Волчонок

Федька Басманов маялся от чувства, которому не было названия. Он хотел чего-то, но не знал чего. Он словно был отрезан от всего мира, но в то же время мог бы, наверное, пройти прямо сквозь стену, если бы действительного этого захотел. Лежа в траве на однорядке в ожидании не пойми чего, он лишь терял время. Впрочем, Федор терял время всегда, а надо было бы заняться чем-то настоящим, вот только он не знал, что это, к чертям собачьим, такое. Убеждать себя в том, что вот-вот что-то начнется, бессмысленно, когда ты не знаешь, что это… и оно вдобавок все не начинается, да и с самого начала Федька знал, что не начнется. Но если он думал о том, что нечто должно начаться, он чувствовал себя немножечко живее. Иногда ему страстно хотелось чего-то настолько большого, что оно величиной своей способно будет свалить его с ног или сделать что-нибудь еще. Итак, он торчит здесь, в траве, под ярким глупым солнцем, на белой грязной однорядке, и слышит весь шум и прочую срань со стороны ближайшей деревни, и размышляет, ему ли это шумят, не хотят ли ему что-то сказать. Федька пристально вслушивается. Не хочет пропустить нужный звук. — Федь? Над головой ветер тащил облака, как лошадь под невидимые уздцы, по раскаленному небу. — Фе-едь? — Чего тебе, Аким? — устало выдохнул он. Ему не хотелось двигаться, потому что, если он шевельнется, то уж точно не сможет остановиться и его охватит какое-то странное безумие, с которым невозможно справиться. — А если они привезут плохие вести, — Аким сглотнул, заворочавшись на своей однорядке, расстеленной рядом, — нас казнят, ну, что передали? Федька покосился на него, приоткрыв один глаз. Он лежал, закинув руку за голову, и кусал травинку. Аким, белый в одеянии рынды, как вычищенный мышонок, сидел, поджав ноги и щуря круглые, совсем щенячьи, глаза. — Государь милостив, — просто сообщил Федька. Не успел Аким перевести дух, он сдвинул брови на переносице и тут же добавил: — Руку оттяпать прикажет, которой пакет отдавал. Но тебе же и несчастливая рука самому незачем, правда, Акимка? — Типун тебе на язык, Федька! — перекрестился Аким под веселый хохот сотоварища. Он швырнул в него свой снятый сапог, который Басманов, взвившись ужом, легко поймал, при этом на его лице расписалась недобрая улыбка. Сапог полетел обратно, Аким взбрыкнул босыми мозолистыми пятками, и тут уже хохотали они оба. Под Александровой слободой редко кто смеялся. Сюда вообще редко кто заявлялся по своей воле. Два рынды караулили перекладных в нескольких верстах от слободы уже с трое суток. Они обтрясли всю яблоню, съели все сало, которое завернула Акиму мать-купчиха, Федька успел протыкать кинжалом всю землю вокруг своей лежанки и теперь на траве то тут, то там валялись комья жирной, сверкающей на свету, как антрацит, грязи. Можно было биться об заклад, что Вяземский никуда не торопился, а он, Федька, все это время печется в печке. Да как будто вообще здесь есть кому-то до него дело! Федька повернулся на бок, рассеянно наблюдая за тем, как Аким заматывает ноги в какое-то мокрое тряпье, его мозоли кровоточили: сапог по размеру ему не нашлось. Ну что ж, если покупку сафьяновых сапог с жалования рынды можно было назвать мечтой безродного купеческого сына, то тратить свою молодость на жданки в поле, которые им без конца поручали, Федору совсем не улыбалось. — Хорошо тебе, Федор Лексеич, за батькой вслед окольничим станешь, — добродушно проговорил Аким, заприметив, как вдали начали появляться черные точки скачущих всадников. Федька приподнялся на локтях, чтобы лучше их рассмотреть. Лазурево-оранжевая степь дрожала от жары и, казалось, что даже плавилась перед глазами, растекаясь потоками поднятой к небу пыли. — Мне бы чина своего не потерять. Выбиться-то так, из простого народу, какое великое счастье даровал государь. — А ты языком тряпи поменьше, Акимка, да не потеряешь. Федька лениво подпер кулаком щеку и устроился поудобнее. Они это, сомнений не было. Отряд несся по дороге, как огромная черная птица, которая, словно бы, пожирала все на своем пути. Как в таких накидках-то не упарились. Федька слабо хмыкнул. От солнца мысли прилипали к черепу. Хотелось пить. Так хотелось, что хоть грязь в рот суй. Хотя, наверное, куда лучше было бы проломить себе кулаком голову. Так бы и думать, и пить не хотелось. — Так я разве ж дурное? — Батьке моему смерти желаешь, какое ж не дурное? — не смотря на него, отозвался Федор. Простецкая физиономия Акима налилась краской. — Так я же, я... Опричники остановились в отдалении. Блеснуло дорогим вышиванием седло Афанасия Вяземского, когда тот легко соскользнул с коня, в складках плаща отчетливо обозначался драгоценный кинжал, недаром, что оружейничий. Богдан, любимый Малютин племянник, которого огнебородый дьявол пихал во все дыры, потрепал свою лошадь по гриве. За ними показалась тонкая, но статная фигура Игоря Верещагина. Они переговаривались и посмеивались между собой, не обращая внимания на присланных из слободы гонцов. Холопы держались на почтительном расстоянии. Федька, не отрывая от приезжих взгляда, достал из-за опашеня последнее припрятанное яблоко и начал натирать румяный бок себе об грудь. — Аким, яблочко хочешь? — он повернулся к товарищу. У того загорелись глаза. — Поди, письма забери, — Федька толкнул его ногой в аккуратном простроченном золотыми нитками сапожке. Аким, неуклюжий, как медведь, увалень, поднялся, переводя бегающий взгляд с катящегося по однорядке яблока на свои разбросанные сапоги, а потом, как был, босяком бросился к отряду, сверкая грязными пятками. Только Федор почувствовал на себе взгляд Вяземского, встал сам, неспешно потянулся, намеренно не сталкиваясь с оружейничим глазами, и побрел к пруду. Его конь, Дым, заржал, когда он прошел мимо него к воде. Облокотившись локтем на ствол яблони, Федька нагнулся вниз. Из воды на него смотрел высокий стройный юноша. Взлохмаченные на ветру такие черные, что аж с просинью, волосы прикрывали бледное лицо, между спутанных прядей мерцали большие пронзительно синие глаза. Страшно было подумать, что с ним станет, когда получит он в конце концов чин окольничего.