Давай прыгнем с седьмого этажа?

Витя Ершов:       Сижу на лавке под школьной остановкой, зажимаю разбитый нос драной перчаткой. Сверху, в сером февральском небе, светится намек на солнце. — Ну и чего ты на Лобанова-то полез? Он же боров! Хорошо, что вообще не раскатал по асфальту! — восклицает мой друг Саня и, как всегда, очки на торчащих ушах поправляет. — Да чего ты ноешь, как девчонка? Ну ввалил, ну… так я ж ему тоже, — я хрипло ржу, и перчатку, наконец, убираю, размазав кровь по щеке.       Саньку передернуло, и лицо у него позеленело. Он вид крови паршиво переносит, а мне сегодня хотелось, чтобы рожу в кровь разбили. — Так это… мамку вызовут опять, — теперь Санька нос трет, осторожно присаживаясь рядом. — А она опять не придет. У нее хахаль сегодня новый — чуешь, как ей похерам? — Ты… из-за этого, что ль? — Да не, мне тоже похерам, — я встаю с лавки, преувеличенно бодро, и сразу назад отваливаюсь. — Витек, ты это… не так резко… — Нормально всё. Погнали в Мак, жрать хочу — слов нет! — Слушай, Ершов… не сегодня, — он шапку мнет, значит, смущается чего-то. Ну и лопухи его по двум сторонам от головы покраснели. — Меня там… Катя ждет… — Променять друга на бабу — ну ты жук, Симонов! — Я не променял! И Катя она, ну… не баба. Она такая… добрая, над всеми моими шутками смеется… на четырнадцатое февраля улыбалась моей валентинке… — Вали давай, Ромео недоделанный! — я взмахиваю рукой, и прежде, чем он еще что-то скажет, запрыгиваю в первый подошедший автобус. ***       Мне неважно, куда ехать, лишь бы не домой. Со смерти бати прошел год, а маман крепко сидит на идее найти себе нового мужа. Их было уже двое. Один — профессор философии, повелся на какие-то батины сбережения, а второй, якобы бизнесмен, подсадил маму на крепкое пойло.       Нет, батя не был лучше — минимум раз в неделю он в воспитательных целях колотил меня. И на похоронах, когда он в аварии разбился, я стоял и не верил. Что его больше нет, что никто не будет врываться с солдатским ремнем и дубасить куда придется. Маман рыдала, хотя ей он иногда тоже отвешивал. Женщины…       Через несколько дней весна, а на улице такой дубак, что меня трясет в моей тонкой куртке. Сидеть на остановке — не вариант, обязательно привяжется левак какой. Зайти в ближайшую Пятерку — так бравой охране почему-то не зашел пацан с кровью, размазанной по роже. И я сосчитал задницей ступеньки, поскользнувшись прям на пороге.       Мой мобильник прозвонил пару раз. Настойчиво так — значит, мама. Наверняка, она уже знает, что я подрался в школе, вот и бесится. Будет спрашивать, зачем и почему — типа ей не все равно. А я не скажу же, что козел Лобанов меня при всех педиком обозвал. Поэтому я являюсь только под вечер, когда уже темно, а все законопослушные граждане сидят по своим теплым домам. Я иногда люблю ходить мимо и смотреть в чужие окна. Мне всегда кажется, что где-то у них: ну сто процентов круче, чем у меня. Там, где цветы на окнах, где видны шарики с дня рождения, где какая-то прикольная подсветка мелькает, или на подстилке потягивается огромный кот.       Дома горит одно окно: кухня. Значит, мама там его угощает. Я делаю еще круг по двору, и чувствую, что у носа опять тепло и мокро, а в башке шторм. Паршиво будет грохнуться в собственном дворе, да и вдруг маман все же будет волноваться или винить себя, что, как и за батей «не досмотрела».       Подъезд, лифт, седьмой этаж. Я захожу в длинную прихожую и прислушиваюсь прежде, чем снять кеды. Голосов не слышно, зато приглушенно — зомбоящик и шум воды в ванной. Неужели не привела? Или он уже ушел? А нет… на месте моих кед стоят кроссовки какие-то белые. Какой придурок носит белые кроссачи зимой? Я ногой пнул их на пол, поставил свои практически насквозь вымокшие кеды, и хотел уже по-тихому пройти в свою комнату, но… блин, врага надо знать в лицо!       Потому я тихо прошел по коридору и остановился напротив приоткрытой двери. Вообще, я просто посмотреть хотел, но выпал в знатный такой ахуй. За нашим столом сидит, значит, парень лет ну максимум двадцати. Делаю шаг и еще шаг, стараюсь тихо, а он бац! — и оборачивается. И как бы гаситься уже тупо, поэтому я прохожу на кухню, складывая лыбу на губах. — Привет, — говорит он, и я прям вижу, ему так же в напряг, как и мне сейчас. Но мне что? Ага, пофиг! — Ну здарова, папаша! — я складываю руки на груди, опираясь задницей о тумбу напротив. — Или как мне тебя называть? — Можно просто Сергей, — и граблю свою протягивает, делая шаг ко мне.       