Волчонок

Это повторялось снова. Девушка выбегает из горящей избы в одной только рубашке, спотыкаясь и оскальзываясь, припадая на четвереньки и подскребывая руками. Расплетающиеся косы мечутся вслед за ней, как два толстых светлых хлыста, мелкие волосинки прилипают к губам, занавешивают лицо, но взгляд горит и цепляется за Федькино лицо. Федька был пьян, он не мог свести глаза. Наверное, только чудом стоял, не шатаясь. Вокруг кружились искры вперемешку с летящими куриными перьями, а под громкое улюлюканье чей-то голый зад мерно двигался в прогалине между горящей избой и сараем, и вздрагивали голые тонкие ноги по бокам, все в синяках и ссадинах. На миг девушка остановилась, будто натолкнулась на невидимую стену, но тут же побежала дальше. Почему она бросилась именно к нему? Из-за проклятой белой однорядки, которая словно была создана для того, чтобы делать святого даже из грешника, тем более в пылающем и дрожащем ночном мраке? Или из-за юного безбородого лица? А может из-за того, что он стоял столбом посреди двора и мотал головой туда-сюда, словно потерялся и никак не мог понять, где находится? — Помоги! Широко распахнутые голубые глаза. Она смотрит на него снизу и ждет, вот-вот готова сорваться с места и сбежать. Хотя… куда бежать? Федька кивнул, схватил ее за трясущуюся руку и уверенно повел прочь с поляны с мечущимися черными тенями, как будто был совершенно трезв. Девчонка то и дело наступала на подол, ноги подгибались, но она послушно шла за ним, оборачиваясь на каждом шаге и всхлипывая. Не говоря ни слова, Федька завел ее за телегу с сеном, там было намного темнее, чем в любой другой части двора – свет пожара почти не доходил, крики и те звучали тише, как из-под воды. И остановился. Повернулся к ней и пристально посмотрел. Она стояла, обнимая себя за дрожащие плечи, и тоже смотрела на него. Почему не бежала, ведь он больше ее не держал? — Сп-пасибо… И стоит. Поразительно, какая доверчивая. Федьке удалось задержать хмельной бегающий взгляд на исступленно бьющейся жилке на ее голой шее, а потом вдруг шея оказалась слишком близко. Порывисто, будто собравшись с духом, она шагнула прямо к нему, и ее лицо тронула безумная улыбка. Девушка хлюпнула носом, забросив косы за спину, и положила руки на его плечи, потом все ниже и ниже, зачем-то заглянула в глаза, словно немой вопрос задавала. А Федька молчал. Он не мог разобрать черт ее лица… поэтому в кошмарах его преследовал призрак cпустым овалом вместо головы и огромными, как пуговицы, ярко-голубыми глазами. Упираясь ладонями в Федькины колени и крепко держась за его взгляд, девушка медленно опустилась на траву между его ног. Он не двигался, но его взгляд теперь с удвоенным вниманием скользил по ее лицу, как будто она была забавной, но не вполне понятной безделушкой из какой-нибудь лавки в Китай-городе. Федор машинально расставил ноги еще шире, она запустила юркую холодную, как рыбка, ручку под плащ, под опашень… Он поднял ее с земли и с силой ударил по лицу. Она упала на траву и прикрылась руками. Федька пинал ее, пока не запыхался, она уже не шевелилась и не пыталась увернуться, а он все продолжал бить ее ногами. Он так и не понял, в какой момент она умерла. Отец разбудил его, спустив с кровати. Барахтаясь на полу в одеяле, Федька воспылал едва ли не сердечной благодарностью к родителю. Страшное воспоминание отпустило его, как только он вынырнул из-под темноты покрывала на свет и, хлопая глазами, как сова, уставился на перекошенную недовольством бородатую физиономию. — До полудня спать изволишь, аки красавица в тереме? Почему не в слободе с Петькой? Дворовые говорят, осчастливил с рассветом. Где шлялся всю ночь, сукин сын, и почему сюда поехал? При упоминании старшего брата Федор