Следы уходят в сумерки

      У Райма в телесном модусе выражение морды всегда одинаковое: «Не подходи, смертный, я уебубля!». Тем удивительнее, что его хозяин от Райма в полном восторге, кипятком ссытся каждый раз, когда в очередной раз делает фотку «питомца» или селфи с оным. Райму, конечно, на все эти танцы с бубнами наплевать, как и полагается хорошему Хранителю, но иногда — самую малость — обидно, что мордой не вышел. Всем остальным-то он хорош, тело сильное, гибкое, конечности длинные, слух чуткий, обоняние — могло бы, наверное, и похуже быть, а то в этих человейниках иногда воняет просто ужасно. Зрение, как для сумеречного существа, тоже великолепно, оба зрения, вернее — и обычное, и сумеречное.       Братья и сестры Райма красивы на загляденье, а он… Уебубля. И, что самое интересное, уебать он может, еще как — ни одна тварь из сумерек к хозяину не подойдет, даже безмозглые и с пониженным инстинктом самосохранения лярвы прекрасно чуют метку Хранителя и не рискуют присосаться к человеку Райма. Что уж говорить о более высокоорганизованной нечисти типа вампиров и прочих сосущих. Райм довольно потягивается, выпуская острые, с синеватым отливом, когти: ах, как славно он потрепал ту суккубу! М-м-м, вкусная. Жаль, что быстро кончилась.       Да, Хранитель — это вам не пернатое недоразумение с вечным рефреном «не твори зла, не убий». Хранители — хищники, и убивать — это их работа, развлечение и способ добычи пропитания. Нет, хозяева, конечно, кормят, но только физическое воплощение. Нет, опять не так сказал. Физическим является и сумеречный модус, просто там своя, особая физика. И пища особая — плоть и сила сумеречных тварей. Каждый Хранитель, конечно, знает, что есть и посильнее твари, к примеру, адские Гончие, эмиссары Князя. Но их сферы интересов почти не пересекаются. Гончая не придет за человеком, у которого есть Хранитель, а у тех, на кого составлен заказ для Гончей, не бывает Хранителей — они безнадежны. Ну а безнадежные, как известно, это прерогатива пернатой братии. Им же только дай повод пострадать. Фррр!       А вообще, Райм пусечка. Несмотря на выражение морды. Он обожает почесушки и даже подставляет пузо, позволяет вычесывать густейшую шерсть и наряжать себя во всякие несуразные одежки. Хозяин у него хороший, не размазня, косорезит редко, слово держит — по большей части. Ну, обычный человек, где-то приврать может, где-то в гнев впадает, особенно на работе, если подчиненные накосячат, где-то еще какой грех подцепит. Работы у Райма хватает: каждый такой человечий ляп отмурчи, отлижи, а то и выкуси. Ну, и дом хранить — это тоже к Райму, чтоб никакая нечисть из сумерек не забралась и не затаилась. В общем, крутись, Хранитель, как белка в колесе сансары.       Райм крутится, крутится. Хорошо уметь создавать осязаемую иллюзию собственной тушки, целыми днями пролеживающей пузо в гамаке под потолком — чтоб не доставали, пока ты сам незримо обходишь территорию или в человечьем модусе приглядываешь за хозяином. Особенно хорошо, что хозяина получается держать в поле зрения почти постоянно: Райму повезло устроиться к нему же секретарем, и потому мимо него никто не пройдет, не пролетит и не проползет. Но что делать бедному Хранителю, когда в приемную, где он восседает за компом и старательно стучит по клавишам, входит одновременно и Секс, и Ужас?       Гончая Князя умопомрачительно охуенен в человеческом модусе. Всем, начиная от стильной стрижки, тонкого золотого колечка в ухе, ледяных равнодушных глаз, в которых зрачок неразличим на фоне радужки, до длинных ног и подтянутой задницы, упакованных в дорогущие брюки, и тонких нервных пальцев, от одного взгляда на которые Райм чувствует одновременно желание отдаться Гончей прямо на столе в приемной и забиться в угол, прикрываясь разлапистой монстерой. Он не делает ни того, ни другого. Он — Хранитель, и потому, ментально распушившись в огромный меховой шар и выпустив когти на полную, заступает дорогу Гончей.       — Ты не пройдешь.       