никаких компромиссов

Июльская духота, кажется, уже не просто заставляла задыхаться и плавиться даже не находясь под солнечными лучами, а забиралась под самую кожу, разворачивая там адские филиалы с неприятным бонусом в виде русских бань и вынуждая искать хоть какой-то источник прохлады. Как бы Миша не любил тепло, но такую погоду едва ли сносил, впрочем, как и кто угодно. Тридцать два градуса на термометре в Санкт-Петербург — точно ещё один всадник апокалипсиса. Если в южных городах России к такой температуре было проще относиться, то здесь, в Северной столице, проще было забраться под холодный душ и не вылезать весь день вплоть до часов пяти-шести вечера, когда жара начинала сходить и когда на её место приходила летняя вечерняя прохлада. Но там уже была другая проблема в виде назойливых насекомых-кровопийц. По итогу — никакого спасения и сплошное «терпеть, терпеть и ещё раз терпеть», как и положено всему русскому народу. Единогласным решением в попытке прервать эту ежедневную пытку было поехать к ближайшему водоёму, находящемуся в сорока минутах от Питера, где, конечно, на выходных соберутся люди, но этот вариант явно был гораздо лучше, чем сидеть в квартире, как в духовке. Машины ни у кого не было, но до этого места ходила электричка, так что проблема с транспортом отпала, как и то, что кому-то бы пришлось не пить и сидеть трезвым всё время, чтобы отвезти ребят до озера и обратно. Слыша, как гремят стеклянные бутылки в печоринском рюкзаке, постоянно болтающемся из стороны в сторону из-за того, что Гриша, идущий впереди, бесконечно резко оборачивался, идя спиной по тропинке, ведущей от станции к озеру, и заводя разговоры со всеми. То подкалывал кого-то, то, смотря на Сашу, уточнял, точно ли тот взял ту или иную вещь, отчего Чацкий смотрел на него уже чуть ли не сердито, грозясь пнуть под зад, если Печорин ещё раз что-то спросит. У Лермонтова, собственно, настроение было такое же, только донимать друзей уже было несколько скучно. Закопать Печорина в песок или столкнуть Онегина в воду явно не так интересно, как вывести кого-нибудь на нервы и довести до срыва, но все из компании уже прекрасно знали мишины уловки, а потому позабавиться вряд ли получится. Немного расстраивало и то, что Раевский поехать не смог, потому что подрабатывал и взять отгул не получилось. Стоило лишь надеяться, что принесённые с собой колонка и алкоголь скрасят день. Вид был в самом деле крайне живописный. Спускаясь вниз, с горки, к озеру, окруженному хвойными деревьями, Миша невольно любовался блестящей под палящим солнцем водной гладью, смотрел на сам берег с импровизированным пляжем, где располагались люди на покрывалах, а некоторые и со специальными пляжными зонтиками, вероятно, привезенными ещё несколько лет назад из какой-нибудь Анапы или Геленджика вместе с надувными матрасами и кругами в форме различных животных. Множество мелких точек, с каждым шагом становившиеся похожими на людей, плескались у берега, ныряли с моста, сооруженного, видимо, специально для прыжков с него, в воду, а кто-то сидел на берегу, загорая, жаря шашлыки или сосиски на мангале и смеясь. — Вы мангал-то, кстати, взяли? — Лермонтов оборачивается к компании, на секунду почувствовав себя как-то неправильно. Онегин с Ленским, Печорин с Чацким — все по парам. Миша сдерживается, чтобы невольно не закатить глаза. Чувство того, что он не на своём месте сдержанно провело когтями по лёгким, заставляя сжать губы, чтобы ненароком не выдать каких-либо лишних эмоций через выражение лица. — Не-а, — Гриша, вновь развернувшися, хмыкает. — Спиздим у кого-нибудь, делов-то. Что с собой таскать груду? Так ещё и три сотни отдать за железки. — Тебе из этих трёх сотен только тридцать рублей нужно было бы отдать, мы же всё поровну