***
Суккубы слетаются на запах похоти, на нереализованное желание, на «мокрые» сны и дрочку по вечерам под душем. Райм не винит хозяина — он всего лишь человек. Райм ведет свои кровавые сражения каждую ночь, но его силы на исходе, потому что сражаться приходится и днем тоже, и отдыха ему нет. Похоть пробила в ауре человека брешь, изнутри подточила и продолжает подтачивать все щиты, что создает Райм. Лезут не только суккубы, словно бабочки на свет (и мухи на запах свежего дерьма), на аромат и силу колеблющейся на грани греха души слетаются лярвы и пиявки, активизируют свой интерес вампиры. Райм убивает и рвет на клочки чужие энергоструктуры, но это дает только силу, а нужен и отдых. Он забыл, когда в последний раз спал. У него в телесном модусе Хранителя свалялась шерсть и заплывают гноем глаза. В человечьем — температура и глухой кашель. Хозяин бросает все дела на замов и ходит кругами, как акула вокруг подранка. Райм пьет чай, заваренный для него собственноручно боссом, с вареньем, за которым ездил в супермаркет личный водитель босса. У него нет сил отказать. И когда хозяин касается губами его лба, якобы проверяя температуру — тоже. Райм готов сдаться, но все же собирает последние силы и излучает арктический холод вовне, ядовито, хоть и убийственно вежливо, отказываясь от слишком навязчивай «заботы». Ночью приходят они — старые, осторожные, хитрые. Окружают дом и ищут лазейки. Райм создает свои копии-фантомы, готовясь держать оборону. И держит ее, держит — принимая бой, нанося и получая раны, вгрызаясь десятками пастей, полосуя десятками когтей-кинжалов. Чувствует, как умирают его копии, забирая с собой толику сил. Главное — продержаться до рассвета. Главное — не сдаться… Утром человек горестно вздыхает, глядя на старого друга-питомца, гладит, стоя на коленях, тощую тушку, у которой с трудом вздымаются под клочковатой шкурой хрупкие ребра. — Грим, не смей умирать, слышишь? Райм тихо сипит и роняет на его ладонь тяжелую голову. Ему нужен отдых. Пусть скорбь станет щитом от похоти, хотя бы на время. — Грим, нет! Грим, старик… Скорбь и вина, да. Ведь хозяин, поглощенный своими желаниями, не обращал внимания на то, что его старый друг выглядит больным, прячется по темным уголкам и не выходит встречать. Иногда людям приходится напоминать, что они — не пуп земли, и стоит оглядываться вокруг, иначе можно многое потерять. Слезы человека падают на свалявшуюся шерсть фантома, потом — на чистое махровое полотенечко, в которое его завернули. Земля в палисаднике жесткая, и копать маленькой садовой лопаткой, предназначенной для вазонов, трудно. — Это жестокий урок, — звучит со стороны двора. — Да, но он необходим, — равнодушно кивает Райм, не оборачиваясь к Гончей. От него снова несет кровью и благовониями. Запах будоражит несмотря на то, что Райм устал и истощен прошедшими битвами. Запах и мягкое прикосновение пальцев к плечам. Райм закрывает глаза и отдается на их милость, седьмым, десятым чувством понимая, что соблазнения сегодня не будет. Только помощь. А вот насколько бескорыстная? Пальцы разминают плечи и спину, горячий язык вылизывает царапины и почти закрывшиеся раны. Это приятно — и настораживает, ведь Гончая не просто лижется, он исцеляет, выпуская вместе со слюной толику своей силы. Вопреки мнению людей смерть нейтральна, никакой темной или светлой направленности у ее силы нет. А Гончие — воплощенная смерть. Вот Князь — тот да, темнее темного, пернатый эгрегор — воплощенный Свет. Ну а сумеречные… тут и говорить не о чем. Сумерки не нейтральны, в них равно понамешаны и Свет, и Тьма, но потому они и могут легко принять и усвоить любую энергию. Райм и усваивает — почти урча от удовольствия и облегчения. Раны больше не болят, перетруженные мышцы не ноют. Загривка снова касается чужой язык, на коже чуть сжимаются клыки — в сумеречном модусе они у Гончей не настолько длинные и острые, как в боевом, но все равно ощутимы. Райм кусает свою руку и молчит. «Ошибся, ошибся!» — бьется в его мозгу. Облеченные золотыми когтями пальцы — вот что за кольца у Гончей! — сжимают ягодицы, тискают и сводят-разводят, не давая прикрыться хвостом. Острые кончики, как лапки паука, танцуют по меху, подбираясь к запретному ближе и ближе. — Нет! — Райм понимает, что даже собственный голос его предает, в нем, несмотря на протест, слышится «Да», и Гончая это понимает тоже. Но слово сказано. — Упрямый котик, — смеется Гончая ему на ухо и отпускает, отшагивает в сторону, мелькнув на краю зрения смазанной тенью — исчезает, оставляя Райма в полном раздрае. Раздрай чуть не становится причиной фатальной ошибки, когда Райм возвращается к хозяину. Увы, теперь все, что он может — это оставаться рядом с человеком незримо или в человечьем