***
Состав «военного совета» Эрика удивляет только одним: тем, что его тоже в этот состав включили. Хотя все, что от него зависит, это охрана Беатриче, и обсуждать там нечего. Но он стоит за ее спиной, в пол-оборота к зашторенному окну, в узкую щелочку наблюдая за улицей, и внимательно слушает. И все-таки в один из моментов обсуждения встревает со своим «ценным мнением»: — Нет, эти обвинения нельзя вываливать целиком и вам, Беатриче. Приподнявшийся с места детектив снова откидывается на спинку стула и слегка кивает. Кажется, именно это он и хотел сказать. — У вас ведь есть... ну... «подруги»? Кавычки в его словах различимы так явственно, словно он их показывает пальцами, хотя ничего подобного Эрик себе, конечно же, не позволяет. Беатриче слегка склоняет голову к плечу — милый жест, и Эрик запрещает себе обдумывать его дальше. — Думаю, да. Вы совершенно правы, Эрик. Они у меня есть. А у них есть очень длинные ядовитые язычки. — Ну так позвольте им поработать в кои-то веки на ваше благо, — выпаливает Эрик и слегка тушуется от ответной улыбки, переносит все внимание на наблюдение за наружкой. И тут же хмурится: за высокой живой изгородью намечается какое-то движение. — Грин-бета, что за движ? В наушнике щелкает, хрипловатый голос Макса, следящего за подъездными путями и воротами, рапортует: — Машины двух новостных порталов и кортеж «мельника». — Блядь, только его тут нам и не хватало! Простите, мэм! Беатриче кусает губу и смотрит на детектива Лагади. Тот качает головой: — Не стоит их пропускать, моя леди. Пусть с этого начнутся сплетни в прессе. Эрик ждет, навострив уши. Несмотря на то, что сейчас он вроде как служит Беатриче, его начальником все еще остается Алекс Джонсон. И именно его приказ будет сейчас приоритетным. Если он будет. Алекс его не разочаровывает. — Эрик, передай, что мама никого не принимает, особенно человека, в офисе охранной фирмы которого были зверски замучены и убиты ее сын и его жених. Погромче, как ты умеешь. Эрик ухмыляется: погромче? Будет сделано, сэр!***
Скандал в прессе набирает обороты. Все-таки «Маркиз» — далеко не рядовое фешн-агентство, а Джонсоны — не семейство серых обывателей. Беатриче дает скупые интервью, в которых нет ни слова в простоте. Намеки и иносказания из строк таблоидов просто вываливаются, а, как известно, все, что вот так вываливается, обычно дурно пахнет. Журналисты роют носами, что твои свиньи. Естественно, кому-то первым удается нарыть большой и жирный «трюфель» — умело подсунутые сплетницам из высшего общества крохи информации о том, что не все ладно в Датском королевстве — в семье сенатора Джонсона — было еще задолго до убийства младшего сына и его жениха. Само двойное убийство уже на третий день, накануне похорон, никто не называет «несчастным случаем», как это было вначале. Детектив Лагади аккуратно сливает через подставных лиц фото из материалов следствия, а пресса, ссущаяся от восторга-ужаса, печатает их под кричащими заголовками о «беспрецедентно жестоком убийстве влюбленных накануне свадьбы», о том, что «сенатор Джонсон был весьма недоволен каминг-аутом младшего сына», хотя Алекс является открытым геем уже больше десяти лет, пусть и не афишируя ни свои пристрастия, ни своих пассий. Туманные намеки, напечатанные утром, в вечерних газетах превращаются практически в сказанное открытым текстом: сенатор Джонсон, на словах придерживающийся толерантных взглядов — гомофоб. Сенатор Джонсон, узнав об «идейно-неправильной» ориентации сына, обвинил в этом жену. Сенатор Джонсон применял насилие в семейных отношениях. Сенатор Джонсон — домашний тиран и абьюзер. Эрик смотрит, как Беатриче, подбросив в воздух газету со статьей, падает на диван в холле и хохочет, как девчонка, на то, каким злорадным торжеством горят ее глаза и как она прекрасна в своей коварной женской мести. По хребту марширует целый легион боевых мурашек: он, Эрик, никогда бы не хотел стать мишенью для подобной изощренной, холодной, отточенной за долгие годы подготовки мести. Где-то в са-а-амой потаенной глубине его нутра робко вякает мужская солидарность, но он жестоко утаптывает ее кованым сапогом в те глубины, откуда вылезла: он лично читал собранные самой Беатриче и детективом Лагади материалы, а особенно внимательно вчитывался в заключения врачей, осматривавших женщину после «падения с лестницы» и прочих «бытовых травм». И потому сейчас Эрика так и подмывает попросить детектива или босса однажды взять его за руку и аккуратно перенести к сенатору, когда тот будет считать себя в полной безопасности. И нанести ему пару-тройку «бытовых травм», «ушибов по неосторожности», устроить десяток «обмороков на ступеньках». Хотя он знает, что придется вставать в очередь: первым «к телу» будет допущен, скорее всего, Алекс. Раньше Эрику казалось, что он знает босса, как облупленное яичко. Но сейчас он в этом уже не уверен. Не после той погони за адским псом, и вообще... Сейчас он смотрит на босса и видит почему-то огромную, очень опасную змею. По которой хер поймешь: то ли она сыта и просто так свернулась, то ли лежит в засаде, и эта переливчатая спираль на самом деле — подготовка к броску. А еще это змея-альбинос, и только черти в аду над тобой будут потешаться, что не разобрал по рисунку: суешься не к удаву, а к аспиду. И это при всем том, что босс, появляясь у Беатриче, излучает спокойствие и вполне доволен всей сложившейся ситуацией. Эрик не хотел бы увидеть его в гневе. Никогда больше.***
