Сайлент Хилл

Мэтт открывает глаза и первые секунд тридцать не понимает, где вообще находится. В лицо светит уже привычное тускловатое канадское солнце, играясь с рассыпанными по подушке закрученными от природы волосами. Мэтт промаргивается пару раз, пытаясь встать, но в голову словно свинца налили, Стивенсон чувствует себя неваляшкой после похмелья, что раскачивается туда-сюда, хотя ее даже не просили об этом. Оперевшись о свое колено, парень осматривает комнату, находя бардак в ней таким же, каким он был вчерашним вечером. Или не вчерашним, какой сейчас вообще день? Нашарив рукой телефон, разряженный практически в ноль, Мэтт включает дисплей и пялится на него неотрывно секунд двадцать. Сегодня пятница, ясно. А когда он решил закинуться травкой было что? Среда? Или четверг? Стивенсон мотает головой, прогоняя легкое головокружение. Он не помнит. С горем по полам совладав со своими разбросанными мыслями, Мэтт встает с постели, тяжело вздыхая, кидает телефон на кровать и решает выйти из комнаты. В холодильнике должен был быть яблочный сок, а Мэтту очень хочется пить. Парень ерошит себя по волосам, зевает, наваливаясь на дверь. Та поддается, замок щелкает из-за чего Мэтт буквально-таки вылетает в коридор, сталкиваясь с прозрачными перегородками, не давшие подростку свалиться головой вниз на первый этаж и измазать чистый изумрудный пол в своей красной крови. Мэтт почему-то уверен, что отца этот факт расстроил бы больше, чем смерть собственного сына, ну да сейчас не об этом. Первое, что замечает канадец—присущая их огромному дому, даже скорее пентхаусу, тишина. Дома никого нет, даже прислуги. Мэтт облокачивается на перила, зная, что те прочно закреплены, а также то, что отец никогда не разрешал ему это делать. Он верил, что, если Мэтт продолжит так на них виснуть, в конце концов те сорвутся. «Тебе жалко денег или меня?» —спросил тогда Мэтт, но ответа не удосужился. Лишь пронзительные изумрудные глаза неодобрительно сверкнули. Ему явно было больше жалко денег. Мэтт спускается на первый этаж, потягиваясь. Все тело ноет. Канадец, со свойственным ему шухером на голове, которое отец всегда зовет гнездом, в растянутой, уже испачканной в чем-то в одном и прожженной в другом месте, футболке, в серых длинных свободных штанах, подвороты на которых делать лень и поэтому они уже все истерлись, шлепает на кухню, но сока в холодильнике не обнаруживает. Лишь какую-то записку и оставленный конверт. Мэтт выковыривает парочку кубиков льда, надеясь, что те приведут его в чувства окончательно. Проведя таявшим куском воды у себя в руке по своей шее, Мэтт краем глаза все-таки натыкается на слова в записке. От шока льдинка падает на пол, окончательно растаивая и превращаясь в лужу, а Мэтт открывает рот, не в силах вымолвить и слова. У отца почерк, как у Мэтта жизнь—говно, поэтому канадец еле-еле, но все-таки понимает, что ему пиздец по строчкам «медицинский университет», «все оплачено» и «вылет сегодня». Открыв конверт, Мэтт пробегается глазами по пачке денег, а после достает билеты на самолет и уже в который раз за свои пятнадцать лет проклинает своих родителей, из-за которых он появился на свет. Что ж, у него в запасе два с половиной часа, а это значит, что он успеет покурить. И не раз. Даже, может быть, не два. Хоть что-то радует в этом увядающем в дерьме дне. Полностью осознав всю ситуацию и поняв, что, кажется, Мэтт больше ничего не понимает, он поднимается к себе на этаж, ставит мобильник на зарядку и тут же звонит отцу. Как только Мэтт жмет на кнопку громкой связи, трубку поднимают. —У меня мало времени, а на твои оры их вообще нет, если что-то срочное, говори сейчас или я вешаю трубку, —отец, как всегда, сама любезность. Мэтт может у себя в голове произвести с каким отстраненным