«А девкой был бы краше».
Эти слова, брошенные с легкой насмешкой, въелись в голову, каленым железом отпечатались – все, до единой буквы, до шеи проросли. Государь проговорил, почти не глядя, только уголком губ дернул, а вся вереница родовитых псов защелкала зубами у стены, как будто свора была готова сорваться прямо сейчас и прикончить его своим глумливым смехом. Вот они, слева-направо – князья на третьем десятке лет, Вяземский, Оболенский, Голицын, Шуйский. На деле – просто мелкие снобы, сосущие эту замечательную княжескую кровь вначале из своих родителей, потом из многочисленной земской родни, которой они легко рубили головы. Старшие опричники… старшие только тем, что родились с серебряной ложкой во рту. Паразиты без капли сердечности или таланта, прислуживающие старику Малюте лишь из страха когда-то попасть в его кровожадные лапы – и как Государь не видит! Они вызывали у Федора тупую и безотчетную ненависть. И желание толкнуть их, проходя мимо, в лошадиное дерьмо.
Если отца, недавно выслужившего себе титул, не было рядом, старшие опричники смотрели на Федора как на грязь под ногтями. Отец был – приглядывались, не уважали, но приглядывались, ожидая, чего еще эта семейка Басмановых выкинет.
— Ты не ведаешь, чего хочешь, — строго заявила Зорчиха и одернула керсетку из плотной темной ткани, присев на краешек лавки. Федор царапал ножом закопченный стол, набросив на себя скучающий вид, чтобы казаться старше и солиднее, а она таращилась на него темными, будто звериными, глазками на сухоньком морщинистом лице. Впервые видит, ей-богу!
— Ведаю, старуха, еще как ведаю, — кинул себе за плечо он, оглядывая захламленную избу. Красного угла там не было. — Чтоб ни есть, ни пить, ни спать, ни дышать без меня, поняла? — и он обернулся на Зорчиху.
— Нет, не ведаешь, — скривила губы она, словно бы даже получала удовлетворение. Да еще так безоговорочно изрекла, мол, не знаешь и точка.
А Федька знал. Он знал, чего хотел. Он во всем хотел походить на них – Вяземского-Оболенского-Голицына-Шуйского, с той же лютой силой, с какой их ненавидел. Он хотел разговаривать, как они, одеваться в шелка и драгоценности, как они, нести себя с той же легкостью, что свойственна тем немногим, кто может достать из-за богатой шубы свиток с родословной от самого Рюрика и пройти по двору без страха, что его же пьяные товарищи его поколотят, он хотел их будущего, но не когда-то в немощной старости, а здесь и прямо сейчас.
Федька гляделся в зеркало, которое висело неприкрытым на стене в доме Зорчихи, и видел свое бледное, совсем девичье лицо, оно не казалось загорелым даже на фоне белого воротника, выглядывающего из-за чернильно-черной накидки. С радостью бы он превратился в одного из них – хоть на одну ночь, чтобы понять, каково оно, их, казалось бы, прочно установившееся счастье.
— Черту душу продать и свою, и мою вынуждаешь, — припечатала Зорчиха, приняв его молчание за колебание. — Поди до дому, юноша, да ума наберись.
Она встала с лавки, но тут же испуганно упала обратно, потому что Федька оказался прямо перед ней меньше чем за мгновение. А его оголенная сабля зависла четко на уровне ведьминых глаз. Медленно, не торопясь, острый серебристый кончик потянулся к горлу, и заставил Зорчиху зашипеть и поднять подбородок.
— Не дури, — выдержав его недобрый взгляд, сказала ведьма.
— А то что? Проклянешь? — Федька хитро прищурился и склонил голову набок, глядя на нее с растущим удовольствием.
— Прокляну.
В ответ он засмеялся.
