступным. Печорин как-то сказал, что он со своими лягушками тоже не по правилам играет, и Аркадий, который тогда еще его лучшим другом числился, в ужасе от него отшатнулся. — Под управлением ты подразумеваешь манипуляцию? Она ведь никак не зависит от того, признает человек любовь или нет, — отвечает Базаров и пепел с сигареты снова смахивает, под его рукой — трава в белую крапинку. — Манипуляцию же можно интерпретировать как создание нужных условий для протекания реакции. Так что аргумент, мой дорогой, не засчитан. Печорин на это «мой дорогой», подражающее ему, улыбается и последнюю затяжку делает, сигарету о землю гася. Базарову кажется, что он с ним спор наконец-то выиграл, но тут к нему вновь приближаются сильно-сильно и шепчут как обычно низко и шелково: — Ну смотри, тебе намного легче было бы заставить ту же Одинцову себя поцеловать, если бы ты верил, что это судьба, если бы надумал себе кучу знаков и представил все это в своей голове, как столкновение противоположностей, как великую любовь, — Базаров губы поджимает, уже совсем запутавшись, а Печорин снова улыбается и немного отодвигается, пачку сигарет в карман засовывая. — По крайней мере, хотя бы одностороннюю, — он уже совсем выпрямляется и будто бы встать хочет, но тут уже сам Базаров его за руку хватает, тоже свою сигарету судорожно между травинками пряча. С Печориным говорить — одна морока, с Печориным в разговорах думать постоянно приходится, но у Печорина следующее — допкурс по латинскому точно так же, как и у Базарова, а разговор они еще не закончили (а разговор этот, по правде, они никогда не закончат).