ghost blues

***

— Почему ты никогда не возвращаешься обратно? Поднимать глаза на Вилбура не хотелось — пришлось бы отвести взгляд от золотой брони, переливающейся лиловыми отблесками Зачарований, завораживающей даже сильнее, чем пропасть неба. Броня, чуждая этому миру, была даже более чужой, чем неистово яркий желтый свитер, тихое хихиканье и странная привычка прикрывать при смехе рот слишком длинным рукавом. Чем все, что делало Вилбура живым и слишком настоящим для этого места. Доспехи только подчеркивали, выставляли «немертвость» напоказ, сидя на призрачных ногах так же уверенно, как сидели бы на любом из воинов сервера. Вилбур возвращался обратно так часто, потому что не мог без кипящего жизнью, захлебывающегося в непрекращающейся войне мира, возвращался, потому что сам был такой — живой и живущий. Шлатт, проводивший половину времени просто во сне, жующий синие колосья в попытке заменить ими сигареты и смеющийся над плохими шутками единственного собеседника ощущал себя рядом с ним не просто мертвецом — мраморным монументом, памятником собственным предыдущим деяниям. Скучным и пустым, как булыжник на обочине, не заслуживающим больше ничего — ни жизни, ни войны, разве что только бесконечности сине-лилового загробного мира. — А почему ты скучаешь по тем, кто убил тебя? Мазохизм это, или что? — он прищурился зло, как будто в самом деле только сейчас, завороженный золотыми отблесками доспехов, прочувствовал свою мертвость, и думал теперь, как насолить посильнее, чтобы призрак сморщился от обиды, чтобы разозлился в ответ… Когда-то давно это было так легко, а сейчас он мог только смотреть в темные блестящие глаза напротив, в эти зыбучие озёра из мазута, ловящие каждое выражение, проскальзывавшее на лице, и все — больше ничего не мог. Вилбур не был собой живым. Вилбур был зеркальным отражением, негативом неистового революционера, от которого все так кипело внутри, которого хотелось извести, вычеркнуть из памяти навсегда. Вилбур не заслуживал ни наказания, ни язвительности в свою сторону. — Дурак ты. Глупый… Глупый неразумный идиот. И о том, что туда возвращаешься, еще не раз пожалеешь, — выдохнул Шлатт, запрокидывая голову, убрал из-под бока локоть, устало опустился на землю. Сегодня почему-то каждое слово давалось с трудом. Почти детское ругательство прозвучало совсем жалко — Вилбур на него только глупо улыбнулся, и Шлатт совсем скривился в ответ. — Я их не виню. При жизни я явно никому не нравился, — как будто вспомнив, что он уже дома, и в защите нет нужды, призрак запоздало потянулся, чтобы снять золотые доспехи. — Не знаю, почему. Живого Вилбура вспоминают с такой ненавистью… Как будто он сделал что-то совсем ужасное. Как будто… Не знаю, взорвал Л’Манберг, — он поднял глаза на Шлатта и, прищурившись, тихо рассмеялся. Тот на секунду нахмурился, вспоминая, только чтобы разочарованно выдохнуть. — А, да, память твоя… Точно, Л’Манберг взорвался по ошибке, сам по себе, ага? — Вилбур уверенно закивал. — Я бы за такие слова назвал тебя мудаком, жаль, что ты не виноват. Ты все забыл, но при жизни такого наделал, конечно… — призрак резко прервался, с опаской вдохнул, уже готовясь к хохоту-кашлю — его не последовало. Бездна, кажется, сжалилась. Не сжалился Вилбур — не отрывая глаз, смотрел в упор, с совсем детским любопытством. Шлатт почесал шею, совсем ослабил галстук и отвел глаза. — Да… Придется тебе жить в счастливом неведении. В тишине громко защелкали застежки на золотых сапогах, рассыпаясь по колосьям огненными искрами — кажется, еще немного, и бесконечно синее море зашлось бы неугасающим пламенем. Взвейся оно повыше, может, и бездны бы не стало. И потушить бы больше не получилось. Шлатт ухмыльнулся. — А лисички взяли спички… — с наигранной задумчивостью проговорил он, рассматривая зажатый в пальцах кончик галстука. — К морю синему пошли, море синее зажгли. — А? — на полупрозрачное лицо тут же вернулось выражение крайнего любопытства. — Это какое-то стихотворение? — Ага, детское, о несостоятельности анархии. О том, как животные — сам понимаешь, метафора — решили, что система