Искатель

      Приходить в себя было нелегко. Сначала была тьма, после неё резкая боль, фантомно вспыхнувшая в голове, а потом, веки дрогнули и ресницы с честью и достоинством проиграли бой, отдавая глаза на растерзание свету. Те же сами собой закрылись, организм хотел, чтобы он абстрагировался от всего происходящего. Убаюканный чьим-то мерным дыханием, он вновь отправился в тёмный мир.       Однако теперь его встречает свет и там — не столь противный и резкий, возможно, даже желанный, что он готов стерпеть.       Руки сжимаются на мягкой вещице, пока поломанное сознание не осознаёт, что он в постели.       Солнце проникает в комнату, через не задёрнутые шторы, осветляет мрачную обстановку той. Выходит, он проснулся, и, по сравнению с прошлым разом, тело отдаёт приятной лёгкостью — сколько же времени прошло с последнего пробуждения?       Комната разбавлена светом, наполнена вещами: всякими безделушками — беглый взгляд позволил сделать такой вывод. Но эти, казалось бы, абсолютно не нужные штуки способны рассказать о хозяине многое, что-то подсказывает лишь глупые факты, которые будут забыты через пару часов, а что-то — самые страшные тайны. Понятно и дураку — Луке комната не принадлежит. Его — серая, пустая, что само собой подразумевает фразу «до невозможности скучная на столько, что хочется лезть на стенку». И всего немного, но он завидует хозяину комнаты.       Стремление потрогать, ощупать, узнать сильнее его, и он почти лихорадочно ощупывает всё, до чего достаёт руками.       Комод наполнен разной одеждой: какая-то мягкая, явно ласкающая кожу, другая — плотная, тугая. Вот кроваво красный цветок оплетает черноту одной из них, а на другой золотыми нитями расписана огромная ящерица с клыками, усами и, подстать размеру туловища, когтями.       Взгляд цепляется за игрушки на комоде, будто ими никто не пользуется, стоят себе неподвижно весь день в одном и том же месте — волосы кукол не растрёпаны, одёжка точно новенькая, как только что приобретённая в дорогущем, модном бутике. Блестят на фоне металлические фигурки людей абсолютно разных телосложений: одни низкие, сгорбленные и рукой кто поясницу держит, кто трость обхватывает, морщинистые на лица — старики; другие статные, с красивыми заколками в волосах (им немало внимания мастера уделяли, столь проработаны они), и точно пламя в их глазах горит, решительно глядят — молодые люди; пред ними всеми третьи есть — дети — это сразу видно, — двое их всего, и толком не понять, кто изображён — мальчики аль девочки?       В комнату постучали, и Лука отпрянул от комода, точно от внезапно зажжённой спички, вспыхнувшей обжигающим жёлтым пламенем. Одна из статуэток игриво покачивается, балансируя на краю — в попытке спрятать руки за спину, будто бы он ничего не трогал, а просто стоял столбом посреди просторной комнаты, Лука задел её. Дверь распахнулась быстро — человек по ту сторону устал ждать, — выпущенные воздух подтолкнул куклу, заставляя сделать отчаянный шаг. Знаменуя неизбежное, произошло финальное покачивание, статуэтка дёрнулась ниже прошедших раз и рухнула на каменный пол.       — Л-лука?! — раздался испуганный женский голос, но, точно заколдованный, смотрел он на разбитую фигурку не отводя глаз.       Холод напольной плитки диким зверем вскочил по ногам, забираясь повыше.       Красива была фигурка пока стояла на месте. Но вот теперь гибнет та без головы на леденящем тело мраморном полу.       — Лука?       Женский голос взывал к нему, подходила ближе, но реакции не удостаивалась. Время шло, трясли его за плечи. Но напуганный он лишь устало прикрыл глаза.       А когда открыл, увидел комнату в ярких тонах. Красные, то ли как кровь, то ли как вино, шторы задёрнуты были не полностью. Солнце, сквозь прозрачный тюль посылало дружеские лучи. Светлые проходили они через стёклышки, свисающие с люстры блеклыми капельками, и отражались на стене маленькими радугами.       Зашуршали ткани близ Луки. То ворочалась Рыжая во сне. Клубочек, состоящий из кота, елозил по шёлковому покрывалу, приминая его, но раз! — и стихло всё. Ушки Рыжика встали на макушке, прислушивалась та. Едва прозвучало сбивчивое дыхание, глаза Рыжей раскрылись. Усталые, почти человечьи, осознанные, вглядывались они в него. Рыжик шмыгнула. Носик по забавному наморщился. Она поднялась на лапы, механически, едва покачиваясь преодолела расстояние между ними и мордочкой уткнулась в бок.       Сейчас слаба она не от физической усталости, не от бессонных ночей, проведённых рядом с телом, и не от бесячих людей, мельтешащих рядом с ними. Единая слабость Рыжика заключена в единственном человеке и с ним же и умрёт. Но только не сейчас, когда бешено колотящееся сердце успокаивается при виде на него, когда только его холодные руки могут подарить утерянное тепло.       Лука не говорит. Горло будто бы огнём горит, и пить неимоверно тянет. Тело ломит, и сидеть на кровати в принципе неудобно. И Лука сидит, молчит, вслушивается в звуки комнаты, как дыхание Рыжика постепенно приходит в норму, как его собственное, тяжёлое, прорывается сквозь желание удержать, а за окном щебечут птицы. И, только как болванчик, он кивает головой, задирает повыше, опускает вниз, озирается по сторонам.       