Толкин, который Джон Рональд Руэл, наверняка знался с кем-то из хранительской братии, потому что это именно их фраза. Это как предупредительный выстрел, заявление о намерениях. Райм знает, что против Гончей он не выстоит. Знает, что Гончая легко и ненапряжно уничтожит его полностью — так, что нечему будет перерождаться, несмотря на оставшиеся у Райма жизни. Но еще он знает и то, что где-то произошла накладка, и Гончая идет по ложному следу: его хозяин не сделал ничего такого.       Дрожь пробивает все его телесные и ментальные модусы одновременно, когда на покрытый холодным потом лоб ложится горячая, как лава, ладонь.       — Тише, Хранитель. Я не за твоим Хозяином, хороший котик.       Ладонь скользит по виску и щеке, пальцы охватывают подбородок, и Райм знает, что они с легкостью вырвут ему горло, если Гончая того пожелает. Но сейчас они касаются мягко, почти нежно, только намеком на движение заставляют подойти на полшага ближе.       — Пропусти меня, Хранитель. Клянусь на сей день и сей час, я не причиню вреда твоему Хозяину, ни духу, ни душе, ни телу, ни памяти, ни чувствам. Мне нужен только старый слепок ауры из кабинета.       Райм сглатывает сухим горлом. Полная клятва непричинения вреда, ну, как — полная… Единственно возможная в работе Гончей.       — Как вас представить, сэр?       — Амун Лагади, — звучит въяве.       «Минкамун, котик» — раскатывается бархатным рычанием в сумеречное ухо Райма.       — Одну секунду, сэр, я доложу.       Райм отступает на те же полшага, разворачивается к Гончей спиной, показывая, что его клятва принята всерьез, и идет к двери кабинета хозяина. Тонкая сорочка и прочая одежда не спасают от пронизывающего взгляда. Райм чувствует себя голым и усилием воли сдерживает желание покачать бедрами. Гончая назвал ему свое имя. Что бы это значило?       Хреновы древние египтяне не зря рисовали своих богов с животными чертами. Среди древних вообще было слишком много людей с ясным взором, тех, кто мог видеть сквозь явную реальность, кто распознавал Хранителей и прочих существ в сумерках. У владыки мертвых не зря была голова шакала или пса, ну а о почитании кошек вовсе можно промолчать.       В сумеречном зрении Минкамун выглядит, как безумное порождение больной фантазии анимешницы-фурриманки. Впрочем, Хранители тоже так выглядят. Райм провожает взглядом входящего в кабинет хозяина Гончую, дожидается, пока чуть щелкнет замком дверь, и яростно встряхивается, укладывая шерсть в сумеречном модусе и высушивая пропитанную потом сорочку в человечьем. А затем идет готовить заказанный хозяином кофе. О всех странностях дня он подумает ночью. И о Гончей — тоже.              Уходя, Гончая не удостаивает его даже взглядом. И кто бы сказал Райму, почему это оказывается так обидно, что у него до конца дня то и дело шерсть становится дыбом на загривке. Райм проверяет и перепроверяет хозяина, но Гончая сдержал клятву: с человеком все в порядке. Не считая легкой поволоки во взгляде, которая появляется в те минуты, когда он вспоминает «Амуна Лагади». Райм готов шипеть и кусаться, но его манеры безупречны, а движения выверены до миллиметра. Он провожает хозяина до подземной парковки, оставляя в кабинете фантом себя-человека, невидимым и неосязаемым забирается в машину. И ему приходится очень поспешно ретироваться на заднее сидение, когда машина притирается к тротуару на очередном светофоре и хозяин машет рукой в опущенное со стороны пассажира окно:       — Амун, вас подвезти?       Взгляд Гончей, брошенный на Райма, полон мягкой, но оттого еще более обидной насмешки. Время от времени они встречаются глазами в зеркале заднего вида, и Райм молча бесится, глядя, как тонкие пальцы, украшенные тремя широкими золотыми кольцами в черненых кельтских узорах, касаются колена хозяина, а потом легко скользят вверх, к бедру. Руки человека стискивают руль с такой силой, что скрипит кожаная обшивка.       — Едем к тебе, — наклоняясь к его уху, негромко говорит Гончая, и Райм понимает, что эта ночь станет для него самой долгой в этой жизни.       