поделим, — Онегин фыркает, сжимая руку идущего рядом Володи, а Печорин, достав руку из кармана шорт, вместо ответа отмахивается, явно не намереваясь спорить с Женей. Уловив сашин мученически-страдальческий взгляд, Лермонтов улыбается ему уголком губ, поправляя лямки рюкзака на плече. Уже хотелось, не разбирая вещи, сразу броситься в воду, разбежавшись и нырнув прямо с выкрашенного зелёной краской мостика. Место найти оказывается не так просто, как хотелось бы и как ожидалось. Многие хорошие места в тени или поближе к воде были уже заняты другими компаниями, а поэтому пришлось ютиться рядом с группой более взрослых людей, что, конечно, совершенно не радовало — музыку уже так громко не послушаешь, как хотелось бы. Впрочем, была надежда на то, что они всё-таки уедут раньше и тогда не придётся везти домой полностью заряженную колонку. Бросив на расстеленное покрывало сумку с частью еды, Миша отшучивался, слушая подстрекательское гришино «ну, что, кто дальше заплывёт?», говоря, что Печорину и так заплывать дальше некуда — по уши в долгах барахтается каждый семестр. Лермонтов оглядывает компанию, находящуюся рядом, невольно слыша их разговоры и отмечая, что это, наверное, такие же друзья или коллеги, собравшиеся вместе и пьющие пиво на природе. Двое темноволосых лежали рядом, согнув ноги в коленях, загорая и смеясь над шутками мужчины со светло-русыми волосами, который стоял в тени, держа в руках бутылку, а девушки — одна такая же светловолосая, а другая, с каштановыми волосами, была совсем похожа на одного из загорающих — сидели на основном, большом покрывале, поедая привезенную с собой еду: какая-то общенациональная традиция — возить с собой на речку целый холодильник. Впрочем, это же распространялось и на поезда. Едва ли найдется человек, бывавший хоть раз в поезде в России, и непомнящий свойственный таким поездкам запах жареной курицы, вареных яиц, доширака или ролтона и какого-то дешевого заварного кофе. А чем ближе к югу, так ко всему этому основному набору добавлялись и купленные на пятнадцатиминутных остановках ягоды в стаканчиках, что создавало особый, неповторимый аромат плацкарта. Мысли от вагонов поезда как-то секундно метнулись к Черному морю, а затем — к русоволосому. Мишин взгляд ненадолго задерживается на мужчине в тени, одетом только в лёгкие пляжные шорты, имеющие свойство высыхать довольно быстро, в отличие от всех других, а потому их было удобно надевать даже сразу на плавки. На его внимательном лице, что бросилось в глаза сразу, расплылась лёгкая, довольная улыбка. Лермонтов отводит взгляд в сторону, к ребятам, раскладывающим вещи на покрывале и стягивающим одежду, чтобы уже наконец-то броситься в воду. А что, если.? «Нет». — Ты чего застыл, Миш? — Саша поднимает голову, снимая очки и убирая их в футляр, чтобы никто случайно не раздавил. «Ты не будешь лезть к совершенно незнакомому человеку и развлекаться за счёт пляски на нервах левого мужика и его растерянности». И тут же, перебивая голосок благоразумия, уже, кажется, вопящий просто для приличия, знающий, что это бесполезно, в голове проносится: Буду. — Что? — Ему солнце в голову ударило, Саш, ты не привык ещё что ли? — Сейчас я тебя по голове ебну, Гриш, — Миша кидает в него упаковку с пластиковыми тарелками, а Печорин заливается смехом. В голове как-то странно щелкнуло, буквально в секунду, как бывает со всеми бредовыми и спонтанными идеями, но которым Лермонтов из раза в раз следовал то ли из чистого любопытства, то ли из природной наглости. В самом деле — что такого? Всего лишь мучать выбранную жертву. Будто бы ему это впервой. Да только оттого, что человек совсем новый, незнакомый, в мишины заскоки не посвященный, по кончикам пальцев, а затем, пробегаясь по предплечьям к спине, скользит лёгкая