неосознанно скривился: Петька относился к нему как к недоразвитому мальчику, хотя сам – тут Федька был уверен – блажной, не иначе. От такого родства он с радостью бы отказался, но ничего не попишешь. И все же противно было. Петька снова лучше. Положение отягощалось тем, что отца в Москве не должно было быть: постоянно они жили в слободе и только изредка появлялись в здешней усадьбе. Свезло Федьке, ей-богу, свезло! — Можешь не отвечать, — смилостивился Алексей Басманов с грубоватым снисхождением. Он сидел, подперев щеку широким мощным кулаком, и смотрел на сидящего на полу, без попыток встать, сына. Парчовый кафтан отца был расстегнут, торчала наружу застиранная рубаха, и весь он был такой домашний, как медведь в родной берлоге. — Знаю я. У Федьки внутри все сжалось. — Знаю, что пирушку вчера устраивал Оболенский, Михал Михалыча спущенного с утра по всей Москве искали, — продолжил Алексей, остановив череду мелькающих вариантов тысячи и одного вида казни, на которые так щедр был государь, в его голове. — Не спорю, дело молодое… Федька открыл рот. — Дело молодое, сам был молодым, — останавливая его рукой, гнул свое Алексей, да еще так уверенно, что у Федьки на мгновение правда закралась мысль, будто бы он пил бодягу в компании князя Оболенского до самых первых петухов и водил по стольному граду медведя на поводке, то-то в голове еще так звенит… и Федька закрыл рот. — Но ты розум и меру имей. Отец внезапно наклонился к нему и крепко цапнул за кудри тяжелой ладонью. Федька сложился пополам, испугался, что Алексей его сейчас за волосы по всему дому оттягает, как малую девчонку, но потом тот вдруг уселся обратно и показал сыну репьи. — За девками в бане подглядывали? — хищно прищурился отец. — Из кустов-то? — Подглядывали, — невозмутимо повел плечом Федька и стянул с головы еще один репей, нагло улыбаясь: — Дело молодое. Алексей раскатисто расхохотался, хлопнул дверью из его комнаты, и в московской усадьбе Басмановых начался дурдом. Бабы на кухне кудахтали как куры, во дворе лаяли собаки, посреди горницы пронзительно и пискляво передразнивало Петьку главное сокровище дома, заморское диво-диво, чудо-чудное, а если по-русски – попагал. «Федька, не трожь! Не трожь-не трожь-не тро-о-ожь!» — верещала птица, пока задирали все занавески на окнах, впуская в дом теплый солнечный свет, проветривали, намывали, толпились, таскали вещи да продукты. Стоял пробуждающий гвалт. Дворовые обхаживали Алексея Басманова, как будто случилась какая-то ошибка и он стал царем. По крайней мере, он точно был царем этого небольшого, сколоченного из ладных бревен и полного тасканных у изменников вещей мирка. — Служить не на побегушках, какая у тебя нынче участь, а стать, по меньшей мере, окольничим, не так-то просто, — говорил Алексей, пока Федька подпоясывался. — Головой думать нужно, а не тем местом, которым на полавочнике сидишь. Я не устраивался этим самым местом на две лавки. Иль тебе Адашева не в пример? Он и царя подлизывал, и к боярам-князьям тянулся. Я тебе говорил об этом, да ты вряд ли запамятовал, как свозили в Слободу остатки гнезда Адашевского на допросы. А самого-то удар хватил! Это было самое обычное Федькино утро под самую обычную отцовскую проповедь. О ночном приключении напоминала только фляга, оттягивающая внутренний карман да репьи в волосах. Не смутило Федьку и то, как молоденькая кухарка, кутаясь в поневу, проскочила мимо него на кухню, глаза руками закрывая и хныча. Тогда же остатки покоя с кухни смыло и раздался за дверью дружный девичий вздох. Федька не обратил на него никого внимания. Первые подозрения закрались на базаре. По дороге на службу младший Басманов остановился поглазеть на дамасские кинжалы и богатую сбрую. Подобной не было даже