модусе — на работе. Но не дома, и уже спустя пару часов он начинает скучать по почесушкам, страдать от невозможности снова запрыгнуть на грудь хозяину и приластиться. И даже по тому, что его фото выкладывают в инсту, чтоб ее, тоже! Это несправедливо же, ну? Почему наказывается хозяин, а страдает в итоге бедненький Хранитель? Впрочем, страдает он недолго: хозяину, кажется, невыносимо находиться в доме, где больше никто не натрясет в его кофе шерсти с хвоста, не раздастся басовитое мурлыканье старого ленивого мейн-куна, никто не пробежится с топотом стада антилоп ночью, оставляя царапины от когтей на дизайнерском паркете. На дворе ночь, но хозяину, кажется, все равно. Райм незримо следует за ним, потому что скорбь, как и похоть, может привлечь тварей из сумерек. Утром он «приходит» на работу, готовит крепкий черный кофе с долькой лайма, зажимает под мышкой папку с документами на подпись и договорами, осторожно удерживая в руках поднос с чашкой, сахарницей и блюдцем наколотого черного шоколада. — Утро, сэр. Мои соболезнования. — Реймонд, будете моим любовником? Поднос встает на стол, не звякнув, мягко ложится рядом папка. — Вы так хотите от меня избавиться, сэр? — Я так тебя хочу… — Но правила… — … иногда нужно нарушать. Знаешь, я вчера понял одну вещь, — хозяин подносит к лицу чашечку и вдыхает ароматный пар, не торопясь пить. На его лице почти не видны следы бессонной ночи, все-таки, он еще молод, всего-то тридцать с четвертью. — Какую, сэр? — Райм почтительно замирает у стола, всем собой изображая внимание. — Потери случаются слишком неожиданно, зато приобретений мы можем ждать и не дождаться никогда. Нужно не просто лежать в направлении мечты, а хотя бы ползти. А лучше — вообще бежать бегом, чтобы приблизиться хотя бы на шаг. Райм молчит, только переплетает пальцы за спиной. У Хранителей тоже есть правила. И там, пусть и не четко и недвусмысленно, а намеками, но прописан запрет на близкие отношения между хозяином и Хранителем в человечьем модусе. «Глупый котик, — мягко шепчет тишина в прохладе кондиционированного воздуха голосом Гончей. — Правила писаны для молоденьких несмышленышей, которые по неопытности могут натворить косяков. Но ведь ты — взрослый, состоявшийся Хранитель?» Райм не оборачивается, вообще не показывает, что заметил присутствие чужака. Хотя это даже не присутствие, а так, намек на него — Гончая явно пользуется тем, что прошлой ночью Райм добровольно принял его силу, и отслеживает его состояние на расстоянии. Ну а для мыслеречи вообще никакое расстояние не преграда. Тем более что Гончая прав: Райм уже давно взрослый, а его опыта хватит на десяток начинающих Хранителей. Что значит… значит, что он может сделать ма-а-аленький шаг вперед. И делает. Перегибается через стол — рост позволяет, пусть он и не настолько высок, как Гончая, но почти вровень с хозяином, — берется обеими руками за лацканы дорогущего пиджака, и плевать, что сомнет. Поцелуй — как глоток крепкого виски без содовой и льда на голодный желудок. Как разжеванный на спор перчик «инфинити». Как искра на чересчур коротком запале большого фейерверка. И когда происходит «бум», Райм… позволяет ему произойти. Через полминуты он лежит на столешнице, опустив голову через край, и его, кажется, прямо сейчас сожрут, потому что поцелуй чересчур жаден, и привкус крови ему уже не чудится. А еще его, кажется, прямо тут и разденут, и трахнут, по крайней мере, пиджак и сорочка уже расстегнуты, как и ремень брюк, и пуговка, и молния. И человеку вполне хватает длины рук, чтобы дотягиваться везде, не прекращая поцелуя. Райм стонет в его губы, разводит бедра, прогибает спину… Единственное, чего ему не хватает в этот момент — еще одной пары рук, которая сталкивалась бы с руками хозяина, раздевая его и лаская. О том, что к рукам прилагался бы еще один хищный и жадный рот и — скорее всего! — не менее хищный крупный член, Райм старается не думать, чтобы не кончить немедленно от одних только фантазий. Хозяину, кажется, уже маловато поцелуя, и он, наконец, поднимается из своего кресла, нависая над все так же распластанным на столе Раймом. И Райм не упускает своего, хотя вверх ногами сложно правильно сориентироваться при расстегивании брюк. Член шлепает его по губам, высвобожденный из узкого плена трусов, подпрыгивает и покачивается, дразня. А Райм никому не позволяет себя дразнить безнаказанно. И ему очень удобно заглотить этот «запретный плод» по самое основание, по колючий от подрастающей щетины, дня три назад начисто выбритый пах. Райм сжимает пальцами жесткие, подтянутые ягодицы, притягивая и отталкивая, представляет, как мог бы вот в таком положении растягивать влажный от смазки или слюны Гончей анус, кончиками пальцев ожидая