Проклятие

— Ты мне нравишься. Так просто. Без стеснения и замалчиваний. Брошенное невзначай, между делом — как будто так и нужно. У Хайда все внутри переворачивается. Он не уверен, что не ослышался — это мираж, иллюзия, галлюцинация воспаленного разума. В волосах Лихта играет солнце: растрепанные после сна пряди шумят колосьями пшеницы и играют серебряными зайчиками на солнце. Его синие глаза живо блестят, опушенные густыми ресницами. Ангел не улыбается, но даже так — Хайд бесконечно влюблен в него. Лихт светится, всегда светился, но сейчас, из-за солнца или по вине слов — он сияет так ярко, что Лоулесс боится ослепнуть. Глаза приятно щиплет. Хайд боится вздохнуть, не то что закрыть глаза. Все могло бы исчезнуть — как сладкий сон поутру. Он проснется на своей кровати с отсыревшей подушкой и ночным морозом, леденящим лодыжки. Но сколько ни стой — Лихт перед ним такой же настоящий. — Что? — слетает с его губ, наконец, фраза. Он смущенно моргает и опускает взгляд на свою обувь — наверняка Ангел сейчас скажет, что тот ослышался. — Давай встречаться, — требовательнее просит Лихт вместо этого. Его уши краснеют и сам он жмурится стыдливо, но решимости во взгляде не становится меньше. Хайд, наверное, самый счастливый вампир на всем белом свете. Достаточно лишь пары фраз, как все то время, что было проведено в мучении и постепенной потере рассудка стерлось. Посыпалось пеплом. Лоулесс, всхлипывая, смеется. Потому что Лихт пугается не на шутку, мрачнеет. Хайд теплыми пальцами прижимается к чужому запястью: целует полюбившиеся руки, прижимает их к точно такой же пунцовой щеке. — Ты мне тоже, — отвечает на выдохе, — тоже очень-очень нравишься, Лихт-тян, — глупая улыбка расцветает непроизвольно и скулы начинает сводить от охватившей его эмоции. Они долго шли к этому. Столько ссор, колких фраз, разбитой мебели и пролитых попусту слез. Их ругань и обоюдно взаимная ненависть, которая никогда, наверное, и не была настоящей. Становится смешно: как же можно быть такими слепыми? Они жили будто в помутнении, оба с завязанными глазами — слепцы и глупцы, не способные разобраться в собственных чувствах. Неужели все те опасности и угрозы жизни действительно были так нужны, чтобы осознать нечто настолько элементарное и понятное? Но сейчас все по-другому, потому что их годы одних и тех же ошибок окупились с лихвой. Хайд помнит, чему его научил Лихт: не стоит зацикливаться на том, что было раньше. Ведь то, что происходит сейчас гораздо важнее и Лоулесс не хочет ничего менять. — Я очень счастлив, правда. Хоть сейчас готов всему миру прокричать, что люблю тебя, — добавляет Хайд, неловко огладив пальцами чужое запястье. Глаза Лихта удивленно расширяются, но былой злобы в них нет уже давно, только смешливое раздражение — и то наигранное. Он закатывает в ответ глаза, переплетает их пальцы. — Молю, не надо. Я и без криков знаю. — Но мне хочется что-то сделать, в конце концов, ты признался мне первым, — в ответ Хайд не может сдержать хихиканья, клокочущего в горле. — Сделаешь мне первым предложение — на том и разойдемся, — со всей серьезностью Лихт кивает, будто соглашается с собственным планом. После отворачивается, явно спеша вернуться обратно — в концертный зал, где его ждет несколько сотен слушателей. — А если я не захочу или разлюблю к тому времени? — вдогонку, поддразнивает его Хайд, складывая руки на груди. Конечно же, не разлюбит. Они оба это понимают. Их всегда будет тянуть друг к другу магнитом — сколько ни барахтайся. Что-то свыше точно решило проклясть их: может купидон с его-то стрелами, а может и бог. — А такое вообще возможно? — вполоборота Лихт вызывающе приподнимает бровь. — Нет, конечно нет.