лицом он все это говорит. Словно на самом деле он не раздражен. Он всегда раздражается, когда Мэтт звонит ему, особенно когда он на работе. Мэтт, честно, не помнит, когда его отец был в приподнятом настроении. Казалось, с появлением на свет маленького Мэтта былые счастливые деньки закончились. И Мэтт с каждым днем убеждается в этом все сильнее. —Извини, что отвлекаю, —дежурная фраза, Мэтту, на самом деле, не жаль. Он не знает что это, —но можно спросить, какого хуя? —к концу фразы голос срывается, показывая отцу все негодование подростка. —Выражения, Мэтью, —канадец пропускает воздух сквозь зубы. Он просто ненавидит, когда его называют именно так. У него даже в паспорте написано «Мэтт», но отца это не заботит. Когда ему надоедает общаться с сыном, он всегда называет его именно так. Обычно Мэтт бесится и кладет трубку первым. Но не сегодня. —Что за записка? —решая проигнорировать обращение к себе, продолжает канадец, —я не понимаю твой почерк, —в ответ гнетущая тишина, —ладно, я понял наполовину, —все еще ни звука, —ладно, что за хрень с медицинским колледжем? —на том конце слышится «блять» на французском. Отец, видимо, забыл, что Мэтт канадец и французский знает, поскольку раньше в присутствии сына старался не выражаться. Хотя по логике сейчас они не в одном помещении. Значит все можно. Наверное. —Я уже говорил, что твой образ жизни меня не устраивает. —И? — «И?» —Да, «и?», что ты хочешь от меня, отправишь в пансионат для исправления детей? На том конце слышится раздраженный вздох. Отец выходит из себя. Мэтт может представить, как вздулись вены на его больших и мозолистых руках от напряжения. —Нет, —терпеливо отвечает он, —но ты поедешь в Филадельфию, в один из лучших университетов и будешь учиться, —пауза, —на медицинском, —Мэтт не смог сдержать смешка. —А не боишься, что я выпью весь их спирт? —Мэтью. —Что, Дерек? —отец просто ненавидит, когда Мэтт обращается к нему непочтительно. Мэтт это тоже ненавидит. Они квиты. —Я твой отец. —К сожалению, не правда ли? Несколько секунд они проводят в вязком молчании. —Я не хочу с тобой ссориться, ты знаешь это, —Мэтт молчит. Он откидывается на постель, принимаясь слушать излишне спокойный голос отца. Он в бешенстве, —я хочу для тебя только лучшего, несмотря на то, что твои школьные результаты оставляют желать лучшего, я надеюсь, что ты исправишься и начнешь жить нормальной жизнью, познакомишься с новыми людьми и поймешь, что жизнь не строится на одних пьянках и укуриваться до блевоты—не единственный выход, это не исправит твои проблемы. —У меня нет проблем, —только и может просипеть парень. —Конечно, —язвит отец, —у тебя никогда нет проблем, —вздох, —ведешь себя как своя мать. —Я не могу вести себя как человек, которого нет. —Она жива, Мэтт. —Для меня она мертва. —Мэтт. —Ты отвезешь меня? —перескакивать с темы на тему у Мэтта никогда не получалось, но это не значит, что он не любил это делать. —Что? —казалось, на том конце искренне удивились. —Аэропорт, —вздыхает канадец, —как мне добираться? —на том конце задумчиво хмыкают. —У тебя есть водитель. —Я хотел, чтобы меня отвез ты, —по тону Мэтт должен был напоминать маленького мальчика. Но Мэтту пятнадцать, и он уже давно не маленький. —А я хотел, чтобы ты родился от другой женщины, —Мэтт сглатывает, а отец, кажется, понимает, что перегнул палку, —Мэтт, прости, —вздыхает он, —на работе завал. —Я зря родился, да, пап? —вопрос настолько тихий, что Мэтт не был уверен, что его услышат. Но его услышали. —Нет, —вздох, —конечно нет. —Почему ты никогда не говорил, что любишь меня? —Мэтт вновь садится на кровать, глядя своими переливчатыми глазами—серо-зелеными, но уже через секунду к ним прибавляется янтарный отлив с шоколадными вкрапинками, —почему никогда не забирал меня из школы, не