антология беззвездного

Девушка перед стойкой смотрит долго и как-то вымучено, у нее под глазами от дождя тушь слегка размазалась и двумя тонкими мазками прошлась по не прикрытой тональным кремом темноте от усталости. Она прокашливается и шмыгает носом, украдкой, быстро-быстро бросает взгляд на витрину с десертами и наконец-то заказывает: «Карамельный раф с маршмэллоу, пожалуйста». Долохов эту девушку впервые видит и на ее коричневый шарф в клетку, сбившийся под потрепанными лямками кожаного рюкзака, внимания почти не обращает, только берет стаканчик из стопки и, выведя маркером «к.раф. + марш.», спрашивает дружелюбно: «Для кого?». И после ответа тем же маркером добавляет: «Марья». У Марьи большие-большие глаза и вытянутое лицо, у Марьи, видимо, день сегодня не особенно задался — она стягивает перчатки и дрожащими пальцами проводит картой по терминалу. На улице по-странному холодно, а еще дождь идет промозглый-промозглый, серый такой, по-настоящему питерский, и впервые за две недели тяжелые тучи перекрывают солнце. Долохов, наверное, расстроиться бы должен — как-никак, по этой слякоти домой вечером придется идти, но ему, наоборот, радостно, хорошо, и он к новым клиенткам — группе школьниц в разноцветных курточках — практически с улыбкой обращается: «Что будете?». Группа школьниц хихикает тоненько, по-девичьи, а в задних ее рядах бурное обсуждение какого-то там «Володи» идет, а еще — зачета по интегралам. Долохов о существовании интегралов за стойкой баристы чуть ли уже не забыл, а потому от скуки еще раз весело подростку с накрашенными губами и подведенными бровками ухмыляется и на стаканчике тоненько прорисовывает: «∫софья = софьюшка». Та этого не замечает, платит и заново к подружкам отворачивается, пропуская на кассу следующую и на месте прямо шапку с блестящими дождевыми каплями с головы стягивая. Софья эта на самом-то деле симпатичненькая, светленькая такая, с курносым носиком — глупенькая-глупенькая, судя по лицу — такие, кажется, на него вешаться любят постоянно (таких, кажется, полно на журфаке его университета). Она говорит медленно, расставляя паузы и растягивая слоги, и именем своим резко и как-то внезапно напоминает об однажды вскользь брошенной Онегиным фразе: «У меня в группе из девчонок только Соня нормальная, но она вроде в какого-то школьника влюблена — сама на год раньше поступила, малолетка». Долохов малолеток не любит, у Долохова в группе все тоже — малолетки в психологическом возрасте, несмышленные такие и неуверенные (один Толя чего стоит), что он, в его почти двадцать один, чувствует себя среди них состоявшимся сороколетним мужчиной — едва ли не бывалым воякой. Но вот только Онегин девчонку называет «нормальной», то есть Онегин девчонку — эту некую другую Соню — признает, а Долохов его вкусу на самом деле доверяет, и потому посмотреть ему на нее так хочется-хочется-хочется, что факт существования неизвестного возлюбленного тут же отходит на второй план. Долохову плевать, кто там в кого влюбился, Долохов за интересом гонится, как герои Лондона за несчастным золотом на Аляске. К кассе подходит последняя девчушка, напыщенная такая блондинка с круглыми щечками, она губки постоянно дует и долго-долго на него смотрит, когда свой банановый коктейль с корицей заказывает, а потом еще улыбается чуть ли не заискивающе — надо же, внимания, видите ли, требует. Ему снова вспоминаются девчонки с журфака и еще парочка каких-то — кажется, со связей с общественностью. Блондинка через гугл-пэй оплачивает, ноготочками когтистыми с каким-то матершинно-розовым маникюром по стойке царапая, и последний взгляд на Долохова бросает, чуть хмурясь. А когда с остальной своей группой от стойки отходит, кто-то из школьниц ее под бок слегка толкает и от наружнего холода смеется все еще слегка заморожено: «Эй, у тебя, вообще-то, Володя есть, что это за кокетничество?». Единственный современный «Володя», которого Долохов знает, в Кремле сидит, да и то — по скромному его мнению — не особенно приятный тип, так что его собственная статистика девчонке — Оле, вроде как, — отчаянно советует: с «Володями» связываться опасно. Подсознание, правда, язвительно подкидывает еще парочку запоминающихся таких, русских-русских, хоть и не так задорно кричащих имен типа того же самого «Толи» или, еще интереснее, «Гриши», но Долохов от этого подсознания отмахивается — скучные уже у него шутки какие-то — и отвлекается на пришедшее на телефон сообщение, пока нет новых покупателей. Над головой в динамике голос коллеги озвучивает: «Заказ для Марьи готов». Он большие-большие глаза хмурой-хмурой девушки взглядом в заполненном зале выискивает, когда голосовое сообщение от Онегина наконец-то прогружается и распознователь речи выдает скомканное: «Над пойти сегодня завтрак Базарову. Я обещал ему эссе доработать, там он критики прямо болезнь лень ницшеанства, я принесу пиво, скажи. Да». Помогать с эссе по ницшеанству Долохову, честно, не особо улыбается: ему за два с половиной курса эта философия уже слегка поднадоела, и он совершенно искренне (ну, на шестьдесят-то процентов так точно) сочувствует Печорину, который только и делает, что эти