тревожность. Впрочем, едва ли это на самом деле была тревожность, а скорее всего лишь опять захватывало дух от собственных идей. Миша в сторону незнакомца не смотрит больше, пока выкладывает из рюкзака колоду карт в упаковке, солнечные очки, полотенце, спички. Думает пару секунд, держа в руке пачку сигарет, а затем все-таки отправляет их обратно в сумку, чтобы уж точно оставить их в целости и сохранности. Печорин с Онегиным, совсем босые, уже убежали купаться, наперегонки прыгая с моста и громко матерясь, за что ловили недовольные взгляды отдыхающих здесь взрослых с детьми. Миша же покачивал головой, смеясь и переодеваясь. Володя с Сашей оставались охранять вещи и дожидаться своей очереди купаться, которая определилась как-то сама собой. Миша идёт купаться следом за одногруппниками, прыгая в воду рыбкой, за что получает шутливые аплодисменты от Гриши и Жени, кланяясь им как это возможно, находясь в воде. Вода, к слову, гораздо теплее, чем Лермонтов думал, но всё равно в ней прохладно, а особенно в первое время — приходится стискивать зубы, чтобы не отбивать ими чечетку или канкан от холода. Потом, попривыкнув, становится совсем хорошо, особенно учитывая по-прежнему палящее солнце. Заплыв чуть подальше от берега, где нет мальков, которых можно случайно задеть или которые могут помешать, не умея плавать ещё достаточно хорошо для своего возраста, парни смеются и утягивают друг друга под водой за ноги, всё продолжая материться и пытаться переиграть друг друга — чертово трио, постоянно соперничающие между собой, пусть и по-дружески. — Ну, удачи тебе, а я пошел ещё прыгать с моста! — кричит Миша, оглядываясь назад, к Грише, всё пытавшемуся потопить Онегина, потеряв из виду Лермонтова, а затем ныряет под воду, пытаясь как можно быстрее добраться до берега, зная, что ребята бросятся догонять. — Врешь, не уйдешь! Стоять! — слышится откуда-то сзади, но Миша всё быстрее плывёт, выбираясь на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, а затем поплыть дальше. И все-таки вырывается вперёд. Когда ноги касаются дна хотя бы кончиками пальцев, Лермонтова оборачивается, чтобы посмотреть и отдышаться. Что Женя, что Гриша, не догнав, так и остаются ближе к середине озера. Махнули рукой значит, да? Вот это друзья. Миша мысленно выругивается, а затем поворачивает голову направо, примечая неподалёку, кажется, того самого русоволосого. Тот заходит в воду постепенно, весь выгнувшись от холода, а Лермонтов приподнимает брови, чуть ли не присвистывая. Словно бы точёный, явно притягательный, подтянутый, а с выгнувшейся спиной и вовсе казавшийся в самом деле красивым. Сколько ему, двадцать пять? А судьба, кажется, сама подкидывает возможности реализовать свои планы по рассеиванию скуки. Пока он продолжает смотреть, мужчина заходит в воду всё глубже, оказываясь в ней уже на уровне пояса, а затем и выше, и Миша решает не терять времени. В конце концов, он же не в воду скидывать его собрался с головой, верно? Но — нет! Не просто же подплывать с каким-то разговором. Это совершенно скучно и неинтересно, нет, определённо нужно что-то другое, более цепляющее и, наверное, для самого Миши более авантюристское. А потому, оставив незнакомцу ещё немного времени пожить спокойно, Лермонтов возвращается к Саше и Володе, играющим в дурака. Его от холода чуть потряхивает, а потому Миша тут же кутается в своё полотенце, убирая мокрые волосы назад и говоря тасовать колоду вновь — он тоже будет играть и ждать, пока его обречённый не выберется обратно на берег и не захочет искупаться вновь. Тут уже нужно, чтобы все другие ребята из мишиной компании были на берегу. И пока идёт время, в голове зреет более идиотский, но чертовски заманчивый план, отражаясь в темных задумчивых глазах, разглядывающих свои оставшиеся