спрашивал как дела или про мои увлечения, почему ты всегда обращал внимание, только когда я творил что-то из рядя вон выходящее, почему постоянно забывал обо мне, приводил домой разных женщин, не считаясь со мной, с моими чувствами, ты думаешь их нет у меня, ты думаешь я совсем бесчувственный? —Мэтт делает паузу, чтобы глотнуть воздуха, —почему я постоянно слышу, как ты льстишь каким-то сукам, что прыгают к тебе в постель по щелчку пальцев, но ни разу не видел ни одного своего вывешенного рисунка на холодильник? —У нас дорогой холодильник, —Мэтту впервые в жизни захотелось позорно разрыдаться, —и ты должен знать, что мужчины никогда не говорят громких слов, —Мэтт все еще молчит, —я стараюсь обеспечить тебя, дать тебе нормальную жизнь. —Лучше бы у меня был любящий отец, чем такая жизнь, —выплевывает напоследок канадец, сбрасывая трубку. Ладони трясутся от злости и обиды. Мэтт знал это, знал, что он—нежеланный ребенок, что он ошибка, тяжкий груз на плечах обеспеченного и еще такого молодого мужчины, он просто черное кляксовое пятно на идеально выглаженной белой рубашке. Вот кто он—лишь пятно, которое все пытаются оттереть. Поняв, что еще немного, и он сорвется, Мэтт достает из-под подушки помятую пачку сигарет с зажигалкой. Стивенсон прикуривает ту, откидывается на подушку и делает затяжку, наблюдая, как тлеет кончик сигареты. Также сейчас тлеет оставшаяся жизнь канадца. Выпуская тяжелый белесый смог, Мэтт думает, что, если пепел осыплется на него, всем также будет абсолютно все равно. А тем временем до самолета оставалось два часа и, может, десять минут.

***

Мэтт никогда не умел собирать чемоданы—за него этим занималась прислуга, он лишь изредка присутствовал. И хотя ему не очень нравилось, когда чужие люди касаются своими руками чистой одежды, все, что он делал, это бухтел где-то в уголочке, а когда его переспрашивали, молча хмыкал. Мэтта все называют ребенком и, может еще и поэтому, он иногда ведет себя соответствующе. Но Мэтту все еще пятнадцать, перед ним на половину собранный багаж в новую жизнь, а до самолета два часа ровно. Сколько до аэропорта ехать ему даже не интересно, ведь если отец захотел сплавить его—он сделает это. Если понадобится, Мэтта доставят самым прямым рейсом…куда он там его выкидывает? В Филадельфию? Стивенсон не удивится, что, если они будут опаздывать, за ним просто прилетит частный вертолет. Если Дерек Стивенсон сказал, что его сын будет учиться где-то там подальше от родного дома, Дерек Стивенсон этого добьется. Своей излишней самоуверенностью Мэтт явно в отца. Только вот тот построил бизнес, буквально целую империю, а Мэтт может лишь позволять себе курить в комнате и приходить домой с очередным косяком в зубах. Все равно ему ничего не сделают, лишь неодобрительно покачают головой. Это забавно и жалко одновременно, то, как Мэтт игнорирует собственные гены, вываливающиеся наружу дурно пахнущей массой после очередной подростковой пьянки. Однажды отец сказал Мэтту, что он алкаш, однажды он даже ударил его. Это было всего один раз. Как сегодня, те самые слова про другую женщину. Все это было произнесено лишь раз, но этого оказалось достаточно, чтобы Мэтт запомнил те ощущения надолго. Его словно раздавили в тот момент, в очередной раз напомнили, что он лишь паразит, живущий за чужой счет до своего законного совершеннолетия. Канадец зависает над какой-то футболкой, бросая ту в чемодан. Какая к черту разница в чем он будет там ходить, никому не будет до этого дела, потому что нет такого человека, кто заинтересовался бы Мэттом хотя бы просто как приятель. Мэтт не нуждается в друзьях и девушках, потому что это все у него есть, но, если бы ему предложили заменить все это на какого-нибудь одного понимающего и, что самое главное, принимающего