Не по его правилам

Василию не спится. Конечно, он знает простое правило: перед важной игрой обязательно нужно выспаться, но в эту ночь сон никак не хочет приходить. Боргов уже долго ворочался на мягкой кровати гостиничного номера — безрезультатно. Можно пролежать так ещё полночи, но зачем? Он надевает рубашку и брюки — иной одежды у него с собой нет. Вернее, есть ещё пиджак — но тот остаётся висеть в шкафу. Василий специально на него не смотрит: на улице прохладно и, быть может, хотя бы этот холод освежит его сознание? Раз уж не спится — надо хотя бы посидеть над доской и подумать. В одиночестве. Он уже смотрел на доску с другими советскими шахматистами, но так и не смог избавиться от мысли, что они все что-то упустили. Что-то очень важное — важное настолько, что завтра станет причиной его поражения. Конечно, Василий помнит правила. О поражениях — не думать. Никогда. Но порой следовать правилам невыносимо. Равно как и невозможно спать некоторыми ночами. Так что Василий — без пиджака, сжимая в руке доску, — выходит на балкон. Там, где-то внизу, — Москва. Его родной город, который завтра подарит ему лишь проигрыш. Он ещё не знает, что будет завтра, но почему-то уверен в этом. Чёрт. Это ведь снова не по правилам… Он расставляет фигуры на дебютные позиции и — ход за ходом — воссоздаёт их с Хармон недоигранную партию. Что задумала его соперница? Какова её тактика, стратегия? В какой момент он пропустил причину будущего проигрыша?.. Василий долго думает об этом, даже не замечая ночного холода, но уже вскоре выставляет на доске свой последний ход — тот, что в конверте. И не видит ошибок, ни одной. Он всё делал правильно, но… не ошибалась и Хармон. Так что она будет делать дальше? Как ответит на его ход? Василий возвращается в номер за второй доской и расставляет на ней другую партию. Мехико. Ещё они играли в Париже, но вряд ли ту игру стоит воспринимать всерьёз. Там Хармон была с похмелья, и эту партию Боргов даже вспоминать не хочет. Побеждать — в его правилах, но для победы нужен серьёзный соперник. Так что Мехико: тогда он играл с ней на равных. Он долго гипнотизирует взглядом обе доски, но общие закономерности игры Хармон так и не приходят в голову. Тайна следующего хода не разгадывается. Неудивительно. Напротив, Василий был бы удивлён, если бы сумел увидеть её дальнейшие действия. Остаётся лишь разыгрывать разные комбинации, со всеми возможными её ходами. Привычное занятие… И этой ночью бессмысленное. Всё-таки вечером они с коллегами просчитали всё, что только можно. Ещё одно правило Василия — не пить перед партиями. Это правило такое же принципиальное, как и запрет любых мыслей о поражении. Алкоголь уничтожает правильный настрой на игру, ухудшает аналитические способности. Василий давно знал это. А недавно — увидел и наглядный пример. Всё с той же Хармон, всё в том же Париже… Тогда она сдалась — не в тот момент, когда объявила об этом, но раньше — когда она только села за стол. А может, ещё раньше — когда решила напиться. И это ведь перед игрой! Боргову не хочется даже предполагать, сколько алкоголя его соперница влила в себя после поражения. От одной такой мысли становится страшно за юный талант, и Василий ловит себя на том, что эти подсчёты пугают его даже сильнее перспективы не выиграть завтра. Но он ведь — не Хармон. И он может контролировать себя. Супруга Боргова как-то говорила, что бокал винца помогает ей заснуть. Василий не уверен, что вино может помочь ему, но всё же решается. Всего лишь бокал, не больше. Гипнотизировать доску он будет завтра, сегодня он уже сделал всё, что мог. Они сделали — он и команда. Василию удаётся заснуть, когда над Москвой уже начинает подниматься солнце. Сон, конечно, краткий и беспокойный, даже пугающий. Он был готов, что ему приснится первое за долгое время поражение: неудивительно после того, сколько Боргов об этом думал. Но нет — видит он совершенно другую сцену. Во сне он наблюдает за соперницей: вот она возвращается в парижский