у известного на всю слободу кошелька Висковатого, главы посольского дела. Федька дал себе молчаливый зарок: у него будет. — Какой… хорошенький, — проворковал чей-то голос. Федька обернулся: невдалеке от него остановилась немалых размеров румяная бабища с корзиной овощей. И говорила она это явно не про кабачок, гордо выглядывающий из ее корзины наружу. Непонятно, что за бесы совокуплялись в теткиной голове, но она стреляла в Федьку глазками, да так, что ему захотелось залечь от ее взгляда в глубокой канаве и еще накрыться сверху тремя щитами. Не сказав и слова, Федька предпочел улизнуть в соседний ряд. Там его ждала новая напасть. Напасть звали Настасья, и она продавала шитье. — Возьмешь рубашечку, милый витязь? Смотри какая, сама вот этими руками вышивала! — и она сложили руки замочком аккурат между спелых грудей. Невольно Федькин взгляд проследил за ее движением и нырнул в уютную ложбинку – Настасья (имя было первым, что она сказала нормальным голосом, прекратив охать да ахать) расцвела, нарочито стыдливо опустила глаза, а потом томно взмахнула длинными выцветшими от долгой торговли на солнце ресницами, будто опахалами. — А как подойдет к твоим синим-пресиним глазам, а к этим сильным плечам… — А к этим сильным плечам лучше будет вот эта, — Настасьина соседка, видимо, решила сразу брать быка за рога: выскочила из-за своего прилавка со скоростью татарина и, преодолев слабое Федькино сопротивление, сама накинула ему на грудь рубашку с воротником-стойкой, а потом настолько сильно взялась разглаживать на нем ткань, так что Федька невольно ухнул. — Как влитая будет, соколик ясный, — умилилась предприимчивая бабенка, глядя на него, как ребенок на леденец. Пока подружка жадно жамкала ошалелого Федьку под подмышками, Настасья не могла не почувствовать, что дело табак, однако сдаваться так просто она не планировала: — А зипун хочешь? — выложила козырь она. — Второго такого не то что на Москве, в царских палатах не сыщешь! — загадочным громким шепотом оповестила Настасья. — Белый атлас! А рукава из серебряной объяри! Федька так и ждал, что она сейчас торжественно объявит: «сама пришивала». Женское внимание было ему привычно, правда, обычно это были девицы на десяток лет помладше и ограничивались они томными взглядами и свекольным румянцем на щеках. С такой неприкрытой и хамской атакой (другого слова на ум не приходило) он никогда не сталкивалась и вообще не представлял, как себя вести. — Любезные, не надобно мне… Вторая торговка с жаром поддержала его, вот только не так, как требовалось: — Правильно! Не надобны ему твои зипуны, ишь чего придумала! Давай рубашку, а? — и тут она улыбнулась так, что Федька показалось, будто она хочет его съесть. — А твои помидоры, Марыська, больно нужны! — огрызнулась Настасья. — Убирай-ка свои загребущие грабли с моего прилавка! Это мой товар! Марыська громко фыркнула, занырнула в глубь Настасьиной лавочки, вертя малиново-красной юбкой с заплатками, и вынырнула меньше чем через мгновение с новой шитой-перешитой вещицей. — Меряй, — в мечтательный унисон выдохнули женщины. Торговки суетились вокруг, подсовывая рубашки с разнообразным шитьем и узорами ему под нос, норовя то заглянуть в лицо, то прикоснуться к рукаву однорядки. Друг на друга они отвлекались только бросить недобрый взгляд и неодобрительно поджать губы. Но в какой-то момент дела пошли уже не так мирно. — Ты что задумала? — подозрительно пискнула Марыся, увидев, что Настасья вдруг бросила борьбу за Федькино внимание и гордо прошествовала к прилавку с овощами. — Что положено, — невозмутимо ответила Настасья. И коротко, но сильно пнула Марысин стол ногой. Звонко, будто мячи для лапты, кабачки и баклажаны, сложенные заботливой горкой, посыпались