Следы уходят в сумерки

      — Мне иногда кажется, что я слышу голос Лекса в этом доме...       Кевин проводит ладонью по стене, печально оглядывая накрытую чехлами мебель, аккуратно берет в руки простую строгую рамку, стирает пыль со стекла и вглядывается в фото. Оттуда, из рамки, словно брызжет холодными колкими искрами зимний день, но веет теплом от того, с какой искренней заботой и любовью Алекс поправляет мохнатый шарф на своем женихе, чувствуется безграничное доверие в том, как Реймонд поднял ему навстречу голову, обнял, засунув замерзшие руки в карманы алексова пальто. Беатриче сказала Кевину, что это первая — официальная, так сказать, — и последняя фотография их, как пары. Есть еще несколько — но это домашние фото, которые не выставляют на каминной полке.       На самом деле, только Беатриче знает, что это фото сделано уже после — после «убийства», скандала, похорон. Она знает, кто ее сделал, кто стоял с другой стороны объектива и наверняка скалился своей сногсшибательной белозубой улыбкой. Но Кевин — обычный, и ему совсем незачем знать, что его младший брат жив, здоров и счастлив со своими любовниками. Или уже супругами? Как не нужно знать и того, что Алекс уже давно не человек.              Беатриче знает, почему иногда в этом доме слышится отголосок смеха ее сына и эхо голосов. Еще тогда, зимой, Лекс, Минк и Райм провели сложный ритуал, позволивший их дому врасти в Сумерки. Теперь, как они сказали, он существует в двух мирах, и это неизбежно приводит к сопряжению, пусть и неполному, призрачному. Наверное, именно так и появляются все эти «дома с привидениями»? Беатриче любопытно, но спрашивать она не будет.       Беатриче знает: когда ее не станет, закончится и «человеческая» жизнь Алекса. По сути, она уже закончилась в тот момент, когда будущий Целитель обрел свой сумеречный модус, раскрыл дар. И сейчас в мире Яви его держит только она — Райм объяснял, что у Целителей всегда очень тесная связь с матерями, это одна из особенностей этой... расы? Народа? Именно потому у нагов — матриархат. Ей хотелось бы однажды побывать в том мире, где властвуют женщины-змеи, но — увы! — она, несмотря на свои способности, всего лишь человек. Ей не дано переродиться в такое же прекрасное создание, каким недавно показался перед ней сын. Беатриче вспоминает, как гладила переливчатую шелковую чешую, восхищаясь слегка неуклюжими еще попытками Лекси ползать — он только-только начал осваивать свой сумеречный модус.       Беатриче трогает кончиками пальцев свою кисть, которую больше не уродуют старые переломы. Ее малыш Лекси все исправил, хотя даже не намекал на необходимость сломать неправильно сросшиеся кости и вытягивать их какими-то жуткими аппаратами. Он потом объяснил, что все дело было в ауре и душе, и он всего лишь затянул рваные дыры в них, а тело потом подстроилось. Беатриче и верит, и не верит в его объяснения. Для нее все происходящее все еще кажется чудом. Чудом с горьким привкусом потерь, но когда в этом лучшем из миров было иначе?       