Похороны готовит Беатриче — двойные, и, согласно завещательного распоряжения Алекса, это будет кремация. В черном катафалке — два строгих гроба, полированные, красного дерева. Их не открывали даже в церкви, и журналисты потом будут муссировать тему жестокости убийства, раз даже мастера грима из похоронного бюро «Хофф и Хофф» не сумели привести в порядок лица и тела жертв. Минкамун долго и обстоятельно объяснял, что его иллюзии — это не совсем иллюзии на самом деле, а преобразованные в анатомически точное подобие тел воздух, органика и неорганика, которых в том офисе вполне хватало для подобного. Беатриче в конце концов истерически расхохоталась, сквозь всхлипы выдавив: «Я буду хоронить два комочка пыли?». Эрика радует только одно — в этом истерическом всплеске ушла большая часть нервного перенапряжения. Сейчас, под камерами, его прекрасная леди выглядит как изваяние изо льда и мрамора. На ее лице — застывшая маска очень тщательно сдерживаемого горя. Господь Всемогущий, Эрик просто восхищается ею: это целых три маски, а вот под ними, в самой глубине, обычная материнская тревога, ведь эти два шалапута присутствуют на похоронах тоже. Он оглядывает толпу сотрудников агентства и сразу же отыскивает глазами два лица. Если бы сам не видел, как детектив накладывал им грим и натягивал парики, вряд ли бы узнал в неприметном седоватом мужчине босса, а в его чуточку вульгарно накрашенной спутнице с черной вуалеткой — Реймонда. Образы подобраны идеально: здесь, в этой толпе, таких пар десятки. Все модели, визажисты, операторы, клерки и секретари, даже уборщики — все агентство сейчас здесь. В крохотный зал прощаний крематория никто особо не набивается, подходят по очереди, как подходили и в церкви, коротко касаются гробов, говорят что-то свое и уходят. Несмотря на то, что Эрик знает, что все это фарс, представление — сердце все равно щемит. Словно ему предстоит в самом деле попрощаться с боссом. Он сглатывает и суеверно скрещивает пальцы, благо, стоит у стены и держит руки за спиной, как бодигард в дешевом голливудском боевичке. Наконец, из зала выходят все, кроме самой Беатриче, Кевина Джонсона, распорядителя, техника и Эрика. Сенатор, к слову, приехал тоже, вместе со старшими сыновьями, но его в крематорий не пропустили ребята Эрика. Причем, вполне законно: Беатриче за пару часов до похорон умудрилась получить предписание, ограничивающее возможность ее пока еще не бывшего мужа приближаться к ней двумястами футов. А после у ворот случился маленький (снятый, конечно же, всеми журналистами, которых тоже не пропустили) семейный скандал, и Кевин, швырнув отцу в лицо какую-то папку, из которой на ледяном ветру тут же разлетелись документы, прорвался через кордон. Впрочем, его и не останавливали особо, просто проверили на наличие оружия и пропустили. Сейчас Кевин обнимает мать и смотрит, как по направляющим роликам в пылающую печь вкатывают сразу оба гроба. И часто-часто смаргивает, только по щеке все равно ползет сорвавшаяся слеза, и он до синевы стискивает кривящиеся губы. «Отлично, — думает Эрик, глядя на это. — Отлично! Еще один щенок порвал-таки свою цепь!» Сенатора Джонсона арестовывают по обвинению в организации убийств, систематическом насилии и множественных изнасилованиях через четыре дня. Доказательств первого мало, адвокаты у Джонсона отличные, так что, скорее всего, он отмажется, несмотря на показания Мастерса. А вот от остального — вряд ли. Документы о расторжении брака Рональд Джонсон подписывает только в камере федеральной тюрьмы, через полгода заключения, когда суд отклоняет поданную его адвокатами апелляцию в первый раз. Через три дня после этого Эрик Монро встает на колени перед Беатриче Паулитц и признается ей в любви. О браке он пока даже не рискует заикнуться, но ничуть не удивляется, когда за спиной матери возникает из ниоткуда Алекс и усмехается: — Хватай его, мам, и окольцовывай. В верности и чести Эрика я готов ручаться. Эрик чувствует, как жар опаляет его уши, и охреневает от этого: ему-то казалось, что краснеть он отучился еще в учебке. — Боже, какая прелесть, — Беатриче склоняет голову к плечу и внимательно, без улыбки, смотрит, хотя глаза ее смеются. — Ты совершенно прав, Лекси. Я не могу упустить такое чудо из рук. Эрик Монро, ты женишься на мне? — Да, — хрипит Эрик и целует ее уже почти не искривленные — стараниями сына — пальцы, поймав руку со всей нежностью, на которую только способен.