вниз. Хлоп-хлоп! – переспелые помидоры расшлепались в красные лепехи. Молнией Марыся кинулась спасать яйца, попыталась удержать ведра, но соперница ловко перехватило ее запястье. Ведра перевалились через край прилавка… раздалось дружное «хруп!». На вытоптанную покупателями землю потекло желто-белое месиво, среди которого гордо возлежало единственное, чудом уцелевшее яйцо. — Получила? — Настасья уперла руки в боки, разглядывая плоды своих трудов. Легкое сожаление в голосе (сколько хороших продуктов перепорчено) смешалось с удовлетворением от хорошо проделанной работы. Она отряхнула брызги яичного белка со своего сарафана и скомандовала: — А теперь ноги в руки и мотай отсюда, пока цела! — Широким шагом Настасья двинулась обратно к себе, ее грозное лицо переменилось в тот же миг, как только она снова увидела ничего не понимающего Федьку в окружении разложенного десятка рубашек. Заулыбалась, засмущалась, ножкой в длинном лапте перед собой линию провела, да так глубоко зарделась, что его затошнило. — Что ж вы все с ума посходили-то! — не то изумленно, не то с укоризной выдохнул он. Только сейчас понял, что все женщины в ряду, от мала до велика, сбились в пеструю стайку и увлеченно рассматривали происходящее. На него косились, как влюбленные коровы с бараньими глазищами, если такие чудеса вообще существуют в природе и, да, хихикали, правда, хихикали и глупо смеялись! — Так ведь, — неловко крикнула одна, задержавшись взглядом на его фигуре дольше других, — ты такой, такой… как царевич чужеземный, краса-а-авец! — призналась она, выставляя напоказ тяжелые русые косы. — Совершенно верно, соколик! Просто красавец! — дружно загалдела женская часть базара, а мужская так же дружно уставилась на Федьку не по-доброму. — Спасибо, конечно… — ошарашенно пролепетал Федька, оглядываясь вокруг, словно оказался в клетке с тиграми. — Ах так, значит, — злобно протянула Марыся, обнаружив, что соперница у нее, оказывается, не одна: их целое стадо. Недолго думая, разгоряченная торговка схватила с земли то самое последнее яйцо. — Получи! — и метко зашвырнула его в кружок баб. Та девка, которая говорила от лица всего женского собрания, на миг обмерла с раскрытым ртом. А потом медленно, подрагивающей рукой провела по залепленным желтком глазам. Посмотрела на липкие пальцы и прищурилась. — Нет, ты видала? Яйцо прямо в рожу – бабах! — заходясь смехом, веселый сивоусый торговец подтолкнул локтем свою молоденькую дочку. — Да, папенька, — слабо прошелестела она, а густо подведенные заморскими средствами глаза внезапно замаслились слезами. Кап-кап – слезы потекли прямо на роскошную парчу, разложенную перед торгующим семейством, и клякса за кляксой товар начал портиться. — Что такое? Что случилось, Леночка? — испугался отец, отводя дочку от прилавка, от греха подальше. — Не ведаю я, что со мной батька сталося, да так скоро, ой не ведаю, — она слабо хныкала, задыхаясь и уворачиваясь от отцовских мозолистых рук и колючего взгляда, а потом огласила натужным ревом: — Люб он мне, так люб, что мочи нету! — Да кто? — БАБЫ ДЕРУТСЯ! — разнеслось над базаром, и весь честной люд ломанулся на женские крики и треск ломающихся прилавков. А Федька, причина всех слез, соплей, ругани и баталий, повел себя как настоящий мужчина: он тихонько сбежал. — Какие черти тебя носили? — недовольно прогудел Аким, когда Федька занял свое место рядом с ним у входа в Оружейную палату и поднял, как положено, крепко сжатый бердыш. Какие черти? Вполне определенные, с битыми яйцами и рубашками-вышиванками. Вслух Федька промычал что-то неразборчивое, мысли его были далеко – витали где-то точнехонько под расписными сводами. От пережитого голова шла кругом, так что у него не хватило сил даже нормально