четыре карты: пиковая дама и валет, да две семерки — бубновая и такая же пиковая. Козырей нет, но отыграться, если сделать это правильно, можно, учитывая, что многие козыри уже вышли и в том числе туз. — Так что мы с мясом будем делать, Гриш? — Саша поднимает голову, когда совершенно замерзший Печорин подходит к нему, коленями упираясь в покрывало и, взяв за подбородок, коротко прижимаясь губами к щеке, отчего Чацкий секундно теряется. Печорин оглядывается, смотря, есть ли у кого-то мангал, и, что радует, соседи оказались гораздо собраннее и ответственнее, а потому у них-то мангал уже разгорался, а та светловолосая стояла около него. Миша слышит от одного из темноволосых «Вера, поверни мясо, пожалуйста» и первое имя в голове уже укладывается. Девушка, явно старше Миши и ребят, но младше всех в компании, кивает и поворачивает мясо, а Печорин, понимая, что шанс отличный, идёт напролом, за чем наблюдают все, пока Чацкий сгорает от стыда. — Извините, а можно потом воспользоваться вашим мангалом, как вы приготовите всё? Мы свой забыли, — и улыбается своей обворожительной улыбкой, отчего Саша сдерживается, чтобы не закатить глаза, уже всего Печорина вызубрив. Грише, кажется, ничуть не неловко, а, напротив, только весело от ситуации. Миша, делая глоток пива, смеётся, после отправляя в рот кусок нарезанной заранее ветчины и выложенной на тарелке, а девушка смеётся, смотрит на парней из компании и те, удивлённо, конечно, но кивают, давая своё согласие. Он оглядывается в сторону озера, находившегося за спиной, и видит, как мужчина забирается на мост прямо из воды, подтягиваясь и ступая на него, чтобы, разомнувшись и чуть-чуть погревшись на солнце, прыгнуть вновь. «Наверное, сейчас?» Сказав ребятам, что он идёт купаться сразу после того, как выходит из игры вторым, оставив Сашу с неотбитыми картами на руках, Миша спускается в воду довольно решительно, подходя-подплывая к мосту и заходя под него без опаски. Куда он делся не видно, да и никто, вроде как, не смотрел, а потому, когда мужчина прыгает с моста, Лермонтов действует неожиданно и быстро, зная, что он его не видел. Господи, и откуда столько решительной наглости? Под водой видно плохо, очень плохо, несмотря на то, что вода чистой казалась довольно чистой, но, по крайней мере, чужие ноги было более чем хорошо видно. Миша подплывает со спины, кончиками пальцев поддевая резинку плавок и быстро, резко и уверенно стягивая их, тут же отплывая чуть назад. Чужие ноги от неожиданности не успевают коснуться земли, а вытягиваются назад, невольно позволяя стянуть плавки. В голове — паника, в глазах — удивление от того, что это все-таки каким-то неведомым образом получилось. Лермонтов выныривает с крайне изумленным, но довольным видом, убирая волосы с лица и смаргивая воду. Мужчина, повернувшись, даже не сразу находит какие-то слова, чтобы возмутиться, потому что такого он явно не ожидал. — Ты охуел? У него довольно низкий, но приятный голос, и даже такая фраза от него звучит необычно. Красиво, что уж сказать. Не всем дано, матерясь, звучать красиво. — Ну, это как-то совсем грубо, — Лермонтов откровенно смеётся, сжимая губы и медленно отплывая в сторону. — Так не здороваются вообще-то. — Верни плавки, идиот. — Я Миша. — Да хоть Петя, — он оглядывается, смотря, есть ли люди вокруг и искренне молясь, чтобы никто не подплыл сюда сейчас. —. Отдай, блять, плавки. — Не-а. Мужчина чуть ли не давится от чужой наглости, возмущенно хмурясь, приподняв брови, и злобно смотря на нарушителя собственного шаткого покоя. А Лермонтов всё ещё не может опомниться, как и до конца понять то, что он сделал. — Что ты от меня хочешь? Верни, — он восклицает, когда Миша отплывает совсем далеко, направляясь всё ближе к той части берега, где не плавал никто, но