Он бесится даже не от того, что придется смотреть на секс хозяина и чужака. Уж этого-то он насмотрелся за эту жизнь, как и за все прочие, столько, что ничего нового или смущающего для себя не увидит, чем бы хозяин ни занимался. Просто… обидно. Обидно, что какой-то Гончей с легкостью достанется то, что ему самому не светит вообще никогда.       — Прости, нет.       В первый момент Райм, как и Гончая, не понимает, что это сейчас было. Машина останавливается, и человек аккуратно, но непреклонно убирает руку Минкамуна со своего бедра.       — Мне лестно твое внимание, ты очень красив и вызываешь желание, но… Нет.       Райм с трудом удерживает невидимость. Человек отказывает Гончей?! Отказывает воплощенной сексуальности? Кх… Почему он, Райм, до сих пор не замечал за своим человеком такой бездны твердости духа? И… кто же у него на уме, если та суккуба не смогла зацепиться, а теперь хозяин сумел сбросить тонкую паутину обольщения Гончей? И почему он, Райм, об этом не знает? И ведь ни единого намека не было! Райм уже давно в курсе, что его хозяин в юности начал «играть за обе команды», а года три назад и вовсе перестал смотреть на женщин. Немного печально, конечно — он хороший человек, и было бы неплохо, если бы его кровь продолжилась. Но нет так нет, и никто не станет дергать Райма за хвост и уши, мусолить шерсть и тянуть его лапы в беззубый рот. Хвала Высшим! И все же — кто у хозяина на уме?       — Я понимаю, — говорит Гончая и растягивает губы в усмешке, на удивление теплой. — Прости за провокацию. И за следующий вопрос тоже заранее прости, Алекс.       — Какой вопрос? — недоуменно приподнимает брови хозяин.       — Если бы твой партнер не был против, ты согласился бы на тройничок?       У Райма слегка отвисает челюсть, а в паху все сводит — чересчур живое воображение играет с ним злую шутку. Похоже, что и у хозяина те же проблемы: он слегка шипит и неловко ерзает в кресле.       — Боюсь, это невозможно.       — Невозможного нет, Алекс, — Гончая достает из кармана глянцевый черный прямоугольник визитки с матово-золотым текстом. Визитка ложится на «торпеду», щелкает замок двери.       Райм, как и его хозяин, одинаково офигевшими взглядами провожают охренительную фигуру Гончей.       — Невозможного нет, говоришь? — внезапно фыркает человек и кривится в горькой усмешке. — Еще как есть.       Всю дорогу до дома Райм теряется в догадках, кто же тот человек, на которого запал его хозяин. Проскальзывает незримым в дом и развеивает свой фантом, пока сам вальяжно выплывает навстречу человеку из спальни, потягиваясь и зевая, позволяет подхватить себя на руки и растекается мохнатым блином по хозяйским плечам. Мурлычет и бодает в висок, лижет шершавым языком, убирая незримые паутинки начинающейся мигрени, дождавшись, пока хозяин снимет свои пафосные очки без диоптрий, носимые только ради понта.       — Соскучился, мой хороший? — мягко воркует хозяин и смеется от щекотки, отводя в сторону Раймов хвост. — Опять у меня еда с приправой из твоей шерсти будет, негодник.       Райм перетекает на высокую барную стойку и замирает статуэткой, выслушивая привычный «отчет», в котором нет пока ни слова о Гончей. Смотрит, как человек снимает пиджак и стягивает с длинной, сильной шеи галстук, ставит в микроволновку блюдо с пастой, расстегивает запонки и пуговицы рубашки, щелкает кнопкой кофе-машины. Хозяин в меру красив и мужественен, с легким налетом гламура, как и положено владельцу модного агентства. Короткие, слегка вьющиеся волосы уложены стилистом в «творческом беспорядке», легкая тень щетины, пробившейся к концу дня, кого иного превратила бы в чучело, но ему идет, обрамляя чувственные, яркие губы. Холодно-высокомерное выражение пронзительно-серых глаз дома смягчается.       Рубашка падает на спинку высокого стула, открывая широкие плечи и цветную татуировку в виде радужного питона, обвивающего кольцами левую руку и плечо. Голова питона нависает над левым соском, раздвоенный язык словно тянется его лизнуть. В правом соске поблескивает белым металлом колечко с капелькой черной жемчужины. Иногда Райму очень хочется подцепить это колечко клыками и посмотреть, как хозяин отреагирует. Но он слишком хорошо воспитанный Хранитель.              