Он реально старше меня ну лет на пять максимум, выше ну там сантиметров на десять, волосы черные в моднявой прическе — у нас многие так ходят в школе, ага. Глаза прям голубые такие с длинными ресницами, как у девчонки, и черты морды лица, как с гламурной обложки журнала. Короче, я со своими проколотыми в трех местах ушами, штангой в языке, растрепанным хаэром с ярко-синими полосками, в толстовке с рынка и прорезанными ножницами джинсами выгляжу, как днище. А он еще и пялится сверху- вниз так… что втащить хочется. — Отличный парень, несмотря на то, что гей? — усмехаюсь я в ответ на его приветствие. Представляться не буду, много чести. Смотрю на его протянутую ладонь, которая в отличие от моей не расцарапанная, не разрисованная и без следов свежей драки. — С извращенцами за руку не здороваюсь. Нормас тебе с моей мамкой того? — я сделал неприличный жест руками, сам поржал, а он моргалы свои голубые щурит. Как будто что-то ржачное там увидел. — У тебя на щеке что-то.       Блять. Сергей Одинцов:       Наглый, вульгарный, хамоватый — так я мог бы описать этого мальчишку, который стоит напротив меня и с его губ с черным кольцом срывается дерьмо в мой адрес. Но, смотрю в светло-зеленые глаза, слышу голос с простуженной хрипотцой, вижу нервную дерганую усмешку, и могу охарактеризовать одним словом — потерянный. Я был таким же лет пять назад, но это знать никому не нужно.       Мы не подружимся, но я здесь и ненадолго, надеюсь. Ведь в ответ на вопрос — по кайфу ли мне спать с женщиной в два раза старше меня — нет! Это просто услуга за услугу. А ничем, кроме своего внимания, я отблагодарить за спасение не могу. — Я оплачу твой счет, мальчик, а ты… не откажешь ведь даме в паре-тройке романтических ночей? — Ирина улыбалась пьяно, растягивая бордовые губы в улыбке, а меня все еще трясло изнутри. Ведь, если бы не ее пачка денег, смачно легшая лысому мордовороту в руку, тот вечер, за углом бара, мог бы стать для меня последним. — О, не спрашивай откуда. Мой покойный муж был редкостным жлобом, но теперь все его сбережения — мои. И я готова тратить их на свои маленькие прихоти, — она вела пальцами с длинными красными ногтями по моему лицу, а я старался улыбнуться.       Я детдомовский, я перепробовал всё дерьмо в этой жизни, которое только возможно, и я неизменно падаю в самый низ. А всё, что у меня есть, это моя внешность. Ну и счетчик на несколько сотен тысяч, оплатив который, эта веселая вдова буквально купила меня.       И вот я стою на ее кухне, пока она плещется в ванной перед… не хочу думать, перед чем. Она неприятна мне: ее манерный голос, ее округлые бедра, глубокое декольте с грудью в тигровом лифчике, сладко-удушливый запах духов, которые, кажется, намертво въелись в ее кожу, ее красные ногти, которыми она, как в порно-фильме вела по моему плечу, забираясь за воротник футболки. Важно? Нет.       Напротив меня ее сын, подросток лет пятнадцати, с разбитым носом, продрогший и явно с кучей проблем в своей разукрашенной синими прядями голове. После моего замечания он поспешно трет нос, щеку, сморит на меня, как будто я ему в лимонад нассал. Хочет казаться крутым, а сам мелкий и худющий, пошатывается. Забавный. Я вижу не очень хорошо, потому щурюсь на него, а он, походу, бесится еще больше. — Чего вылупился? А, может, ты из этих? — Витя, не груби, — Ирина выходит из ванной в халате на голое влажное тело, кладет руку на плечо сына. — Это Сережа, он будет жить с нами. А этот маленький паршивец — мой сын. Помнишь, я говорила тебе?       Я киваю — помню. Говорила, что он непутевый и шляется фиг знает с кем и где. Что отец мало лупил его в детстве. А я смотрю на этого маленького мальчика, и мне не по себе как-то от того, что здоровый мужик на него руку поднимал. — Ну?! Я жду объяснений, Виктор! Объясни мне, будь добр, какого черта мне звонит завуч и говорит, что ты опять кого-то избил?! — При нем объяснять? — а Витя в мою сторону кивает, губы поджимает, и, кажется, металлом каким-то во рту цокает. — Ну нет! Ты, мам, совсем?! А чё не моего ровесника сразу? Или помладше вообще? Посадят, типа?       Секунда — и по кухне разносится звук хлесткой пощечины. Витя зажимает место удара ладонью, неровная длинная челка падает на лицо сине-русыми прядями, и он поспешно — к выходу. — Да хоть обтрахайтесь тут! Мне похерам! — и поспешно сбегает, хлопнув дверью где-то в конце коридора. — Ну что за наказание! — Ирина всплёскивает руками, и одной из них ловко подхватывает бокал с металлической подставки. — Нальешь мне немножко вина? — не знаю, когда она успела снова накрасить губы в бордовый. Дурацкая мысль, и я почему-то прислушиваюсь к звукам в квартире. — Сереж? — ее тон становится более требовательным, и она настойчивее тянет ко мне бокал. — А… твой сын, с ним?.. — Ой, да что этому охламону будет! — она раздраженно фыркает. — Совсем уже обнаглел щенок. Вина, Сережа.