ощутить вторжение его члена… В еще одном пункте его и хозяйская фантазии совпадают, потому что Райм очень остро ощущает, как горячий влажный рот натягивается на его член, не слишком быстро, но и не медленно, в самый раз, чтобы у Райма окончательно снесло все тормоза. Он засовывает в рот по два пальца, зная, что Алекс это почувствует — членом, а потом ими же в ритм ласкает его, дразня и не торопясь войти. Ждет сигнала, и захлебывающийся умоляющий стон хозяина — и есть этот сигнал. Алекс кончает сразу, стоит только задеть кончиком пальца простату. Райм понимает это только по прошивающей его тело дрожи, по сокращениям ануса, он не чувствует вкуса — слишком глубоко взял, уткнувшись носом в поджавшуюся мошонку так, что почти не может дышать. И это тоже хорошо, хорошо до безумия, потому что его собственный оргазм приходит, как маленькая смерть от удушья, тихо и болезненно-сладко. Этого мало. Они оба прекрасно понимают это, когда Райм садится на столе и подрагивающими пальцами поправляет-застегивает одежду. Мало. Все равно что брызнуть в пересохший рот соком из дольки мандарина: жажду не утолит, а только раздразнит сильнее. — Реймонд… — Райм. Мне нужно написать заявление? Голос слегка хрипит, как и положено после таких экстремальных упражнений. — Нет. Имею я право на маленькие привилегии, или нет? — криво усмехается хозяин. — Думаю, да, сэр, имеете, — вежливо и корректно отвечает Райм, ничуть не удивляясь, когда его, уже одетого и застегнутого на все пуговицы, снова хватают и притягивают в объятия. — Алекс. Наедине — только Алекс и Райм. Да? — Да, Алекс. Чуть вибрирует от густого бархатного смеха воздух сумерек. «Я тоже дождусь от тебя «Да», котик. От вас обоих».Сэндвич с белым медом. Ч. 2
15 января 2021 г. в 18:41
Райм чует Гончую той же ночью, когда выбирается из дома, чтобы обойти свою территорию и обновить метки Хранителя. И он не успевает даже зашипеть, когда оказывается распростерт под тяжелым горячим телом Гончей на пыльной и сухой траве сумерек.
— Что тебе нужно? — с трудом выдыхает он, чувствуя горлом острые клыки страшенной пасти.
— Ты. И твой хозяин.
Райму страшно до одури, но желание — дикое, всепоглощающее, безумное — еще больше и сильнее страха. Он знает, что Гончая прекрасно это ощущает. Где-то в мешанине страха и желания теплится стыд.
— Я хочу вас обоих. И получу.
Райм открывает рот, чтобы отказать, и за себя, и за своего человека, но не успевает — чужой язык врывается, покоряет, проникает так глубоко, что уже кажется входящим в горло членом. Гончая выпивает его тихий скулеж, слизывает его вместе со слюной с уголков изнасилованных грубым поцелуем губ.
— Я подожду, не беспокойся. Сладость тем вкуснее, чем дольше ее предвкушаешь.
Гончая пропадает так же стремительно, как и появился. Райм, пытаясь отдышаться и утихомирить взбесившееся тело, долго еще лежит в траве. Но все же поднимается и продолжает свое дело — некому, кроме него, оберегать человека.
Гончая заронил в душу Райма зерно сомнения, не в призвании, нет, в своем призвании Райм не сомневается ни на йоту. Но вот в разумности ограничений — теперь да. И, словно привлеченный запахом этих сомнений, Гончая снова приходит следующей ночью, хотя Райму для беспокойства хватило бы и дня, полного словно случайных взглядов и прикосновений хозяина, двусмысленностей и всего такого, что сбивало с толку и не давало мыслепотоку течь ровно. Гончая не входит в дом, но ждет за порогом, и Райм чует ее, пушится и выпускает когти, и боком вылетает в сумерки, готовый драться. Однако Гончая — отчего-то даже в сумеречной грани удерживающий человечий модус — стоит, прислонившись плечом к стене дома, и улыбается. Глаза в оправе густых ресниц кажутся двумя амулетами с алыми карбункулами в золоте и черни.
— Боевой котик. Иди ко мне, иди, — он опускается на одно колено и вытягивает вперед тонкопалую кисть — и золото, обнимающее его пальцы, взблескивает хищно.
От его рук пахнет кровью и недавней смертью — жестокой, поганой, мерзкой смертью. И миррой, амброй и ладаном. Его запястье заковано в широкий золотой браслет, инкрустированный темным янтарем, и в этом янтаре бьется, разгораясь и угасая, искра чужой души.
— Иди ко мне, — во второй раз это звучит, как приказ, но Райм впивается когтями в сухую траву сумерек и выгибает спину, показывая клыки.
— Упрямый котик, — Гончая смеется, запрокинув голову, открывая белое горло. Райм сглатывает слюну от желания впиться в него. — Это хорошо. Прости, мне нужно идти. Но я вернусь.
И снова пропадает, оставляя только отголосок запаха. Райм с трудом переводит дух. Ему нужно отдохнуть, потому что предчувствие говорит внятно и четко: день будет полон нервотрепки. Проклятый Гончая! Все взбаламутил, все их мирное сосуществование!