злиться, когда мимо них надменно прошествовал Афанасий Вяземский, подметая дворцовые полы длинным поясом с бахромой. Вяземский кинул на Федьку строгий взгляд, Федька тоже кинул взгляд, на большее не то что не решился – права не имел. Безмолвно, но от души молодые люди пожелали друг другу всего самого наилучшего. Можно было подумать, что настало время перевести дух, стоя вот так вот, молча, под громкое сопение Акима до самой вечерней смены. Федька кусал щеку, размышляя о своем, Аким чесал носком сапога онемевшую лодыжку, а дальше случилось это. Возможно, оно бы и миновало их, если бы не привычка царицы нарушать правила и привычка служилых их соблюдать: только заприметив в тени коридора приближающийся силуэт, оба рынды молодцевато стукнули каблуками, выпрямились, соединили бердыши и тем самым невольно привлекли к себе внимание. Царица Марья Темрюковна обыкновенно проходила мимо любого поста, не одарив никого из слуг даже коротким царственным взглядом. Дикая, неукротимая, как горный цветок, пробивающий себе путь в самых неблагоприятных местах, среди скал и камней, она упорно отрицала затворническую жизнь, навязанную ей мужем и Домостроем. Она заявлялась с женской половины на мужскую, как к себе домой, и одним своим видом заставляла всех встречных мужчин застывать посреди прохода, глазеть и прислушиваться. В последнем особой нужды не было: царица слишком громко смеялась, а походка у нее, несмотря на юный возраст и хрупкое телосложение, была тяжелая – она словно бы говорила: «смотри, я иду!». Полная противоположность тому идеалу жены, который предписывал всем обычай. Марья Темрюковна вместо того, чтобы обхаживать мужнего гостя, могла выхватить плеть и отхлестать того без малейших зазрений совести. Одним ленивым кошачьим взглядом она наводила самые грязные мысли о женщинах, ей хотелось показывать шрамы, полученные в битвах за нее, потому что она бы точно не испугалась дотронуться до каждого, а потом точно нанесла бы новый, своей маленькой твердой ручкой. Русские ее не любили, а вот Федька бы честно влюбился в нее, будь от этого хоть какая-то польза. Цоканье каблучков со стальными набойками остановилось напротив Оружейной палаты. Лица у обоих рынд стали каменные: на царицу вообще желательно было не глазеть, а глазеть, когда она вот так позволяет себе перечить государю, разгуливая там, где не положено, да еще и в полном одиночестве, – смерти подобно. — Как тебя звать, холоп? — царица подозрительно глядела прямо на Федьку, как будто ждала подвоха. Казалось ему или нет, но это был первый раз, когда она задержала на нем свой взгляд дольше, чем на пару жалких мгновений. — Федор, государыня. Чем дольше Марья Темрюковна на него смотрела, тем больше чувств успевало проноситься у нее на лице и тем сильнее не по себе становилось Федьке. Федька боялся дышать, словно она была лисицей в лесу и ее мог спугнуть малейший шорох. Подозрение, страх, радость, желание, отчаяние, злость – всеми оттенками отразились на ее бледных, начинающих загораться щеках, бледных той характерной южной бледностью, одновременно и смуглой, и матовой. Царица шагнула к нему и мертвой хваткой сжала лицо, пальцами упираясь в высокие скулы. Заглянула в синие, как родное море в ночной Кабарде, глаза, заставив Федьку опустить голову и сгорбиться, чтобы их лица очутились на одном уровне. Бесчисленные перстни и кольца больно впивались в кожу. Она была так близко, что он мог разглядеть зеленые ниточки вкраплений в ее жестких, бархатисто-черных глазах. Щекочущее облако запаха пряностей и меда окутывало с головы до ног. — Хочешь большой, но чистой любви, рында Федор? — раздельно и твердо, как будто гвозди вколачивала, спросила она. Федька сделал придурковатое лицо и уставился в длинный нос