Сбросив одеяло, притянув ноги, сжавшись, Лука чувствует хоть какую-то защиту. Руки дрожат, и он презирает себя за это. Его достало, что он не может провести свой день в кругу семьи, знакомых, близких, родных. Достало, что каждый день он глядит в лица, которые его не знают. Лица, которые глядят с сочувствием. Лица, которые, возможно, не хотели бы видеть его, но ответственность, совесть — или что вообще на них там действует? — не позволяют выкинуть нечто побитое, жалкое, отдалённо похожее на человека. Он ненавидит то, что сам себя не знает!       Лука сжимается сильнее, царапает кожу на руках, а Рыжая лишь терпеливо ждёт.       Почему другим виднее — какой он? Почему Кли улыбается ярко, а Лиза обнимает крепко, позволяя чужой голове рухнуть на плечо, Джинн платит деньги за не работу вовсе, а рыжая терпит все загоны и самокопания и сидит рядом? Почему так больно от осознания собственной истерики, почему просто нельзя стиснуть зубы и терпеть, терпеть, терпеть.       Навязываться другим, без малейших сожалений. Вторгаться в чужое личное пространство, будто весь мир ему что-то должен. Принимать, чужую доброту, как должное. И не страдать от ненужности, от пожирающего одиночества…       Лука хватается за волосы, горло режет что-то внутри, больно, очень больно, но всхлипы появляются сами собой, их не остановить, как не старайся. Режет горло, но кажется, что уже всё равно, потому что самое главное для человека уже давно разрезано. Души нет. Она потеряна навсегда, ведь эти дурацкие воспоминания ни к чему не ведут! С ними он просыпается, мучает себя, ищет некую разгадку в них. Но той там нет. И только с мыслями о них он засыпает.       Внутри натянуто струной несчастной оркестровой скрипки, где три струны оборваны, но на последнюю всё налегает музыкант, делая вид, что он и инструмент в порядке. Струна дымит и жалобно скулит, лишь попадая в ноты. Гнётся под чужим напором, но держится. Из сил каких?! Но вот, вся пьеса сыгранна и спета — овации получит тот скрипач и струны новые натянет, но инструмент и та струна — горят. Пламя разжигается внутри и опаляет лёгкие, в немом желании кричать. Но остаётся лишь скулить, сжимая зубы, не выпуская языка и убеждая самого себя, что всё в порядке.       Слёзы сходят на нет. Их просто больше нет. Стремительно все яркие ощущения сменяются откровенным пофигизмом, апатия грядёт. Распластавшись на огромной кровати вновь, он вглядывается в потолок. Анализируя весь бред, что прописался в мыслях, апатия начинает неспешно шептать: «Ну что за бред, намешал всё в кучу и довёл же сам себя!» — и он согласен с ней. Возможно, потому лишь что то — он сам. Всегда таковым был.       Он — вытянутый из организма нерв, чувствительный ко всем явлениям в близи: только ветер подует, заденет — стремительно понесётся импульс в мозг докладывать. И только доложено будет — эмоции вспыхнут новой силой. Шаровая молния, которая залетела в чей-то дом и непонятно когда долбанёт приглянувшихся личностей.       Нужно успокоится, закопать все отрицательные эмоции поглубже, как делалось ранее. Только теперь более удачно. А начинать следует с малого. Он должен делать то, что от него ждут окружающие, нет смысла волновать их по напрасну, выполнять работу, которую требуют искатели и вспоминать, вспомнить всё, чтобы не мешать этим людям слишком долго. Вспомнить, как можно быстрее. Вспомнить и уйти, расплатившись с людьми за их терпение.       Рыжая сверлит взглядом, уж ей то совсем не нравятся идиотские мыслительные процессы людей. Глупые. Какие же они глупые! И Лука глуп, раз не способен с чистой душой брать то, что предлагают. А раз предлагают, значит им не нужно — вот и вся человеческая истина! Бери — пока дают, беги — пока замахиваются.       Она яростно взбивает подушку, на которой лежала, мягкие лапки деформируют её, но только те повисают в воздухе — форма возвращается, такой пузатый кругляшок, до отвала набитый пухом.       Сложный, какой же сложный!       Слабый звук никак не привлекает внимание апатичного человека, и разозлившаяся Рыжая принимает решение погреметь чем-то более весомым — о, уж книжку, притащенную библиотекаршей, она с радостью пошвыряет, но до своего человека докричаться сможет. И да, таки он смотрит на неё, сидящую уже на прикроватной тумбе, и как ни в чём не бывало, облизывающую лапку, когда глухой звук падения разразился громом на все покои. Шалость удалась.       Лука растягивается по кровати вдоль, головой свисая с краю — на полу лежал гримуар. С белыми, будто только что собранными в общую кучу, листьями, в слегка причудливой форме, волнистой такой, а на корешке каллиграфическим подчерком размашисто чёрными нитями прописана пара слов. Заинтересовавшись находкой, и в принципе понимая, что Рыжая знает всё — про него уж точно, он подхватывает вещь, чтобы лучше рассмотреть.       — Семейства Адлер, — вслух произносит он, так тихо, что слышат только ветер, да чувствительная на звуки Рыжик.       — Твоё по праву, — говорит и терпеливо встречает ошарашенный взгляд медовых глаз. — и прости уж за внезапность, но говорить с тобой куда удобнее, чем показывать глазами. Вы, люди, не способны понять чужие языки — что уж с вас взять?       — Ну, — Лука мешкает, а потом поджимает губы, извиняется в улыбке. — на самом деле, я предполагал, что ты — как Оз, пусть ты и не говорила, наверное, мне следовало сказать тебе о своих догадках?       Рыжая перепрыгивает на кровать и вальяжно выхаживает по её периметру:       — Я то отмалчивалась, боясь напугать, а ты вон какой — надо же, — что-то от прежнего тебя виднеется! Даже не смотря на истерики.       — Прости за то, что пришлось лицезреть подобное, — махнул в неопределённости рукой, — может такое случалось раньше, может даже часто, но…       — Не-а, — Рыжик перебивает бесцеремонно, беличьим хвостом виляет из стороны в сторону, — это не ты. Но не страшно. Я подожду. Все мы подождём.       — Ты знала меня раньше? Можешь ведь рассказать, так?       Вот оно! Наконец-то всё закончится, Рыжик расскажет, он отправится домой, и там уже по возможности что-то да вспомнит. Но Рыжая громко фырчит, ещё не разрушая в пух и прах надежды, но поселяя в душе семя раннего разочарования.       — Я даже имя своё настоящее тебе назвать не смогу, о чём ты? Прошлое остаётся в прошлом, живём мы настоящим, а движемся в будущее. Тот, кто вспомнит при других личное — падёт, сгинет навсегда.       — О чём ты говоришь?       — Запомни. Прошлое — лишь для тебя, ни с кем им не делись!       — Да почему?!       — Пророк сказал: «Покуда ты молчишь о прошлом — будешь жить, но только лишь уста проговорятся о былом — выйти из игры обязан будешь ты!»       — Игры? Тебя же просто запугали!       — Я тебе не слова не скажу ни о себе, ни о тебе, и ты не скажешь никому — не позволю! Языка лишу, коль ты трепать начнёшь им, клянусь!       Рыжик замотала головой, и влажные капли слетели с глаз, выдавая в ней что-то человеческое. Лука, хотевший было продолжить допрос, осадил себе. Всего лишь сново промолчать и поиграть по чужим правилам — всё, что нужно сейчас делать. Хорошо, он не станет выпытывать, не станет никому ничего рассказывать — да и рассказывать то пока что нечего. Поэтому он теряет лишь возможность попасть домой, туда, где он, несомненно, нужен. Всего то.       — Говоришь, гримуар мой — тогда я в праве им пользоваться, так?       — Ну ты же не станешь делиться тем, что там написано, верно?       — А там то пугающее тебя прошлое?       Эти вопросительные ответы на вопросы, как оказалось ответов совсем не дают — вот так парадокс! Закатив глаза, Лука открывает гримуар на первой странице и читает про себя, чтоб Рыжика, не дай Архонт, удар не хватил. Глаза бегло пробегаются по буквам, и текст воспринимается легко, так словно когда-то давно не однократно был прочитан и усвоен, заучен. А вот Рыжая решает говорить:       — Ты напугал меня. Когда тот мужчина на тебя напал, в тот самый момент, когда его пальцы сжались на твоей шее — могу поклясться, я слышала ужасный, резкий хруст, будто бы твои слабые косточки не выдержали — я запаниковала. Совсем забыла, что могу влеять на что-то такое незначительное. Представляешь? — она горько усмехнулась: забавно было то, как легко эмоции Рыжей считывались им во время игры в молчанку, так же легко было в моменты её речей. — Ты негативно влияешь на меня. Слишком мягкой становлюсь.       — Почему ты заговорила со мной, если нам нельзя обсуждать прошлое с другими, я ведь мог отреагировать иначе, напасть с ещё большим количеством вопросов?       — Потому что ты — это ты, — что за глупости?       Запрыгнув ему на ногу, она быстро свернулась клубочком, положив голову ему на ляшку.       — Я давно тебя знаю, ты знаешь меня, но просто не помнишь — как я могу не доверять тебе? Признаюсь, сначала я приглядывалась: тебе нынешнему далеко до прошлого — это правда, но ничего! Ты такой же — по глазам вижу. Поэтому быстрее вспоминай меня, я ждать устала!       Лука мычит, осознавая, что в этом большом необъятном мире рядом с ним всё же есть кто-то, кто будет рядом, не смотря на все невзгоды и тяжести. Да, говорящая кошка, а не человек — ну и что? У каждого свои недостатки. Тем более куда важнее то, что она готова быть с ним даже если все вокруг разочаруются.       — Выслушаешь ли ты меня, когда мне захочется поговорить обо всём происходящем?       — Только тебя, — произносит закрывая глаза.       Часы на стене пробивают полдень, когда в дверь раздаётся стук и Лука вскидывает голову, замечая в дверях Кэйю.       — Искателям привет, — салютует пальцами и проходит внутрь. — Как себя чувствуешь?       Лука пожимает плечами, мол, то да сё, пойдёт, жить можно, нормально короче. Кэйа мотает головой и присаживается рядом на кровать, как можно ближе, через плечо Луки разглядывая страницы гримуара. Понять о чём там написано могут только те, кто изучали язык чёрного металла — так Лиза говорила.       Кэйа присвистывает, осознавая, что Лука и вправду понимает каждое слово, с интересом вчитывается в каждое предложение.       