где можно было касаться кончиками пальцев ног дна. — Не, у тебя плавки классные, я себе их оставлю. И незнакомец, честно, теряется окончательно, не понимая, что ему делать с пацаном. Только плыть за ним, понимая, что он просто-напросто не сможет выйти из воды и даже подойти к берегу, чтобы попросить кого-то принести полотенце — там чертовы дети. — Ты больной? Верни плавки, что ты ко мне пристал!? — Тебя, кстати, как звать-то? — Миша улыбается во весь рот и с каждым шагом мужчины к нему делает шаг назад, пятясь. — Зачем тебе? — Подпишу, чьи плавки были и повешу в комнате, как трофей. Мужчина делает рывок вперёд ловя Лермонтова за запястье, но тот ловко выскальзывает, тут же отплывая к середине и с силой колотит ногами воду, не давая из-за брызг следовать так же быстро. Останавливается лишь тогда, когда проплывает, как ему кажется, достаточное количество метров, чтобы быть на расстоянии и не быть схваченным. — Так как звать-то? Мужчина понимает, что спорить бесполезно и парень просто так ничего не вернёт, а продолжит ускользать или, того хуже, поплывёт к берегу. — Иван Алексеевич. — Ваня получается? — Миша хмыкает. — Какой я тебе Ваня, черт тебя побери? Я старше тебя, — даже самому себе эти возмущения в данной ситуации кажутся несколько лишними, да только со своей вспыльчивостью Бунин ничего сделать не может, открыто злостно пытаясь понять, зачем парень это все делает. Познакомиться, что ли, хочет? — Мой ментальный возраст сорок пять, не беспокойся. — Отдай плавки. До чего же ситуация кажется абсурдной, хоть со смеху катись — его, уважаемого и одного из самых строгих в университете преподавателя вокруг пальца водит мальчишка, которому на вид лет семнадцать-восемнадцать, и этот же мальчишка стащил у него чёртовы плавки. Идиотизм и нелепость. А Миша продолжает забавляться, вытягивая руку из-под воды и, как флаг, держа в ней плавки. Пиздец, докатился. — Ты же понимаешь, что я не смогу вернуться на берег и вообще выйти из воды? Ты в своём уме? Чего ты хочешь? — Ну я же уже сказал, а ты меня совсем не слушаешь! — Лермонтов улыбается, делано недовольно возмущаясь и вновь отплывая в сторону. Ян тяжело и раздраженно выдыхает. Что, блять, делать в такой ситуации? Ни на каких курсах такому не учили и при всём уважении к работе, сейчас хотелось разве что обматерить пацана, как бы это было недопустимо педагогу, тем более вузовскому. — Не будешь же ты тут вечность плавать, что-то же тебе нужно? — Бунин подплывает ближе и, пока Миша не успевает развернуться, чтобы поплыть назад, ныряет под воду, хватая мальчишку за предплечье и все-таки крепко сжимая. Так, чтобы теперь не вывернулся. — Эй, нечестно! — Миша заводит вторую руку, в которой были плавки, за спину, почему-то будучи в полной уверенности, что Ваня не приблизится настолько, чтобы забрать их. Бунин же, заглянув Лермонтову в глаза, пытаясь говорить убедительно и строго, надеясь, что это хоть как-то повлияет, чеканит: — Отдай. Блять. Плавки. И всё равно — не работает. Хоть тресни. Миша только улыбается самоуверенно до чертиков, а страха — ни капли. Бессмертный, что ли? — А дашь свой номер? Зачем ему это Миша сам не понимает, но во что-то выруливать ситуацию нужно было, потому что, кажется, ванино терпение медленно, но верно лопалось. Он вблизи его разглядывает абсолютно бесстыдно, не забывая и о том, чтобы следить за чужими движениями — вдруг что? — а сам уже выстраивает план своих действий дальше. И всё само собой в голове складывается, как и все такие планы. Кажется, ему нужно было родиться Богом коварства и шуток, а не Мишей Лермонтовым — студентом филологического факультета. Бунин плотно сжимает зубы, раздраженно закатывая глаза и понимая: делать нечего. — Дам. — Вот и славно. И Мишу тут же, на месте, хочется удушить.