нарисованного на противоположной стене старца, стараясь не смотреть на Марью Темрюковну. — А кто ж не хочет, матушка! Такой ответ ее, видимо, вполне устроил, потому царица ослабила хватку. Федька, не зная, что делать, опустил бердыш, шлепнулся перед ней на колени и принялся лихорадочно целовать маленькие смуглые ручки. Надменная царица вздохнула совсем так же, как усадебная кухарка нынче утром. — А не врешь? — пальцами за волосы она оттянула Федькину голову от себя, снова сильно сжимая. Боялась, что он сейчас исчезнет, не иначе, прямо из ее ненасытных красивых рук с хваткой достойной охотничьего силка. Глаза-лезвия внизу, не сдержавшись, полыхнули наглыми огоньками. — Кому угодно, но не тебе, матушка! — и Федька с жаром чмокнул ее в ладонь. — Хорошо, — она улыбнулась, засовывая ему в карман белоснежный кружевной платочек. Аким молча, но сильно охреневал у своей части прохода. — Что тут творится, Марья? — громыхнул под сводами властный требовательный голос. Царица проворно и совсем не по сану отскочила от Федьки. Зазвенели тяжелые украшения на ее драгоценном убрусе. — Царское участие к поданным, мой государь. А ты что подумал, сокол мой ясный? — она вся размякла, распушилась при виде супруга, ее резкий голос превратился в кошачье мяуканье. Царь Иван Васильевич в скромном монашеском одеянии, которое в сравнении с Федькиным белым платьем казалось нищенским тряпьем, приблизился, всмотрелся в стоящего на коленях рынду долгим, изучающим взглядом, а потом вдруг резко выставил руку Марье Темрюковне, и она с готовностью припала к ней губами. Плитка ходила ходуном у Федьки под коленками, словно хотела раскачать его, как лодка, а страх когтями уцепился за внутренности. За меньшее, бывало, на кол сажали. А царь еще так хмурится, что в палатах становится темнее… — Позлить меня хочет, вредная баба! — вдруг сухо рассмеялся государь, и Федька позволил себе сглотнуть. Смех оборвался так же резко, как и начался. — Вставай, — приказал царь, нетерпеливо пихнув его расписным посохом, который совсем не вязался с видом смиренного богомольца. Федор послушно поднялся на ноги, поднял бердыш, а царь положил руку ему на плечо, пристально рассматривая. Под этим взглядом Федьке чудилось, что что-то страшное и неумолимое вспороло ему живот и теперь наматывает кишки на кулак, как, бывает, разгневанный муж наматывает косы жены прежде чем выпороть. — За моих личных слуг взялась… Знаем мы ваши бабьи уловки, да? Знаем! — и царь снова клочковато рассмеялся, потрепав Федьку по макушке, а потом вполне себе миролюбиво толкнул в плечо. Федька шелохнулся, но шагу в сторону не ступил, и Иван Васильевич удовлетворенно кивнул, а потом с насмешкой обернулся. Царица мялась поодаль, как нашкодивший ребенок. — Ну что же ты, совсем заскучала, Марьюшка? Забросил я тебя? Это был второй раз, когда государь напрямую обращался к Федьке, первый был, когда его брали в опричники, вот только радости никакой не было. Вместо нее в голове быстро вертелись шестеренки, складывая цепь событий в общий страшный узор, а фляга огнем прожигала внутренний карман. И Федька никак не мог дождаться, когда исчезнут силуэты венценосной четы в глубине дворца, да совсем пропадут их голоса, одно пульсировало внутри, все естество пронзало: в лес, в лес, в лес! Поэтому не успел утихнуть эхо от голоса Ивана, а обалделый Аким не успел открыть рот, как Федька уже сорвался на бег. — Стой! Куда? Служба! — К чертовой матери, Акимка! К чертовой матери! — Федька бежал по длинным темным коридорам, захлебываясь громким лающим смехом от правдивости собственных слов. Проклятая ведьма была не иначе как самой чертовой матерью. Как жестоко она его подставила! Под какой монастырь подвела! В тот вечер он гнал и хлестал Дыма как