Всё оказалось слишком просто, слишком логично, но он до последней минуты не желал признавать, что всего две недели назад пред ним предстал уроженец Земли Мёртвых. Регион увековечен в сказаниях и легендах, но не в техническом прорыве и искусном мастерстве кузнецов. Утрачено, потеряно.       — Решил, — отрывая взгляд от книги, упираясь им в стену произносит он, — что если уж не суждено вспомнить жизнь — так хоть от сюда о семье узнаю. Забавно, — Лука смеётся горько, тревожа сон Рыжика, — теперь не хочу вспоминать, лучше уж знать историю со стороны, чем переживать её на личном опыте.       Кэйа внимательно слушает:       — Думаю, теперь буду мечтать о том, чтобы никогда не вспомнить…       — Не желаешь отвлечься?       Скорее всего Кэйе просто лень работать — эта мысль приходит в голову почти сразу после того, как они покинули винокурню, в которой, по словам всё того же Кэйи, Луку, как брошенного котёнка милостиво приютил хозяин, ныне отсутствующий. Он любит поболтать и делает это без умолку, вопросы задаёт, но ответы на них не ждёт, сам обо всём догадывается. Говорит о погоде, пока они проходят мимо прыгающих по воде слаймов; о своей немногочисленной семье, пока входят в город; о монашках и своей подруге, пока искателей стороной обходят за версту. К слову о последних — тему эту избегает, что на поле боя произошло не упоминает, и Рыжик отмалчивается, мол, не нужно это. Может быть оно и к лучшему?       — Кли всё не перестаёт спрашивать, когда она вновь сможет увидеть милого братика с его подружкой, да и Лиза от работы стонет и на стены лезет.       Кэйа посмеивается, будто что-то припоминает и, заметив едва заинтересованный взгляд озвучивает мысли, цитируя Лизу:       — Никто не хочет сидеть со мной и обсуждать последние новости!       — Сплетни, — подхватывает Лука абсолютно беззлобно усмехаясь.       — Кажется, за ту неделю вы сблизились.       — С ней было легко общаться, — Лука пожимает плечами слегка морщась от боли, — и всё, что она хотела — быть выслушанной.       — Она слишком много болтает, от её речей уши вянут и в трубочку сжимаются, — встревает в диалог Рыжик.       Лука чешет её шейку, и почти весь гнев огненного комочка сходит на нет. Кэйа улыбается.       На входе в штаб их приветствуют двое солдат, которых Лука так и не запомнил по именам, хотя каждый день видел их на посту. И эта встреча невольно становится слишком неловкой, когда они интересуются его здоровьем. Он — немая рыба, поджимающая губы в тонкую полоску и кивающая на все вопросы. Сил переступить через себя нет, сейчас молчать в разы проще.       Кэйа говорит за него, за что получает благодарную улыбку.       В библиотеке застоялый воздух и слабый аромат вишневого чая не перекрывает запах пыли, сросшейся с книгами. Лиза бродит по помещению попивая чай, когда замечает гостей. Её руки теплы и нежный во время объятий — Рыжик помнит, что Луке становилось чуточку легче от каждого прикосновения. И, как бы она не призирала людей, смиренно позволяет им касаться самого родного.       Но в этот раз всё иначе — Луке в объятьях неудобно и он отрешённо взмахивает рукой: из сокрытого пространства на раскрытую ладонь падает гримуар, одолженный у Лизы. Возвращает по случаю ненадобности и просит:       — Можем ли мы обсудить это позже? — он отстраняется, закрываясь в себе, но со стороны нервозность действий и смысловые процессы внутри кажутся незаметными.       Лиза кивает, но он уже не смотрит, разворачивается на пятках устремляясь на уличу, желая лишь одно — вдохнуть свежий воздух.       — Пока твоего дражайшего друга с нами нет спешу тебя предупредить, — Рыжая шепчет на ухо, в её голосе раздаётся неподдельный страх, — он не забыл, он ищет. Тогда мы были сильны, но проиграли. Сейчас я слаба и помочь тебе ничем кроме слов не смогу, тебе нужно наверстать упущенное, вернуть утерянное, а мне восстановиться. Если мы не сделаем этого в ближайшее время — Тейват будет обречён. На что мне, в принципе, всё равно, но в этом случае мы сгинем вместе с ним. А жить мне нравится — поэтому тебе предстоит много работать.       — Страшный и ужасный «он», способный уничтожить мир и всего лишь охотящийся за нами? — о да, ты правильно поступаешь, говоря об этом мне а не, скажем, людям отвечающим за безопасность. Очень умно, Рыжик.       — Если не справились жители Мёртвой Земли — этот мир обречён. И мне не в радость то, что ты подвергаешь себя опасности, но у нас нет выбора, никогда его не было. Никто не имеет права знать.       У Луки болит голова и руки немеют, словно из них всю кровь выкачали. Он слышит, как мерно капает вода, где-то неподалёку, а затем раздаются щелчки, но совсем не ясно, откуда исходит этот звук, казалось, в мире нет ничего. Здесь пусто. Приглушённо вдалеке звучит уставший голос, но слов не разобрать — что-то противно пищит над головой, повторяясь через одинаковый период времени с точностью метронома. И не понятно — вроде бы Лука старается прислушаться, а вроде бы стоит на месте и заглядывается в неестественно светлое помещение. Ритм пищалки ускоряется, и фоновый бубнёж обрывается, кто-то замирает, а затем ощущается прикосновение тепла к руке…       Мягкой лапкой Рыжая стучит его по лицу, и он отмирает.       — Ты опять меня не слушал, — она не задаёт вопросов, просто констатирует факт и смотрит едва разочарованно. — ладно, мои лекции были слишком длинными, если коротко нам нужно вернуть твои способности, а для этого было бы хорошо вернуть воспоминания: история семейства Адлер может быть и неплохо в гримуаре прописана, но толку для тебя сейчас от этого маловато.       — У нас есть идеи получше, чем путешествие по миру со статусом искателя?       — Путешествие по всем уголкам Тейвата — это неплохое начало. Не самое лучшее, но для нас, при нашей сложной ситуации — вполне сносное.       Лука издаёт нервный смешок, и Кэйа, выходя из здания, может поклясться, что слышал обречённое слово, сорвавшееся с губ младшего: «начало». Падения Земли Мёртвых стало очередным звоночком, призывом к стремительным действиям. Ему нужно начинать тянуть за раскиданные ниточки, стягивая сеть, чтобы у рыбы было меньше шансов выбраться.       — Как ты смотришь на то, чтобы размяться?       — Положительно, — Лука болванчиком кивает, подтверждая свои слова, — исключительно положительно. Думаю, это именно то, что мне сейчас необходимо.       — Круто. Хочешь отправится в Долину Ветров?       — А. Ты предложил, потому что тебе туда необходимо попасть? — он изгибает бровь, издавая насмешливые нотки.       — Не сказал бы, что необходимо, скорее: если приду, то хорошо, а коль нет — никаких негативных последствий.       — Это разве не по работе?       — Иногда невыполнение своих рабочих обязательств не несёт за собой ничего плохого, да и бездельничать — это весело, не так ли?       — Думаю: и да и нет. Не знаю, кажется, увлечённость делом помогает отвлечься от лишних мыслей, но рутина работы нисколько не исполняет свои функции. А делая что-то механически, ты с головой уходишь в себя. Поэтому, да, отвлечься от работы, занимаясь чем-то другим, позволить себе немного побездельничать — увлекательно.       — Более того, это очень полезно!       — Почему это?       — Вот ты слышал, чтобы люди умирали от бездельничества?       — М-м, не припомню, а что?       — А я вот часто слышал, что от переутомления люди болеют, сходят с ума или умирают. Выводы делай сам. — в привычном жесте Кэйа разводит руки.       — Тогда, чем же занимаются бездельники, отлынивая от работы?       Кэйа толи щурится от яркости солнечного света, выпускающего свои лучи навстречу им, толи подмигивает, замышляя что-то весёлое — из-за повязки на глазу это совершенно не разобрать. Он ускоряет шаг, а Лука едва ли поспевает за ним, и очень скоро оба зачем-то переходят на бег, а рыжая отстала и, кажется, нагонять их и не думает. Эти парни, оба как дети малые, что с них взять, тем-более сейчас, когда на Луку вывалилась история о Земле Мёртвых? Рыжей и Луке предстоит много работать, чтобы сохранить свои шкурки в целостности и сохранности, а пока пускай мальчишки побегают, играясь в догонялки. А Рыжик…побудет в одиночестве.       Лука проигрывает, слишком быстро выдыхаясь из сил, и валится в тени дерева на мягкую, слегка влажную из-за росы траву.       — Умираю! — излишне весело для подобных заявлений выкрикивает он, попутно раскидывая руки по разные стороны, приобретая форму звезды.       — Не самое подходящее для этого время, отложи смерть на пару часов, — Кэйа бесцеремонно падает рядом, но резко передумывает и наваливается на Луку, тот пусть и тощий, но лежать на нём вполне удобно. Он прислушивается к тому, как глухо бьётся чужое сердце, чувствует, как грудная клетка поднимается и опускается слишком часто, ведь организм стремится успокоится после не такой уж и длительной пробежки.       Полуприкрытый глаз замечает отблеск солнца в пушистой листве аккурат над их головами, и Кэйа вскидывает руку, привлекая внимание к тому самому месту:       — Мы распугали всех бабочек, гляди — попрятались от нас на самой вершине.       — Ну, когда на тебя несутся существа раз в двадцать больше тебя, это первое что приходит в голову.       — И в этой ситуации, ты легко понимаешь меньшее из созданий, но если случится прямо противоположная… Хм, знаю я человека, который даже от бабочек убегает сверкая пятками.       — Он думает, что бабочки таят в себе опасность? У него на это есть основания?       — Кто знает, кто знает. Пока что ни одного отрицательного эффекта кристальных бабочек не выявлено, но кто знает…       — На сколько процентов изучены эти самые кристальные бабочки, — заканчивает за него Лука.       — Верно! Возможно сейчас, пока мы лежим под этим прекрасным деревом в Долине Ветров, эти самые бабочки ведут светские беседы и торгуют информацией о бездне или всяком таком. Но до полноценного исследования никаких подтверждений быть не может, а значит…       — Люди не видят смысл боятся их и считают того парня сумасшедшим.       — В точку, — Кэйа сопровождает слова щелчком пальцев и после неопределённо машет рукой.       — Сколько таких неизведанных существ по всему миру, сколько опасностей таит в себе Тейват — наверняка исследовать его одно удовольствие.       