***

      Весна приходит внезапно.       Еще пару дней назад на солнце искрился последний мартовский снег, а теперь от черной земли парит на солнце, на прогретых местах уже вовсю зеленеет первая трава, и даже в Сумерках с их вечным летом все равно пахнет весной. И от этого у Райма играет кровь и сила, словно у самого обычного кота. Хочется валяться на траве, выгибаться, когтить землю и орать. Что он и делает, ничего и никого не стесняясь, скорей, наоборот — провоцируя зрителей присоединиться. Потому его ничуть не пугает скользнувший по выгнутой спине чешуйчатый хвост, и он же — подхватывающий под живот, поднимая. Райм впивается когтями в чешую, уже прекрасно зная, что не причинит ей никакого вреда — это диамантовое великолепие крепче чем легендарный митрил. Мгновение — и молодой Бастис уже накрывает собой извивающееся по траве Сумерек серебряное тело Нага, лижется, как одуревший. Он и в самом деле дуреет от запахов, от окутывающих Алекса эманаций силы: Целитель интуитивно понимает, что требуется вступающему в очередную фазу формирования и подгонки модуса Бастису. Пока только интуитивно, о сознательном применении своих возможностей Алекс не думает и знает пока что слишком мало для этого. Но его дар «знает» больше, и все выходит само собой.       Тело Нага словно создано для полного удовлетворения потребностей обоих его любовников. Оно гибкое и сильное, у него шесть рук, и их хватает на все: ласкать, держать, держаться. Райм — жадина! — забирает в полную власть оба члена Алекса, насаживается на них с утробным воем. Минк, которому истекающая зримыми волнами сила Нага тоже шибает в голову, как неразбавленное выдержанное вино, пристраивается позади него и входит в Алекса, стараясь при том двигаться синхронно с Раймом. Змеиная гибкость позволяет Алексу изогнуться и дотянуться до вызывающе покачивающегося члена Райма, который слишком уж дразняще шлепает по чешуе и мокрой шерстке. Ласкает он, правда, не долго — все это слишком возбуждающе, слишком ярко и остро, чтобы он мог сдержаться. Алекс вскидывает верхнюю часть своего тела, прижимая Хранителя к себе руками, а Гончую — хвостом. Сверкающие, словно серебро, глаза встречаются с огненными, и после мгновенной вспышки понимания на плечах Райма смыкаются острые клыки, оставляя две метки.       Боль смешивается с удовольствием в дикий коктейль, заставляя Райма кричать. Но кончить ему не дают, и спустя несколько мгновений, кажущихся вечностью, застывшей на игле, Алекс и Минк заставляют его двигаться, меняясь с Гончей местами. Удовольствие выходит на какой-то новый, доселе неизведанный им уровень: до плывущего сознания добирается понимание, что Алекс сейчас отдается ему, и это — охуенно. Крышесносно! И Райм уже сам вцепляется в Минка, подстраивается под его ритм, сжимает пальцы на его члене вместе с пальцами Алекса и так же вместе с ним одаривает Гончую меткой. Минк хрипит, откидывая голову на его плечо, но теперь уже ему не позволено кончить. Серебряное тело свивается в какой-то сложный узел, меняя свое положение, и шесть сильных рук помогают любовникам сдвинуться, оказаться лицом к лицу, разделить на двоих одно удовольствие. Алекс вклинивается между ними, подставляет теперь уже свои плечи... Метки расцветают на его коже серебристо-алым узором в тот момент, когда их накрывает одновременно всех троих.       Сумерки впитывают строенную вспышку смешавшихся сил, отзываются нежным стоном, словно эхом их обоюдного удовольствия. Темное время закончилось. Все миры, что нанизаны на Мировое веретено, отмечают возникновение новой Тримурти.       Жизнь.       Смерть.       Равновесие.       Замкнувшийся треугольник превращается в неразрывный круг, и символом этого вспыхивают на руках супругов брачные браслеты: тонкая тройная — золотая, серебряная и алая — линия.       

***

      Эрик приходит сюда почти каждую неделю. Уже год.       Маленький колумбарий, принадлежащий семье Паулитц, выглядит как круглая ротонда в римском стиле — накрытый полусферическим куполом круг из мраморных колонн, в центре которого — круглый же столп-хранилище. Пространство между колоннами закрыто витражами, и в солнечный день, как сегодня, ни о какой скорби не думается. Поэтому Эрик просто садится на узкую скамью напротив мраморной плиты, на которой выгравировано имя Беатриче, и рассказывает ей, как дела.       — Кевин, хоть и ноет все еще, но, ты знаешь, отлично справляется со всем — и «Маркизом», и твоим концерном. Кстати, агентство он пообещал передать Моник, как только ей исполнится двадцать один, чтоб училась управляться сперва с чем-то небольшим. Думаю, он прав. Ну а Моник, ты же знаешь, девочка очень серьезная и целеустремленная, да и «Маркиз» ей интересен. Думаю, с этим проблем не будет.       Эрик вытаскивает из кармана маленькую бутылочку с водой, делает глоток и прячет ее обратно. Он сознательно запрещает себе подходить ближе, просто смотрит на пышный букет кремовых роз, вставленный в узкую вазу рядом с плитой, потом переводит взгляд ниже. На черном граните пола прекрасно видна налетевшая с его прошлого прихода пыль (нужно будет протереть), и следы в ней. Начинаясь с середины, три цепочки мужских следов доходят до столпа. От него же уходят совсем другие. Эрик четко различает отпечатки лап крупного кошачьего, не менее крупного пса и след змеиного хвоста.       Следы обрываются так же на середине пространства ротонды. И Эрик с внезапной, кристальной ясностью понимает: это последние. Больше он не увидит ни Гончую, ни Целителя, ни Хранителя. По крайней мере — не увидит в этой жизни.       Следы уходят в Сумерки.