— Ты ничего не сможешь мне сделать, — почти с сожалением проговорил Федька. — Единственное, что нас с вами, ведьмами, примиряет, так это то, что вы гадить только на расстоянии способны. А как в руки попалась – хана птичке, да? Ты ведь уже это проходила, Зорчиха, — он смахнул свободной рукой мешающуюся кудрявую прядь с лица и глубоко заглянул в зеленющие, как травы, которые она собирала в лесной чаще, глаза напротив. — Папанька мой спас тебя от расправы деревенских, сюда переселил, хибару, смотри, какую выделил. Не хочешь сыну службу сослужить, а, старая?
Зорчиха сморщилась, как будто ей было противно.
На самом деле она была еще не стара, ее лицо хранило следы былой красоты, а осанка как хороша, словно у боярыни. Когда глаза начинали сверкать болотной зеленью в них появлялось что-то совсем юное, свежее, девичье. Вот только седые волосы, подвязанные на затылке, паутиной торчащие из-под расшитого платка, и высохшие губы портили всю картину. Еще не старая, но уже и не молодая, живущая на отшибе и совсем никому не нужная, манившая к себе одним лишь тайным знанием и древней дикой верой.
— Я не смогу, черт потом сделает. Государя не боишься, черта-то ты боишься, Басманов сын? — она гордо отстранилась, и Федька убрал оружие в ножны с ласковой улыбкой:
— Да хоть самой чертовой матери. А ты меня бойся, Зоренька, я много чего могу про тебя нашептать.
Зорчиха одним махом, так что чуть не оторвала листья, выдернула с потолка несколько веточек зверобоя, принялась их рубить ножом, плечом независимо повела, так, что шаль всколыхнулась и заехала Федьке по лицу. В высохших зарослях, то тут то там свисающих с потолка, среди сажи, копоти, каких-то бесконечных черпаков, кубышек и тряпок, она взаправду выглядела, как злая лесная ведьма, и Федор почувствовал, как что-то похожее на страх начинает царапать у него под ребрами. Запахи дурманили. Сухой женский локоть точно ходил туда-сюда, даже ее тень в свете свечей была какая-то слишком четкая, неправильно четкая и точная, как нарисованная, словно ночь из-за окна пробралась в избу и по-сестрински обняла вредную старуху жадными лапами.
— Чего тебе стоит, Зоренька? — переборов холодок льдинки, проскользнувшей в сердце, Федька деловито уселся прямо на стол, подле ведьмы. Ее нож ходил прямо у его ноги, но он сделал вид, что его это ни капельки не беспокоит: — Как богатым стану, домик прикажу тебе новый справить, у речки, ладный свежий домик. Папашка явно поскупился на такую умелицу, в какой халупе ты живешь, — Федька нарочито внимательно оглядел каждый угол ведьминого жилища, от захламленной грязной печки до горы сора у противоположной стены. — Избушка к лесу задом будет получше. Так ты скоро обзаведешься бородавками, начнешь курить коноплю и таскать на плече черного кота.
Из глубины избы послышалось гневное мурчанье-рычанье. Мягкое ступая, Зорчихин кот выбрался из-за печки и пристально уставился на Федьку – трехцветный полосатый хвост злобно хлестал туда-сюда.
— Прошу меня извинить, кот у тебя уже есть, — ничуть не смутился Федька. — Хоть и не черный.
— Человек не любит тех, кто от него отличается, — каркнула Зорчиха, сорвав новый пучок. — Не нужно мне твоего дома. Оставь меня в покое, Федька, не бери греха на молодую душу, счастливого пути и проваливай.
И Федька правда начал послушно собираться.
Он хмыкнул, сунул кинжал за голенище сапога, поставив ногу на лавку, поправил однорядку, набросил черную опричниевую накидку. Зорчиха косилась на него с сомнением, но тут же отвернулась, чтобы не выдать своего интереса, только столкнувшись с насмешливым взглядом. Кот у печки пронзительно и недовольно мявкнул, она него замахнулась.