Закончив ужин, хозяин снова подхватывает его на руки и идет в душ. Райм устраивается на столешнице стеклянной раковины, подбирает под себя лапы и наблюдает за тем, как его человек раздевается до конца. Это ему никогда не надоест. Райм видит его каждый день уже пятнадцать лет, и все равно не устает восхищаться. Он знает, как менялось это тело от нескладного подростка к исполненному хищной грации мужчине. Он был свидетелем того, как появлялись его татуировки — вторая, выполненная серебристыми чернилами, аркой выгибается на пояснице: «Скажи «друг» и войди», изящной вязью синдарина. К слову, пока еще ни один любовник хозяина не понял ее значения. Райм фыркает: невежды! И задумывается, а сказал бы Гончая это сакраментальное «мэллон», властно выгибая человека в постели? Райм недовольно ерзает: картинка перед внутренним взором стоит настолько яркая, что даже в модусе Хранителя ему становится жарко и неудобно. И жара добавляет зрелище смуглого от загара тела в потоках воды — запотевшее стекло душевой кабинки взгляду Хранителя не преграда. Райм пушится, встряхивается, нервно вылизывается, но спокойствие все никак не возвращается. Да что с ним сегодня такое?! Это Гончая виноват, не иначе!       Приходится уйти раньше, чем хозяин закончит. Райм укладывается на спинке дивана и старается дышать ровно и медленно. И мягко спрыгивает на грудь человеку, когда тот выходит из ванной в махровом халате и тюрбане из полотенца и ложится на диван, похлопывая себя по груди.       — Знаешь, мой хороший, сегодня был странный день.       Райм согласно мурлычет: еще какой!       — Один человек мне предложил секс. Он офигенный, Грим, просто офигенный. Я чуть не прожег кресло, оба — и в офисе, и в машине. Такие глаза, руки… Но я не могу.       Райм замирает, превращаясь в слух.       — Чертовы правила, Грим! Зачем я только их придумал? Я не могу нарушить их сам и требовать выполнения от всех остальных. Ну и соблазнить его, а потом уволить — тоже не могу, что я буду за босс, если поступлю так скотски?       Райм недоуменно мяукает и выпускает-втягивает когти, цепляясь за ворсистую ткань халата.       — Кого? Ох, Грим, я с тобой не делился, да? — хозяин усмехается и мягко поглаживает его по спине, перебирает шерсть и почесывает за ушами. — Прости, старик, как-то не пришло в голову, что тебе единственному я и могу пожаловаться на несправедливость судьбы.       «Да говори же уже!» — Райм в нетерпении дергает хвостом и снова начинает мурлыкать.       — Он к нам недавно пришел. Ну, как — недавно, уже три года прошло. Такой милаха, исполнительный, вежливый, красавчик. Я сперва подумал — на вакансию модели, но нет. Хотя мои фотографы его бы с руками оторвали, но ему, кажется, совершенно не интересно.       Райм готов его покусать, но вместо этого ластится и лижет в подбородок, бодает в плечо, требуя поглажек еще: когда человек его гладит, он говорит, не думая.       — Он такой серьезный, Грим. Такая холодная далекая звезда, даже когда проходит в полуметре от меня, кажется, обдает холодом.       Райм снова замирает, и от забрезжившей догадки его продирает ознобом и жаром одновременно.       — У него даже имя такое, ну, холодное, как у аристократа: Реймонд. У меня язык не поворачивается даже на то, чтобы по-простецки сократить его и назвать Реем, к примеру.       Райм смотрит в одну точку, не замечая, что у него высунут язык и уши разъехались в стороны. Не замечает, как хозяин осторожно тянется к телефону и быстро делает снимок, тут же выкладывая его в инстаграм с подписью: «Кажется, я сломал Грима!». Ему в самом деле очень нужно подумать, переварить это заявление, решить, как реагировать и что делать.       — Грим, старик, тебе плохо?       Усилием воли Райм выдергивает себя из прострации и заставляет снова мурлыкать и ластиться. На размышления у него будет вся ночь.