самые эссе по всем подряд течениям пишет раза по два в неделю (половину, правда, для собственного блога или издаваемого Разумихиным студенческого журнальчика) и, что удивительно, совсем-совсем не выдыхается. Печорин (тот самый «Гриша», как раз с которым Долохов бы не советовал связываться тем девчонкам-школьницам, да и всем студенткам с журфака, по правде говоря, тоже) ходит всегда надменный и какой-то пасмурный, озонисто-ароматный и изредка сокрушается, что не пошел на военную службу. Печорин, осенью вечно в пальто и черных перчатках, а зимой — в дубленке с пушистым воротником, пиво не пьет из принципа, снимает студию-лофт где-то в районе Нестерова проспекта и в Живом Журнале записан как «moral_cr» с расшифровкой «нравственный калека». Они друзья-приятели уже как полтора года, и до перевода Онегина с московского филфака Печорин был единственным, кого Долохов по-настоящему уважал. А теперь таких людей целых семеро (не считая матери) — на третьем курсе прибавилось новых лекторов. Еще, конечно, появился Базаров: тот еще тип из Мед-Педиатрического, вечно такой занятой-занятой и вечно не выспавшийся, с кругами под глазами (прямо как у той девчушки, до сих пор не забравшей свой раф с маршмэллоу), еще со школьных времен недолюбливающий художественную литературу и почему-то к Онегину проникнувшийся неправдоподобной из-за этого дружеской симпатией. Онегин, разумеется, — скептик и материалист еще тот, таких искать по Петербургу (особенно по Петербургу) невозможно долго будешь, но вот Базаров на этом поприще превосходит его раза в три — не меньше, как подсказывает Долохову его натренированное многочисленными задачками по соотношениям сознание. За стеклом с черными линиями прорисованными названием кофейни и чайными чашками дождь пьяно шатается по крышам пролетающих мимо автомобилей, а из колонок над кассой тихо жужжит перебиваемая голосами неизвестная песенка. Вокруг — тепло и пахнет сладким, и Долохов на весьма заманчивое предложение о пиве и компании Базарова скомкано отвечает: «У меня сегодня смена, лучше в пн», — и поворачивается к запыхавшемуся и розовощекому мальчишке, только-только вошедшему в кофейню. Тот смотрит на меню за спиной Долохова внимательно, прищурившись, с ресниц дождевые капли смаргивая и параллельно доставая из громоздкого рюкзака кошелек, и прокашливается, прежде чем произнести: «Привет, можно эспрессо большой и сэндвич с курицей? По карте». Мальчишка этот, честно, ему уже давным-давно знаком, мальчишка этот (Долохов уже привычно вырисовывает на картонном стаканчике черное и кривое «Николай») ходит сюда практически каждую его смену и неизменно заказывает свой этот горький эспрессо с каким-нибудь легким перекусом — наверное, прибегает сразу же после школы. Ему на вид лет семнадцать, не больше, и из-под расстегнутой куртки виднеется болотная толстовка с гербом стены Мария и какой-то мутной надписью на английском — Долохов даже не силится рассмотреть. Он проводит карточкой над терминалом и услужливо кивает — всегда добрый такой, открытый-открытый, честный, так что странно, что он ни разу еще не спросил какое-нибудь пресловутое «Как дела?». Николай засовывает кошелек обратно в рюкзак, мычит все еще хрипло что-то вроде «Спасибо» и, на секунду лишь взгляд задерживая на наконец-то явившейся забрать заказ Марье, ожидаемо отходит к ближайшему незанятому столику. Марья без куртки и своего этого клетчатого коричневого шарфа — хрупкая-хрупкая, совсем тоненькая и с еще синими тонкими и сухими губами — глаза имеет такие умные, что Долохова даже порывает задать ей один из вопросов, по которым он проводит статистику для своего семестрового проекта, но он лишь улыбается новым клиентам и еще один стаканчик из общей стопки достает. У него через полчаса смена заканчивается и, если повезет, эта девчушка — вроде бы школьница, а может, первокурсница — не уйдет, и ему удастся у нее выспросить что-нибудь путное. Телефон в кармане форменной кофты тихо вибрирует: «У него дедлайн в среду, я планировал завтра, все равно нечего делать», — а Николай за столом рядом выуживает из рюкзака массивный сборник с ярко-желтыми буквами «ЕГЭ» и принимается жевать свой сэндич; и Марья обратно на второй этаж со своим рафом уходит, пока Долохов, одной рукой придерживая покачнувшуюся банку с утренними брауни, коротко Онегину печатает: «Ок». «Ок» — значит, завтра, в воскресенье, ему придется добираться из общежития на край Выборгского района через весь Аптекарский остров. «Ок» — значит, планируемая доработка билетов по социологии международных отношений откладывается на неопределенный срок. «Ок» — значит, скоро ему снова будут втирать про важность мух для существования нынешней экосистемы и жалкости Фридриха Ницше. «Ок» — значит, где-нибудь в пять вечера он с опечатками напишет Печорину какое-то очередное невзрачное: «Смотри. Если ты умрешь ты ж типа уйдешь только из этого мира, д?», чтобы в очередной раз попытаться понять с ним природу смерти и в очередной раз ни к чему не прийти. «Ок» — такое короткое, лаконичное, и Долохов опирается локтями на стойку и продолжает чтение статьи про особенности правовой структуры пиктского народа.