его таким какой он есть, человека, Мэтт бы бросил их всех без раздумий. Порой Мэтту нужно, чтобы его просто выслушали. Без наставлений, просто покивали бы, похлопали по плечу. «Я рядом, чувак», «все будет нормально». Мэтту так хочется нормального отношения к себе. Парень спускает громадный, дорогущий черный чемодан по ветвистой лестнице, проклиная архитектора их дома всеми известными ему матами на французском и английском; пластмассовые колесики стукаются о кафель, намеренно царапая его, а на Мэтта обрушивается осознание. Что, если, когда он уедет—отец приведет домой новую, очередную было бы правильным словом, женщину, что, если он женится на ней, если у них появятся дети. Сколько Мэтту учится? 5 лет? За это время может произойти все, что угодно. Мэтт, хоть и раздражает отца по поводу и без, но он не выдержит, если единственный родной для него человек просто бросит его на произвол судьбы. Больше всего Мэтт боится приехать домой, услышать разочарованное «о-оу, а мы тебя не ждали», почувствовать запах домашней еды и вибрацию от быстробегающих маленьких ножек. От этих мыслей перехватывает дыхание и становится трудно дышать. Мэтта не любят, но пусть он будет одним единственным, нелюбимым ребенком. Он просто не хочет, чтобы его заменили. Через панорамное окно в гостиную выливается чан с позолоченными лучами, что разливаются по комнате, словно волны в море. Канадец поправляет взъерошенные крученые волосы, вешая солнцезащитные очки на воротник футболки. Пальцы плотно сжимают прохладную ручку, Мэтт проверяет наличие документов, оставленных отцом в тумбочке возле кровати—тупое место для хранения документов—денег и билетов на самолет. В последний раз оглядев свой дом и понадеявшись вернуться сюда еще как-нибудь, Мэтт толкает плечом стеклянную дверь и выходит во двор, где его уже ждало личное авто с неизменным водителем. Тот помогает Мэтту загрузить вещи в багажник, с плохо скрываемой усмешкой интересуясь где Мэтт на этот раз напортачил. —Когда, видимо, отбился от других сперматозоидов и попал в свою будущую мать. —Вижу, биология у тебя идет на ура, —не без иронии отвечают ему. —Заткнись. Мэтт хлопает дверью, усаживаясь на чуть пружинистые сидения из светлой кожи, достает наушники и вставляет один в ухо, откидываясь назад. —Открыть окно, сегодня жарко? —Если я смогу через него выпрыгнуть, то пожалуйста. —Тогда я просто включу кондиционер. Мэтт хотел съязвить, чтобы тот не перепутал с кнопкой нагрева сидений, но вовремя понял, что это не доставит ему нужной радости. В голове была мысль написать отцу о том, что он уже едет в аэропорт, но тот вряд ли прочитает это сообщение. Он никогда их не читает. Сквозь затемненные окна проскальзывали красивые зеленые виды родной Оттавы; высокие здания, жизнерадостные, куда-то спешащие по своим делам людям. Мэтт не смотрит в окно, потому что ему претит вся атмосфера, возникшая вокруг него. Кто-то сейчас сидит дома или гуляет, потому что на дворе теплое лето, так и манящая пойти на ближайший пруд и искупаться в том. Один Мэтт сидит в затонированной машине и слушает «Imagine Dragons» не вслушиваясь в слова. В салоне не пахнет совершенно ничем, воздух тяжелый и густой. Водитель пытается пошутить, разбавить мрачную атмосферу, но Мэтт не реагирует и на это. В конце концов он вздыхает, ложится на сиденья, упираясь одной ногой в мягкую обивку, а другой в дно салона, складывает руки на животе и устремляет взгляд наверх. И не видит ничего. Примерно так Мэтт чувствует себя последние несколько лет. Он смотрит, но не видит, слушает, но не слышит, думает, но не говорит. Потому что бесполезно. Потому что, как бы Мэтт не старался, как бы не пытался, на его слово у отца найдется пять, а то и десять. Мэтта никогда не воспринимают в серьез. Отчасти, он сам в