***

Лермонтов номер, конечно, проверяет, а потому улизнуть не даётся, как и дать подзатыльник пацану. Ваня выходит из воды недовольный и взбудораженный, а от былой расслабленности нет и следа. Чеховы с Левитаном и Муромцевой долго смеялись с этого, поглядывая в сторону расположившихся рядом соседей и Мишу в частности. Они уехали раньше чем Лермонтов и его компания, а потому мангал полностью оставили им — всё равно он на один раз, так что смысла тащить с собой его обратно не было. Приехав домой, слава всему святому, он об этом даже и не думал, а точнее не думал о самой ситуации, но образ чрезмерно наглого парня перед глазами то и дело мелькал при прокручивании воспоминаний о сегодняшнем дне. Живости в нём, как в чёрте, это уж точно. Ваня таким не был и поэтому всё то, что вытворил Лермонтов возмутило. Но отрицать того, что зацепило, ясное дело, не мог. Не каждый рискнет на такое, да и не каждому такое в голову взбредет. Сколько ещё таких хаотичных мыслей в его голове крутится? Бунин признавал, что это невольно интересовало, отчего Ян сам на себя и злился. И ещё больше злился на себя, когда оставил телефон со включенным звуком на ночь и когда принял входящий вызов с незнакомого номера. Но догадаться по легко сказанному «привет» о том, кто именно звонит, не составляет абсолютно никакой трудности. — Три, черт возьми, ночи. Ты серьёзно? Ян даже глаза не раскрывает, а так, чуть ли не засыпая, говорит. А с другого конца слышится вполне бодрое мишино «ночью спят только лохи и школьники». — А ты-то сам давно со школьной скамьи слёз, дурень? Мишин вздох слышится через трубку. С одной стороны – сбросил бы уже, да и не брал бы вообще трубку. Зачем ему это? С другой — все-таки где-то внутри неподдельный интерес и странное для самого себя желание послушать, что же все-таки скажет пацан, было. Словно игра какая-то, что ли. Просто игра и ничего более, в которую Миша увлек, а Ян, любивший вот такие встряски, повелся. И всё на одном только любопытстве. — Поехали гулять, Вань. — Ты сейчас издеваешься? Я спать хочу, — Бунин выдыхает чуть ли не в подушку, после переворачиваясь на спину и протирая заспанные глаза. Спать действительно хочется ужасно сильно. — Ну тогда приезжай ко мне. — Зачем? — Спать. Господи, блять. За что это всё? Ян молчит какое-то время, просто не понимая, что именно сказать пацану в ответ и шутит ли он вообще сейчас. — То есть ты готов впустить к себе домой человека, которого ты знаешь один день, чтобы поспать? — Так ты приедешь? Шутка, кажется, затянулась. И слишком сильно. Волновало ли это? Нет, нисколько. Весело же. — Спать? К тебе домой? Просто спать? Тащиться сейчас через весь город черт знает куда? То, что Миша озвучивает дальше, звучит как более чем весомый аргумент, с которым Бунин не может поспорить: — Ну, если бы не хотел, то уже бы сбросил. Так что я жду. Ян одними губами выдает лаконичное «блять», открывая-таки глаза. В комнате темнота, на карте последние три тысячи до зарплаты через пять дней, а в голове понимание того, что он хочет поехать. Думать о том, насколько это вообще благоразумно не хочется от слова совсем. Да и зачем? В конце концов, такие спонтанные вещи обычно и становятся очень ценными. — Я тебя удушу этими плавками, Миша. — Адрес я уже скинул. Ваня всё-таки пораженно усмехается и слышит, как звонок прерывается. Господи. Во что он вляпался.