номер, вот со злостью швыряет в стену туфли… Вот рука её тянется к небольшой баночке с таблетками. Таблетка, другая, третья… Василию хочется отнять их, но сон не позволяет. Хармон глотает таблетки одну за другой, запивая их бренди. Он же ничего не может для неё сделать. Проснувшись, Василий убеждает себя, что это всего лишь сон. Игра воображения. Думать о том, что примерно это и происходило в номере Хармон после парижского проигрыша — не по его правилам. Правила Василия велят не обращать внимания на что-либо кроме шахмат в дни игр. Да и разве может он как-то помочь ей? Предательская мысль шепчет, что Хармон может напиться и сегодня, если проиграет вновь. Но разве это должно волновать Василия? Он же не может подыграть ей, или и вовсе сдаться, пока не убедится, что мат неизбежен. Это было бы точно не по его правилам, совершенно не по его правилам. Василий едет на турнир — в машине наконец-то получается сосредоточиться на партии. Правда ничего нового он так и не придумывает. Но он и без нового способен поставить ей мат, он разобрал все возможные случаи. Какое-то предательское предчувствие, правда, вновь говорит, что он где-то ошибся, но слушать такие предчувствия — не по его правилам. Фигуры на доске уже расставлены. Он ждёт Хармон, ждёт, пока судья распечатает конверт, ждёт её хода. Узнаёт ситуацию на доске: конечно, к этому ходу он был готов. И к следующему. И ещё, ещё. Василий передвигает фигуры, разыгрывая давно выигранную в голове партию. Какое-то время и Хармон действует очевидно по памяти. Потом — задумывается. Василий знает, что настал решающий момент. Он привычно хмурится и наблюдает за Хармон. Та зачем-то переводит взгляд на потолок и долго в него всматривается. Отвлекаться от доски во время партии — не по правилам Боргова, но он всё-таки поднимает глаза и пытается найти то, что ищет его соперница. Но, разумеется, взору его открываются лишь коричнево-серый потолок да причудливая люстра. Должно быть, это какой-то ритуал Хармон, который он пропустил и в Мехико, и в Париже. А ведь наблюдал за ней… Тем временем рука Хармон берётся за слона и переставляет его. Слон… Боргов в очередной раз мысленно двигает фигуры, планируя дальнейшие ходы. Та ночная мысль о поражении возвращается, пульсирует в его голове ещё более неумолимо. Он знает, что проиграл эту партию — и знает, что боится признаться себе в этом. Василий зачем-то делает свой ход, хотя это и не поможет. Только если вдруг Хармон ошибётся… Но она так долго вглядывалась в потолок не для того, чтобы совершить ошибку, — это Боргов тоже знает. Он ходит ферзём — лишь для того, чтобы потянуть время. Чтобы следующим ходом вернуть ферзя на первоначальную позицию. Это точно не по его правилам: Василий ещё в самом начале карьеры понял, что каждый ход должен приближать к победе. Любой бессмысленный ход — ошибка. Но в этой партии любой иной ход вредил бы сильнее. — Ничья? — наконец, выдыхает Боргов. Это простое слово — но сколь же невыносимо его произносить! Василий давно забыл его, предлагать ничью — тоже не по его правилам. Конечно, не по его правилам: правило ведь простое: ничья — это проигрыш. А тому, что главное правило шахмат — не проигрывать — учат каждого ребёнка, который впервые видит доску. И всё же сейчас ничья кажется Боргову единственным спасением. Если она откажется, он проиграет — Василий прекрасно понимает это. Может, эндшпили и его сильное место, но не в этой партии. Он ждёт невыносимо долго, каждое мгновение ожидания кажется вечностью. Василий боится отказа: тогда он сделает ещё несколько ходов и скажет, что сдаётся. Из этой позиции он мог бы поставить мат только Хармон парижского образца, но сейчас с ним играет другая Хармон. Соперница, настоящая соперница. И всё же гораздо сильнее Боргова страшит её согласие. Если она согласится, для неё ничья с чемпионом мира всё равно будет огромным успехом. Но он ведь будет знать, что она должна была победить. Если она согласится, он украдёт её победу — а это не по его правилам. Будь