— Ночь на дворе, — неспешно сообщил Федька и подошел к двери, сверкая в темноте синими глазами, — темно уже до слободы ехать, в деревне переночую. Везде есть добрые люди, приютят, — он недобро улыбнулся, проведя ногтем по деревянной ручке, — а я им в награду поведаю, какая это сила темная поля суховеем сушит, да скот косой косит, — при этих словах спина Зорчихи выпрямилась еще сильнее, и он не смог сдержать победного взгляда, — да государя-батюшку мороком водит, да гневит на народ ни за что, ни про что…
— Тут-то ты меня перещеголяешь, — ощерилась ведьма, но Федька не дал ей возможности насладиться своей колкостью – рывком дернул дверь, и Зорчиха не выдержала:
— Морена с тобой! На, на, на! Только я не хочу иметь с этим дурным делом ничего общего, понял?!
Остаток вечера он простоял, прислонившись спиной к двери и сложив руки на груди, и довольно следил за тем, как ведьма носится по хате туда-сюда, перебирает сундуки с тряпьем, вываливая все свои колдовские вещички прямо на земляной пол, да разлепляет склеившиеся листы старого жухлого пергамента. Одна только пестрая юбка всеми цветами степными переливалась, да страшные проклятья и чертыханья бились обо все стекла в избушке. Ни одно баба на его веку так грязно не ругалась. Бормоча себе под нос тонкости ворожбы, Зорчиха сунула Федьке в руки две восковые, будто косами сплетенные, свечи, а потом занырнула в сундук обратно – продолжать поиски.
— Ты гляди там, старая, — рассмеялся Федор, наблюдая, как трясутся ведьмины ноги в лаптях, выглядывающие из гигантского сундука, — а то я отвернусь, а ты уже в окошко – тю-тю! Улетела. Знай, всех собак за тобой спущу, до Новгорода гнать будут!
— Завистлив ты, Федька, алчен и меры ни в чем не знаешь, — сообщила ему напоследок Зорчиха.
Федор Басманов сунул за пазуху заговор и обежал ведьму таким взглядом, от которого краской заливалась любая дворовая девка, а потом прыгнул с порога прямо в ночь, стройный, опасный и ехидный, как пляшущий радостный демон.
— И тебе не хворать, старая! — хохотнуло из темноты.
Над головой всадника сомкнулся звездный шатер, конь взбрыкнул передними копытами и бросился прямо в еловые лапы, которые скрывали петляющую тропинку. Никто не видел, может быть, только один леший в лесу да месяц на небе, как стояла Зорчиха у распахнутой настежь двери и совсем по-православному крестила темноту.
— Пролить воду между двух огней, в месте, где сходятся три водяных источника, — тихо повторял Федька, увернувшись от колючей ветки. Поводья Дыма он отпустил, и конь неспешно стучал копытами по сухой, твердой, как камень земле. — Сама чего не сделала, дура старая, — проворчал он. — Это же так просто, что, знай об этом бабы деревенские, каждая б уже царицей заделалась!
«А не обманула ли?» — маленьким червячком закралась мысль.
Нет, Федька решительно покачал головой, не могла, испугалась, знает, что вернутся может. И не один вернуться…
Размышляя таким образом, он выехал к полуразвалившейся мельнице, построенной как раз там, где соединялись меж собою две реки. Выбрав узкое местечко на берегу, Федька соскочил с коня и посмотрел по сторонам. Ветки вокруг одни, ничего более, но почему-то казалось ему, что за каждой таится хитрое лицо шпиона, в ожидании, когда же он сделает чего-нибудь такое, за что его можно будет повязать по рукам и ногам да отдать Малюте на растерзание. О настоящих лесных обитателях Федор не думал. Ни в черта, ни в беса, ни в какую чащобную гадость он не верил – одни люди ему и мерещились, всякие Вяземские-Оболенские-Голицыны, которые в злобной радости потирают руки за толстыми стволами лип и дубов. И в колдовство Федька, если по-хорошему, тоже не верил.
Но ежели сработает?..
— Да ну тебя! — крикнул он в темноту и, выхватив саблю, беспощадно срубил несколько веток, откуда только что, ему казалось, на него смотрели внимательные недобрые глаза. Со слабым шелестом ветки прикатились к носкам его сапог, а на стволе дерева замотала головкой маленькая белка. Махнула облезлым хвостом, которые во мраке ночи казался бурым, и тут же исчезла из виду.