этом виноват. Может быть Мэтту хотелось, чтобы тогда, за разбитую дорогую вазу, доставшуюся его отцу от покойной бабушки, его отругали, даже лучше наказали. Но отец лишь вздохнул и вызвал уборщицу. «Я просто закажу новую» —сказал он тогда, — «играй дальше». После этого Мэтт раздробил своей маленькой клюшкой все попадавшиеся ему на пути вазы и фарфоровые статуэтки. Отец просто купил новые и выгнал его играть на улицу. Мэтт ненавидел отца за это. За его равнодушие. Единственный раз, когда Мэтту показалось, что они действительно могут сблизиться с отцом, когда маленький Мэтт сказал, что ему нравится хоккей. Мэтту он не то, чтобы нравился, просто у него получалось. Он играл со школьными друзьями, ходил на залитые коробки и небольшие стадионы, это было неплохое времяпрепровождение. Тогда отец впервые потрепал его по кудрявым волосам. Мэтт навсегда запомнил это прикосновение, но теперь оно казалось ему сном. Воспоминанием, засевшим куда-то далеко, оно было призраком, все время следовавшим за Стивенсоном. Если бы у Мэтта спросили жалеет ли он о том, что рассказал отцу, он бы, не раздумывая, ответил «нет». Это было лучшим воспоминанием, сохранившимся за все детство. Отец купил ему клюшку и все, чего Мэтту хотелось, но на секцию отдавать отказывался. Возможно он видел, что хоккей для Мэтта лишь мимолетное увлечение. В чем-то он был прав. Мэтт не испытывал особой любви к этому спорту, хотя он канадец, а Канада—страна хоккея, ему просто нравилось то, что он мог утереть нос ребятам постарше. У Мэтта просто получалось быть хорошим игроком. Хорошим, но не командным. Его отцу нравился хоккей, он даже пару раз смотрел его вместе с Мэттом, но ему быстро надоедало, и он уходил к себе в комнату. Возможно поэтому они так и не смогли стать нормальной семьей. У них не было точек соприкосновений. Все, что было у них общего—фамилия и, возможно, некоторые схожие черты во внешности и характере, хотя и с этим вопросы. От погружений в мысли о собственной жизни Мэтта отвлекает несильный толчок и сухое, уставшее «приехали». Мэтт садится на сиденье, вылезая из машины. Теплый летний вечер бьет в лицо и пушит итак закрученные волосы. Перед глазами длинное сверкающее здание аэропорта, прозрачные стены которого давят на Мэтта уже сейчас. Стивенсон, со свойственным ему безразличием в лице, надевает солнцезащитные очки и крутит головой. Стук колес о асфальтированную поверхность заставляет обернуться. Мужчина, имя которого Мэтт никак не запомнит, да и не хочет, подталкивает увесистый чемодан к подростку. Повисает молчание. Мэтт берется за ручку, пытаясь откатить тот чуть подальше. Тяжелый, словно канадец собрался в новую жизнь забрать всю прошлую. —Твой отец просил передать, что он будет отсылать тебе денег каждый месяц на твои нужды, —Мэтт ничего не отвечает, —а также, что он отправляет тебя в Филадельфию не потому, что ты надоел ему, а потому, что он хочет для тебя хорошего образования. —Знаешь, —устало вздыхает Стивенсон, —некоторые слова теряют свою ценность, как только их произнести. Если бы отец правда хотел именно этого, он бы не просил сказать это, может, через какое-то время я бы и правда поверил в эту ложь, — по шеи проносится дрожь, хотя ветер в этот самый момент стихает, —но теперь, —парень усмехается, зачесывая волосы назад, —теперь я уверен в том, что от меня просто избавились. —Мэтт, это не так, —игнорируя слова мужчины, парень продолжает. —Пообещай мне кое-что, я никогда не просил тебя о чем-либо, но пообещай мне, —Мэтт делает паузу, словно не уверен в том, что хочет сказать, —это не две вещи, их больше. —Ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился. —Это согласие? —Да. —Не говори маме, —слова срываются с губ раньше, чем Мэтт успевает подумать. Он кусает щеку изнутри, вновь