его воля, он и ничью не стал бы предлагать — признал бы поражение сразу. Но так нельзя: все, у кого он учился, всегда твердили, что нужно попробовать обратить неминуемый проигрыш хотя бы в ничью. Каждый, находящийся в этом зале, ждал, что Василий ничью предложит, если поймёт, что ему не победить. Вот он и предлагает — лишь про себя надеясь, что Хармон достаточно умна, чтобы отказаться. Она качает головой, и Василий вновь хмурится. Этот жест, конечно, для прессы: в душе он облегчённо выдыхает. Победа — её заслуженная победа. И пусть лучше она победит, чем ещё раз повторит то, что вытворяла в Париже. Сегодня победа для неё важнее, чем для Василия. Боргов делает вид, что продолжает борьбу. Ход, ещё, ещё один… Бесполезные ходы, но по правилам их надо сделать. Нельзя сдаваться сразу после предложения ничьи. И всё же… каждый новый ход для Василия — всё более невыносимый. Хармон, конечно, слышала, что он славится эндшпилями. И, конечно, не знает, что он уже всё для себя решил. Вдруг она занервничает и совершит ошибку сейчас? Вдруг позволит-таки ему поставить ей мат? Тогда Василий будет невероятно зол на себя за то, что не дал справедливости восторжествовать раньше, до рокового просчёта Хармон. Но она не ошиблась. Конечно, она не ошиблась. Василий уже видит ту последовательность ходов, что приведёт к мату. Теперь уже можно сдаться: нет нужды выставлять мат на доске. Он сперва проговаривает эти два столь трудных для него слова в голове, чтобы не показать голосом всю гамму разочарования в себе, смешанного с облегчением. Наконец, он понимает, что готов сказать это без лишних эмоций: — Ваша победа, — произносит Боргов. На секунду на его лице всё же мелькает отблеск улыбки. Он видит, как Хармон на него смотрит. Видит её недоумение, растерянность, и — в то же время — радость. Точно она ещё не осознала, что произошло. Что же, не осознал это и сам Василий. Он знает, что сейчас вернётся в номер и будет долго смотреть на доску, ища ошибку, которой нет. Не было ошибки. Просто Хармон оказалась сильнее. Но он будет искать — потому что признавать, что она сама может играть лучше — не по его правилам. Равно как и не по его правилам — прикасаться к поверженному королю. Но Василий берёт короля и протягивает его Хармон вместе с рукопожатием. Да, ещё одно нарушение его правил — тянуть руку первым после игры. Но ведь правила шахмат гласят, что это делает проигравший. Вот Василий и делает, прибавив: — Берите. И Хармон берёт. Белая королева сжимает в руке чёрного короля и всё ещё неверяще смотрит на того, кто этого короля недавно передвигал по доске. Василию хочется сказать ей, что сегодня она оказалась лучше, но вряд ли от него, лучшего шахматиста мира, ждут таких слов. Вместо этого он встаёт и крепко обнимает победительницу. Возможно, крепче, чем это принято делать — он не знает, ведь привык ограничиваться рукопожатием, притом ответным. Но сейчас он прижимает к себе Хармон — нет, в Москве её зовут Лизой — и понимает, что проигрыш был не совсем обидным. Победи он — и ушёл бы сразу после партии; поражение подарило эти объятия. Эти невероятные мгновения, подобных коим он не ощущал, пожалуй, даже с женой. Да, жена. Василий напоминает себе, что он женат. И пусть его супруга не может и сравниться с Лизой в интеллекте — том единственном качестве, которое Боргов всегда ценил в женщинах — она остаётся его супругой. Так что он отстраняется, пока ещё не пошли лишние сплетни, а объятия ещё можно считать лишь жестом восхищения. Он и сам должен так думать, а иметь другие мысли — не по его правилам. Василий напоминает себе об этом дважды, но всё же по пути к машине не может перестать вспоминать объятия Лизы. Успокаивает его лишь мысль, что они ещё встретятся. Обязательно встретятся. До очередного турнира претендентов ещё далеко, но Боргов уже уверен в том, что именно Лиза сядет играть против него за звание чемпиона мира. И что она… а, впрочем, эта мысль уже настолько не по его правилам, что её страшно даже думать.