— Ах ты, дьяволово отродье…
И Федька засмеялся, почесав рукой шею. Звук собственного голоса придал ему сил и решимости – что он девка малая, что ли.
Пора было приступать к делу. Не без сожаления Федька вылил все вино в траву и промыл флягу в реке. Потом взял ведро, которое дала ему с собой Зорчиха, и зачерпнул воды – будет третий источник. Поджег две свечи («громовицы», как называла их ведьма) и склонился над куском пергамента, щурясь в темноту. Дрожащие тени мешали буквам складываться в слова, но уже через мгновение ему удалось разобрать первую строчку:
— На синем взморье, на чужом просторье… — хриплым голосом проговорил он, недоуменно приподнимая брови. В ушах вдруг взревело. Или ему это только показалось? Федька с сомнением снова посмотрел в глубину леса, чувствуя, как толи внутри его головы, толи со стороны мельницы начинает что-то биться, вода о скалы, не иначе… Подул ветер, и огонек свечки дернулся, облизывая край листка. Тот затлел, загибаясь черно-коричневой горелой каемкой.
— Вот же черт! — смачно выплюнул Федька и, дуя на лист, торопливо толкнул ногой полное ведро. Вода полилась, так же быстро, как и его страстная, сбивчивая речь. Федька принялся читать наперегонки с пламенем, совсем не задумываясь о смысле слов:
На синем взморье, на чужом просторье
Змей-Девица живет, воду хвостом бьет,
Змия-змия, тебя кличу, воду зычу,
Вода-вода, не тяни на дно силою,
А будь моею милую…
Пергамент у него в руках вспыхнул весело и яростно, расцветая по краям жаркими оранжево-желтыми лепестками, и огонь все норовил подобраться к дрожащим пальцам.
Чтоб быть мне среди всех удальцов первейшим,
Молодцем удалейшим!
— проорал Федька последнюю строчку и отшвырнул листок. Оставляя за собой желто-черный шлейф пламени и дыма, тот легко спланировал в реку и зашипел, погаснув.
Ночь вокруг словно сгустилась, стала темнее и холоднее. Ветер, поджегший листок с заговором, куда-то пропал, а свет звезд приглушился. Медленно Федька опустился на колени и флягой зачерпнул из реки воду с пеплом. Пылающие щеки обдало сырой прохладой. Последняя капля вылилась из ведра… и совсем ничего не произошло.
С сомнением посмотрев по сторонам, он вылил себе на ладонь заговоренной воды и протер лицо, точно мочалкой царапал.
Видел бы сейчас государь Иван Васильевич, как он на бережку-то выплясывал, век бы оставил в рындах куковать. Если бы головы с плеч вон не потребовал.
Колесо мельницы вдруг вздрогнуло и пошло быстрее, взбивая лопастями водную гладь, как ложка взбивает тесто для пирога.
Федька вскочил на ноги, чуть шатаясь, будто потревоженный в берлоге медвежонок.
— Ну же, ну давай! — он внезапно заорал так, что перепугал всех дремлющих на деревьях птиц. Колесо неспешно, крутилось набирая ход, а Федор все орал и смеялся, перекрикивая странный рев в своих ушах, как будто это могло заставить колесо пойти еще быстрее.
И в эти самые минуты, когда он стоял на берегу и кричал на воду, как безумный, в нескольких верстах от него к северу, в прогалину глубокой пещеры под одним из островов на Москве-реке падал болезненный лунный свет.
Лучик прокладывал себе путь среди камней, падал на тяжелый амбарный замок, лежавший на ржавой двери прямо в глинистом дне, падал в реку и касался отвратительной белой кожи черноглазых обитательниц – русалок, навок и утопленниц.
В тот момент, когда Федор Басманов тряхнул своей гордой черноволосой головой и вскочил в седло, лучик переломился рукой проплывшей русалки. А затем раздался едва слышный щелчок, и дверь в дне рывком распахнулась, впуская в реку откуда-то с другого конца земли изогнутый вертящийся смерч, который столпом света рванул на воздух.
Река забурлила. Над Москвой бабхнул гром.