никогда. Конь обиженно фырчал, но подстегиваемый яростью Федор и не думал опускать окровавленного хлыста. Кудрявая зелень слилась перед его глазами в единое пятно, и он скакал в этом самом пятне, без возможности вырваться наружу – в прохладу и заходящий солнечный свет. Федькин мир кончился по глупости, но не призвать никого к ответу, решил он, будет лишь новой чудовищной глупостью. Избушка в чаще встретила его звенящей тишиной и запотевшими окнами. Не привязав коня, на пугающе шатающихся от бешеной скачки ногах, задыхающийся Федька вошел внутрь, саблю держал наголо. Дверь как будто нарочно была не заперта, словно его ждали. Ну что ж, старуха, ты правда дождалась. Невидящим страшным взором Федор Басманов провел по пустой неосвещенной горнице, не сразу поняв, что там никого нет. Внешне совсем ничего не изменилось, разве что Зорчихи не хватало и свечей, но вот только почему-то хотелось найти что-нибудь теплое и завернуться, будто избушка вдруг стала открыта для всех ветров и они с воем носятся сквозь пустые, потерявшие ощущение жизни комнаты. Бац! Федька стремительно развернулся на каблуках. На пол рухнул глиняный горшок, спустя мгновение из него натекла густая белая лужа. Раздалось глухое, совсем чмокающие, будто животное довольно облизывалось, мявканье, и Зорчихин кот выбрался из темноты. По сметане заскользил быстрый розовый язычок… — Так-так, — ухмыльнулся Федька, уперев саблю в стол, и с деланной ленцой повис на рукоятке, — где хозяйка? Я бы скормил тебе ее потроха, или что вы там любите? — он сделал вид, что задумался, а потом гадко поинтересовался: — Ухо хочешь, животина? Кот с огромной неохотой поднял на него один ярко-желтый глаз – другой был крепко зажмурен, как после сна, – а потом сел, задрал лапу и начал с чувством умываться. Лужа становилась все больше и больше, и кот в перерывах то и дело жадно поглядывал на нее. Проходя мимо, Федька пнул кота, и тот улетел прямо в сметану с раздосадованным ревом, достойным целого кабана. — Зорчи-иха! — нараспев проорал Федька, утирая рот тыльной стороной ладони, принимаясь расхаживать туда-сюда. Острый клинок царапал стены, оставляя длинные полосы, похожие на следы когтей большого лесного зверя. — Если, чтобы выкурить тебя, мне придется поджечь дом, знай, я это сделаю, старая! — выплюнул он. — Ну же, старая ведьма, покажись! В глубине дома началась какая-то возня, и Федька расплылся в плотоядной улыбке. — Да-да? — тонкий нежный голосок вырвался откуда-то из-за дырявой занавески, и Федька на целое мгновение даже растерялся. — Прости, я не готова, знала же, что ты придешь, свечка нагадала, но вот что-то не успела… — смущенно смеясь, оповестил тот же голос, тоненько и немного заискивающе. Федька и подумать толком ничего не успел, потому что меньше чем через миг занавеска всколыхнулась, и в горницу выбралась Зорчиха. Ему только это и надо было. Страшный, опасный и злой, он двинулся на нее, грозно сузив глаза и шипя похлеще змеи: — Что за срань ты мне подсунула, дурное дитя природы?! В ответ ведьма только лучисто улыбнулась. — Фе-день-ка, — по слогам просмаковала она, и Федька так и встал на месте. Вначале он был слишком далеко, чтобы разглядеть, а теперь… Зорчиха шагала ему навстречу, как навстречу судьбе, вытянув вперед сухие старческие руки, все сплошь унизанные колечками, оставленными богатыми охотниками до ее колдовства. На голове у нее крепко сидел свежий венок лесных цветов, а седые, похожие на пучки ковылей, волосы были заплетены в косы, как у девушки. Лицо белое-белое, точно она голову в муку окунула, а морщинистый рот, напротив, – в малиновое варенье. Раскрашенная как на шабаш, в лучшей одежде, в кольцах и бусах, старая ведьма рвалась к нему с силой первой пылкой влюбленности.