их не сдерживает, ну, знаешь, ничто не истинно и все дозволено. И, естественно, о том, какой пиздец случается в подобных случаях, — он исподтишка поглядывал на Вилбура — глаза у него с каждым словом становились все шире, а застежки ботинок были вообще забыты. — Да-а, иногда даже то, что считается детской поэзией — абсолютный шедевр, — торжественно закончил он, серьезно кивая. Собеседник потупился, задумался, на автомате почесывая лоб, с чем-то тихо согласился и снова вернулся к ботинкам. Шлатт еле сдержался, чтобы не прыснуть. Будь все на сервере, как Вилбур — и можно было бы использовать «Там, где живут Чудовища» как политическую агитацию — только с соответствующим толкованием, конечно. Было слышно, как колышутся колосья и как сосредоточенно дышит призрак, избавляясь от нижней части доспеха. Медленно, задерживая дыхание каждые несколько секунд, чтобы не дрожали пальцы. Вдох. Выдох. Вдох. Шлатт попытался повторить — воздуха тут же стало мало, и он закашлялся. Колосья шелестели в такт. Они замирали, ожидая щелчка, с которым Вилбур освобождался от ремней, и клонились к земле после каждого его выдоха. Шлатт подул — они не шевельнулись. «Неправильно». — Дашь примерить? — повинуясь какому-то мимолетному порыву, отрывисто предложил он. Собеседник поморгал, расстегивая последний ремешок, и часто закивал. Ботинки были ужасно большими и никак не хотели садиться на ногу, как надо — обычно подстраивающиеся под носящего, сейчас они глупо болтались, никак не желая уменьшаться. Под сочувствующий взгляд Вилбура Шлатт вздохнул и сел на землю, поджав под себя ступни. Все было ясно. Понимать ничего не хотелось. — Как Друг? — А? С ним все хорошо. Я оставил Фила с ним посидеть. — Ага. И где твой старик сейчас? — С Техно. Ну, знаешь, он ушел в отставку и поселился на севере, а Фил… Не было еще такого, чтобы он за ним не последовал. Не бывает дружбы крепче, чем у двух бывших военных преступников, — Шлатт рассмеялся, тихо пробормотал «неплохо». Вилбур, увидев, наконец, что тот развеселился, продолжил с куда большим воодушевлением. — Им хорошо там вместе. Они разводят черепах. Кстати… — А? — Какое животное сложнее всего дрессировать? — Сокола. Я пробовал, ужасный опыт, из хорошего только шапочка, которую им на голову надевают, — Вилбур тихо засмеялся. — Не-а, неправильно, черепаху, — собеседник скептически приподнял брови. — Потому что… Потому что для дрессировки черепахи нужно несколько поколений дрессировщиков, — он смущенно прикрыл рот рукой. Наскоро придуманная шутка была совсем глупой, и он это понимал, но смотреть на все сильнее хмурившегося Шлатта больше не мог. Тот улыбнулся — сначала вымученно, будто только чтобы угодить Вилбуру, но спустя пару секунд зашелся в приступе своего обычного, рассыпающегося по воздуху искреннего хохота. — Слушай… Я просто подумал, — он шумно выдохнул, пытаясь успокоиться. — Какому… какому животному страшнее всего жить? — собеседник выжидающе поднял на него глаза. Шлатт неловко прокашлялся. — В общем… Черепахе-клаустрофобу, — он снова прыснул. Вилбур запрокинул голову и нарочито разочарованно простонал. — И ты над этим так смеялся? — Эй, заткнись! А то я расскажу еще одну, и уж поверь, она будет намного хуже! — он лукаво прищурился. Собеседник, к его удивлению, с готовностью сел напротив и посмотрел в глаза с вызовом. — Проверим еще, у кого хуже, — Шлатт поднял брови. — Ну давай! А я… Не знаю, поищу тебе на сервере ботинки по размеру, а? — как всегда, не понял, в чем была проблема. Как всегда, решил ее случайно и совершенно по-дурацки. Призрак отмахнулся: — Обойдусь. Я и за просто так готов отнять у тебя веру в человечество. Готовься к худшему, — он захохотал совсем по-злодейски, подняв руки в воздух. Вилбур хихикнул. — Ты первый! Это место жило дурацкими шутками и громким смехом. Лиловая бездна глядела вниз с немым вопросом, гадая, сколько еще смогут они жить вот так: один — в блаженном неведении, не зная другого почти что, второй — с затаенной, подавленной ненавистью внутри, оба глубоко несчастные, связанные только какой-то эфемерной, призрачной дружбой.