из самоуверенного парня становясь маленьким мальчиком, —о том где я и что со мной, я не хочу, чтобы она знала, —вздох, —я не хочу ее видеть, она отравляет мне жизнь. —Она твоя мать. —Заткнись, —Мэтт устало подпирает лоб, —я еще не закончил, —мужчина замолкает, складывая руки за спиной, —если вдруг у отца кто-то появится, —Мэтт нервно усмехается, —за пять лет может произойти все, что угодно, —вздох, —пообещай мне, что вовремя напомнишь ему о том, что у него уже есть сын. Я не хочу, чтобы моя комната превратилась в детскую спальню, чтобы у меня отняли мое единственное пространство. —И твои плакаты… —Не трогайте их, —огрызается канадец, —ни один, я буду приезжать на каникулах и проверять, чтобы ни один из них не пострадал, —светлые глаза из-под очков, спадающих до носа, сверкаю янтарными оттенками. —Если ты будешь приезжать, значит мне не обязательно следить за твоим отцом. Он не мальчик, Мэтт, он взрослый мужчина и в его возрасте нормально хотеть иметь семью, —Мэтт ничего не отвечает. Он чувствует, как земля под ногами нагревается. От солнца или от собственной злости не понятно. —Я его семья. —Конечно, —тон почти язвительный, —я не говорил об обратном, —но явно говорил о том, что Мэтта недостаточно. Парень вздыхает. Ему надоело слушать все это. Мэтт еще раз толкает чемодан к себе, пододвигает очки ближе к носу и смотрит в небо. Оно кристально чистое, тусклое из-за очков и ярко-голубое, если их снять. Погода провожает Мэтта в далекий и тернистый путь. Впереди его ждет четыре часа полета с пересадкой в сердце Америки—Вашингтоне, светлый салон самолета, удобные кресла, красивый вид из окна на небо, усыпанное невидимыми белесыми облаками, впереди у Мэтта пять лет в Пенсильванском университете на медицинском направлении, а все, что Мэтт знает из медицины—что банку спирта он точно не осилит. Впереди так много неизвестного, Мэтт привык к своей никому не нужной жизни в Канаде, ходить зимой в одной распахнутой куртке, косо надетой шапке и кое-как повязанном шарфе на озеро с приятелями и вместо того, чтобы тусоваться на потрескавшемся льду, смотреть куда-то вперед на ребристый горный горизонт и представлять, что, если бы у него была самая обычная семья, то они бы ходили сюда все вместе. У Мэтта никогда не было чувства наполненности в груди, лишь лютый холод и пустота, когда Стивенсон вдыхал очередной едкий дым и выпускал, нарочито медленно, надеясь, что тот однажды ударит в голову так сильно, что Мэтта отрубит и он больше не проснется. Привычная жизнь только что разбилась, как словно она была бы хрупким стеклом, а перемены—железным кирпичом. Уже не будет все как прежде, больше не будет постоянного взгляда отца, гуляющего по оцарапанным кистям и побитым коленкам, больше не будет расстреливающего молчания и ничего не значащих выдохов. Все это останется в Канаде. —Самолет… Мэтт не слушает. Отмахивается, как от надоедливой мухи, сует наушники в уши, в которые тут же начинает долбить «Bad Liar», разворачивается и уходит в сторону автоматически раздвигающихся дверей. Ветер, последний теплый канадский порыв, дует в спину, подгоняя, как бы прося парня наконец покинуть эту землю. Мэтт усмехается, но на самом деле горло сдавливает от подступающих слез. Он сжимает в руках протянутые несколько секунд назад документы с билетом, на дрожащих ногах переступая через небольшой порог. Аэропорт кажется огромным новым миром, в котором Мэтту придется не жить, а выживать. Он делает глубокий вдох, снимает очки, вешая их на горловину, треплет свои спутанные волосы и направляется к стойке регистрации. Что бы дальше не случилось—Мэтт никогда не упадет на колени и не приползет обратно к отцу под крыло. Если его выкинули с борта, он доплывет до земли самостоятельно, каких бы усилий ему это не стоило.