Кэйа посмеивается, замечая в младшем удивительную черту, которая всегда объединяла абсолютно разных людей со всего мира в одну простую группировку — огромную семью искателей приключений. Его путь не будет простым, но увлекательным точно станет — ребёнок, что не видел ничего кроме Земли Мёртвых, будет познавать мир, изучать его легенды, народное творчество, исследовать инфе формы жизни, отличные от людей и самое важное — узнавать самого себя. Главное ему не сойти с этого пути раньше времени.       Прикормка раскинута по водоёму, и рыбаку нужна лишь прочная удочка, которая никогда не подведёт. Кэйа готов протянуть и её:       — Вспоминая твой мини бой с Сайрусом: ты очень ловкий, подвижный и… Как ты смотришь на парочку уроков фехтования от мастера этого дела?       — Как я смотрю на то, чтобы вновь потрясти своими костями, получить множество синяков, возможно стереть руки в кровь и после первой же тренировки ходить как старый дед придерживая поясницу? О, исключительно положительно, а кто собственно мастер фехтования, и как скоро ты представишь меня ему?       — Туше.       На удивление, Кэйа стал тем самым человеком, с которым Лука может совсем немного побыть язвой, ребёнком или вообразить себя философом, что уже давным давно понял суть мироздания и снисходительно глядит на всех чуть с высока. Будто бы все секреты мира знакомы им. И Лука тут вовсе не причём — такую уж ауру распространяет Кэйа. Бездельник и трудяга — кто б подумать мог, что эти вещи сочетаются, но так и есть.       Кэйа научит его владению меча, а Лука в будущем попытается оказать ответную услугу. Хотя, беря во внимание всё то, что уже сделал для него старший — услуг накопилось с десяток. Но сейчас это далеко не самое важное.       — Ты всё ещё помнишь наш договор, подписанный на бумаге нашей кровью?       В голосе слышится улыбка, и Лука не сдерживает смеха, вспоминая, как в один очередной день посиделок в библиотеке, аккурат в момент, когда Лиза ушла за эмоциональной подзарядкой к временно исполняющей обязательства главнокомандующего Ордо Фавониус, Кэйа с криками вбежал, распахивая дверь с ноги. Лука подпрыгнул на месте, не ожидавший подобного. Кэйа кричал о ране. А Лука понять не мог — где, кто да и в целом что. Но вот! — Кэйа тыкнул пальцем ему в лицо, и глаза резко стали больше: на пальце того действительно была кровь. Всё просто — Кэйа заполнял журнал и, переворачивая страницу, случайно порезался. Но что куда забавнее — он принёс небольшую цветную бумагу, на которой было выведено ещё не засохшими чернилами «Я, Кэйа Альберих, заверяю своей кровью, что после вступления Луки в ряды искателей, обязываюсь сводить его в таверну и угостить вином из одуванчиков».       Кэйа взмахивает рукой, и между пальцами материализуется тот самый кусочек цветной бумаги, Лука смеётся ещё ярче, перехватывая его и вглядываясь в уголок — там большой квадратик, в который кровью Кэйа внёс рисунок своего пальца, при Луке.       — Поэтому мне стоило отложить смерть на пару часов? — в шуточной манере продолжает он.       — Да, а ещё, чтобы успеть походить как старый дед, держась за поясницу после нашей тренировки.       — Один — один.       — Ты опять сбросил счёт? — игриво возмущается Кэйа, шлёпая Луку по ноге. Тот — актёр высшего уровня — делает вид, что задумывается, будто бы не помнит его с точностью до единицы, и уточняет.       — Кажется, я веду?       — Нет, ты отстаёшь на два очка.       — Ой, да брось, в твоём возрасте память шалит и подводит.       — Сказал человек, что с трудом вспомнил своё имя.       Возможно эти слова были чем-то необдуманным, чем-то, что слетает с губ раньше, чем хоть кто-то решит — обидно будет другим или нет, но тем, что ранит легче лёгкого — ведь, казалось бы, тема эта тяжела. Это то, что владеет им полностью, и сказал бы это, кто-то другой — улыбка тут же спала, и мёд глаз перестал бы согревать своим тёплым оттенком. Но сейчас это совсем не то, что может его задеть, ему просто хорошо. Сейчас, в этот лёгкий день, когда мышцы ноют и без особых тренировок, когда ветер колышет листву, касается волос, а солнце вовсе не печёт, лишь согревает, когда рядом тот, с кем можно посмеяться — все трудности и трудностями то не кажутся. Ему легко продолжать улыбаться и смеяться после этих слов, осознавая свой глупый ход в их особых словесных шахматах — сам себя сюда загнал. И так же, с лёгким сердцем, он признаёт:       — Окей, два — один.       — И того отрыв уже в три очка, — Кэйа поигрывает бровями, Лука пусть и не видит, но точно знает это, будто бы от и до выучил некоторые из его привычек.       — Ну, думаю, я легко отыграю их в фехтовании, видишь ли, что Лиза, что Айрин — обе говорили, что я прекрасный ученик, способный на многое.       Кэйа встаёт и смотрит на младшего сверху вниз, уперев руку в бок:       — Лиза всегда говорит, что ты милый, немногословный малыш, так куда пропадает этот человечек, когда мы остаёмся наедине?       — По правде, — Лука прислушивается к бушующим ощущениям внутри себя, стараясь дать максимально честный ответ не только Кэйе, но и самому себе, — не знаю. Я мог бы быть зажатым, обдумывать каждую фразу, да в принципе думать обо всём, пытаясь контролировать каждый шаг, но не хочется делать это сейчас. Вернее, всё, что я делаю и говорю происходит само собой, без моих на то вмешательств.       — Хочешь, чтобы я сказал одно единственное слово, которое обобщит то, что ты сказал? — утвердительно кивает, поднимаясь вслед за ним. — Комфорт. Это всё. Для некоторых нужно время, чтобы построить доверительные отношения, а на кого-то смотришь и сразу понимаешь: вот он — мой человек. Комфорт может появиться позже, спустя время и пройденный вместе путь, а может быть с кем-то просто не дано построить эти отношения.       — Выстраивать с кем-то отношения до ужаса сложно.       — Поэтому и нужно начинать с малого, с того, с кем тебе проще. Например, уделять таким людям чуть больше внимания. — Лука усмехается, прекрасно понимая, на кого Кэйа намекает.       — Учту.       — Оо, твоя улыбочка не спасёт тебя от тренировки, айда на открытое пространство!       Кэйа хватает его за запястье и тащит за собой, мимо статуи Архонта Барбатоса, которая при приближении загорается голубым свечением. «Благословляет, рядом раны затягиваются быстрее, и боли затихают» — вспоминает он слова Альбедо. И правда — как по щелчку — резкая боль в шее, что редко напоминала о себе при поворотах головы пропала. Лука даже присвистывает технологиям мира.       Взмах руки: пальцы Кэйи сжимают самый обычный меч, такой же, какие кузнец штампует изо дня в день для патрульных. Не предел мечтаний, но, наверное, для тренировок самое то.       Кэйа говорит, что при стандартном, но ускоренном обучении, началом тренировок считают почти бесконечные взмахи клинком или мечом, так, чтобы натёртые мозоли к концу тренировки лопнули. Мол, руки начинают лучше чувствовать меч, тело на мышечном уровне, понимает выгодные траектории движения рук. Но также он говорит, что начинать нужно непосредственно с движений всего тела, а так — сколько раз мечом не замахнись, на поле боя всё равно не уверен будешь. Побеждает ведь не тот, у кого мышечная масса больше, а тот, кто умеет пользоваться окружением, перемещаться по полю, и изворачиваться в любой ситуации.       Затем пошла демонстрация. И шутки — шутками, но Кэйа в своём деле взаправду мастер. Изящество смешалось с резкостью и точностью, вызывая восхищённый вздох. Стиль Кэйи координально отличался от того, чем занимались рядовые. Увлечённо наблюдая за движениями, Лука попытался подобно ему прокрутить меч в руке — дело не пыльное и медленное вращение кисти с мечом вполне неплохо повторяется, при попытке ускорения он всё же чувствует, что в элементе появилась грязь. Каждое из движений придётся отрабатывать в медленном темпе, лишь постепенно наращивая его. Почему же в этом мире ничего не даётся просто так?       Совсем скоро, после присоединения Кэйи к его отработке движений, Лука осознаёт, что ему совершенно не удобно держать такой меч в руках: лезвие кажется слишком толстым, сам меч абсолютно не мобильным, а его рукоятка — тонкой. В общем, когда ничего не получается отговорка у всех одна — это не я такой неумёха, это они не такие, какие должны быть. Так бы Лука и думал дальше, если бы Кэйа не спросил:       — Как у тебя с ощущениями, что думаешь на счёт меча?       И после того, как он поделился мыслями со старшим, тот передал ему немного другой меч, который пришёлся уже чуть больше по душе. И, справедливости ради, движения перестали быть такими скованными, как раньше, наверное потому что лезвие оказалось тоньше и немного короче, из-за чего Лука почти перестал переживать за свою голову, по которой чисто теоретически всё это время могло прилететь. Разумеется о плавности, такой же, какой владел Кэйа говорить более чем рано, но выводы у того напрашиваются сами собой: в Луке определённо заложено базовое владение мечом, возможно, он даже является искусным дуэлянтом, но из-за отсутствия памяти, многие моменты нужно будет шлифовать. И в принципе Кэйа вовсе не против заняться этим.       Как Лука и предчувствовал: желание схватиться за поясницу и начать кряхтеть появилось к концу тренировки. Вымотан ли он благодаря Кэйе? О да, невероятно. Хочет ли он вернуться в те тёмно-красные покои и рухнуть в объятия мягкости и нежности кровати? Более чем, если ему, конечно же позволят, коль нет — придётся возвращаться в необустроенную лачугу, если же ту кому-нибудь отдали, ведь съёмщик давно не появлялся… Что ж, кажется, всё не так уж и хорошо, как могло бы быть. И всё же, благодарен ли он за этот день Кэйе? Кажется, больше всего на свете. Возможно чуть-чуть меньше, чем его желание спать. Но планы, как стало ясно уже давно, у них на день просто не вписываются в человеческие возможности, впрочем Кэйа так вовсе не считает.       Для него в норме вещей взять Луку под ручку и потащить по тропинке обратно в город, чтобы провести в таверну «Доля Ангелов».       — Там подают самые вкусные напитки, а особая атмосфера располагает к длинным посиделкам и чувственным разговорам. — заверяет он. И, как только они входят в здание, походка Кэйи превращается в летящую — иначе и не назовёшь. Он направляется прямиком к бармену, приветствуя его, как дорогого друга. — Чарльз, так давно тебя не видел!       — Да-к, вчера же виделись. — Лука после этого заявления хмыкает, скрещивая руки на груди, но Кэйа ничуть несмущённый руки в стороны разводит, плечами пожимая.       — Ну зачем ты так со мной, мог бы подыграть, чтобы я оставался в глазах малютки искателя положительной персоной.       — Ты можешь выпивать хоть каждый вечер, если знаешь меру и соблюдаешь минимальные нормы приличия, находясь в не особо трезвом виде — меня всё устраивает. — Лука старается сразу обозначить свою позицию, чтобы комфорт их взаимоотношений не ощущался односторонне. — От этого в моих глазах ты не будешь краше, но и хуже тоже, просто… У каждого свои увлечения.       Может быть Кэйе до лампочки на чужое мнение на счёт алкоголя, тем более на мнение Луки, но он после его слов улыбается нежнее, и выглядит таким же умиротворённым, каким был во время их лежания под тенью дерева. Поэтому о вырвавшихся словах Лука нисколько не сожалеет.       — Мне как обычно, а моему другу что-то менее градусное и без цветка-сахарка в составе.       — Принесу через пять — семь минут.       Кэйа кивает ему и устремляется на второй этаж, присаживаясь за столик в самом углу. Лука садиться напротив, едва хмурясь:       — Почему без того цветка?       — Альбедо сделал предположение, что у твоего организма непереносимость этого цветка и любой продукции из него. Поэтому без.       Лука хмурится лишь больше да щёки надувает:       — Кожное раздражение? Не сказал бы, что это слишком уж серьёзно, — Кэйа в привычном жесте разводит руками, мол, что поделать.       — Лучше не испытывать свой организм лишний раз.       — Ой, да в конце концов не умру же я от этого! Максимум почешусь пару дней.       — И что же может стоить таких жертв? — Лука в край надувается, ведя себя в споре совсем, как ребёнок, которому что-то надо, но он совершенно не может ответить на вопрос «зачем», потому что ему абсолютно очевидно, что так надо, пусть логически это не как не поясняется.       — Будет сладенько. Вкусненько.       — Даже несладкие вещи бывают вкусными, — Кэйа смеётся, а по фыркающему Луке совершенно очевидно, что каждый из них останется при своём мнении. И очевидно, что Лука смиренно станет сёрбать свой напиток, без лишних возмущений, потому что тот — халява.       Чарльз, подкравшийся незаметно ставит бокалы на стол, стекло жалобно пищит, но кажется, что всем на это всё равно. Пытаясь отвлечься Лука уделяет внимание жителям, пришедшим в таверну, и, по сравнению с ним и его спутников все они выглядят как-то излишне просто. Задумываясь об этом и вспоминая диалог в Долине Ветров, он приходит к мысли: человека, который искренне верит, что кристальные бабочки не так просты, как кажутся на первый взгляд, считают сумасшедшим — то есть, вполне возможно, что каждого, кто думает иначе нежели другие, считают таковым. Большинство сплочается против меньшинства, убеждая тех, что именно они не правы в любом из вопросов. Но те люди видят мир иначе, и как большинство может убеждать других в своей правоте, если все ответы на все вопросы люди получают путём познания собственных ощущений. Людские ответы строятся на простых базисах: видел, слышал, вдыхал, чувствовал. Но где доказательство, что хоть один человек в этом огромном мире ощущает верно? Так действительно ли тот человек сумасшедший или он единственный, кто видет правду?       Сам по себе напиток несладкий, делая глоток Лука морщится, терпко и горько. В общем, он, подводит итог, что могло бы быть и лучше, и делает новый глоток. А мысленно ставит себе цель поговорить цветке-сахарке и неопределённой реакции на него с Альбедо.       — По поводу твоего ночлега: Дилюк не против, если ты останешься на некоторое время в той комнате.       — Это что же, спонсор моего здорового сна? О, Архонты, святой человек, передавай ему мою искреннюю благодарность и полное осознание того, что я должен буду отплатить ему чем-то.       — Разумный подход к делам, но пока что ты даже близко не похож на человека, который может дать Дилюку то, чего у него ещё нет, — в их разговор вмешивается девушка, столь же отличающаяся от жителей Монда, как и они, с бледной кожей и яркими бордовыми волосами, в одеянии, едва похожем на наряд монахинь. Девушка — контраст. А сопровождает её недовольная Рыжик.       — Ты даже близко на монашку не похожа, но отчего-то ей являешься, — по тону понятно: Рыжик разозлена, абсолютно недовольна человеком рядом.       — Угомонись, рыжая. Я здесь для того, чтобы выпить, а не выяснять с кем-то отношения.       — Присоединитесь к нам?       Рыжая глядит на Луку достаточно красноречиво, чтобы понять, что данная идея ей не по вкусу, но девушка выглядит приятно удивлённой и чуть помешкав присаживается рядом с Лукой. Вскоре они разговорятся, и, как только Кэйа отвернётся, Розария — лучшая женщина в этом мире, по мнению самого Луки, — протянет ему свой бокал со сладковатым вином.

***

      — Твою мать, твою мать! — кричал Лука зажимая кровоточащую рану, девушка на его руках уже давно потеряла сознания, глаза закатились и дыхание почти не чувствуется. — И это дерьмо — моё задание?!