Deus omnes deos

— Намджун, нам нужно поговорить. — Ты так считаешь? — улыбается мужчина, не отрываясь от газетного листа. — Намджун. — Хорошо… — он складывает газету и смотрит своими ясно карими глазами прямо на Чимина, снизу вверх. — Что-то случилось, капитан? — Случилось. В последнее время среди ребят ходят нелицеприятные разговоры насчет тебя. Растет недовольство, которое я не могу игнорировать. — Чимин одергивает лацкан кожаной куртки. — Твое присутствие в команде под большим вопросом. Намджун с искренним удивлением поднимает брови. — Вот как? Почему же? — Ты внушаешь им большие подозрения. Говорят, что ты ведешь себя странно, постоянно куда-то пропадаешь, таскаешь что-то, и с каждым днём недоверие к тебе все усиливается. — Не думал, что кого-то может смутить любовь к прогулкам! — смеется мужчина, но лицо капитана Пака остается невозмутимым. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я, не прикидывайся. — Рука капитана привычно опускается в карман джинсов, где нашаривает спички, другая — тянется к кисету на поясе и выуживает из него уже свернутую самокрутку. — И прекрасно знаешь, что твое положение здесь очень шатко и что доверия тут к тебе нет. Ты появился из неоткуда пару месяцев назад, лишь потому, что когда-то знал меня, занимаешься чем-то странным, куда-то пропадаешь… — Так в чем же меня обвиняют? — Версии разные. — Чимин чиркает о бетонную стену и закуривает самокрутку, серьезно глядя на Намджуна. — Вдруг ты шпион. Агент сверху, пытающийся втереться в доверие, выведать наши планы и координаты и сдать нас. Вдруг у тебя какое-то темное грязное дело, а мы для тебя лишь прикрытие… — Но это неправда. — пожимает плечами Намджун. — Ты можешь верить мне. — С чего я должен тебе доверять? — Чимин смотрит собеседнику в глаза, зажав бычок меж пальцев и выдыхая мерзко пахнущий дым. — Вместе с этими разговорами рушится и моя репутация, так как в их глазах это именно я притащил тебя сюда и оставил здесь. Я хочу лучшего для моих ребят, буду стоять за них грудью и не стану игнорировать такое количество недовольства. Я не доверяю тебе. — Хорошо… Что я должен сделать, чтобы оправдаться перед тобой? — Докажи, что ты честен с нами. — Чимин вскидывает бровь и тушит окурок о бетонную стену. — Предоставь алиби. Намджун стучит ногтями по столу, точно что-то напряженно обдумывая. — Хорошо. — отвечает он, вставая с места. — Собирайся. — Куда? — Я покажу тебе то, что ты так жаждешь увидеть. — С нами пойдет Тэхен. — Думаешь, я хочу завести тебя в темный угол и прирезать? — с улыбкой интересуется Намджун. Чимин чувствует, как воздух в легких становится невыносимо плотным. — Ну, а, собственно, почему я долен тебе доверять? — Поверь мне. Я обещаю, что не причиню тебе вреда. Глаза у Намджуна ясные, карие, добрые. Ямочки эти дурацкие на щеках каждый раз, когда он улыбается. Чимин фыркает, бросая окурок и по привычке проходясь по нему ботинком. Чимин знал Ким Намджуна с детства. Ну как «знал»? Он знал его дважды. Первый Намджун был смуглым босоногим мальчишкой года на четыре старше Чимина, в растянутой белой майке и сползающих широких шортах. Он остался сиротой и жил с бабушкой над магазином, в котором Чимин тогда подворовывал. Этот Намджун спас его от гнева хозяина, когда Чимин попался, и с тех пор постоянно оберегал: делился чистой водой, продуктами, отдавал одежду, укрывал, когда Чимин умудрялся наступить на хвост кому-нибудь из уличных мальчишек старше и сильнее его. Сам Намджун предпочитал в драку не лезть, зато когда в беде оказывался кто-то слабый, был тут как тут. Ким был ловким и выносливым, и сила его, кажется, росла с каждым днем. Несмотря на статус «домашнего», с ним считались даже бывалые уличные хулиганы, младшие же мальчишки находили в нем защитника и друга. Когда бабушки не стало, и крошечную квартирку отобрали за долги, Ким быстро очутился на улице, где окончательно влился в жизнь бродячих мальчишек. В короткий срок сделался он сам вожаком собственной мелкой шайки, в которую входил и Чимин. Шайка промышляла воровством с прилавков, чисткой карманов да срезанием сумок, порой соперничая за территорию с другими такими же шайками. Намджун был идеальным вожаком: веселым, сметливым и отчаянным. В голову его приходили самые безумные идеи, которые сперва вызывали желание крутить пальцем у виска, а потом неизменно срабатывали. Мало-помалу доверие к нему росло, а с ним и авторитет. Его любили, не только за смелость, но и за редкостную доброту. Пожалуй, Намджун всегда был немного странным. Долговязый, быстро растущий, он всегда ходил немного вприпрыжку, всегда смотрел куда-то высоко, несмотря на то, что небо круглые сутки застилал привычный для жителей трущоб смог. Чимин обожал Намджуна, как и все они. Обожал и немного гордился тем, что это он привел Намджуна, что Намджун не только лидер, но еще и его, Чимина, лучший друг. Пожалуй, то, что он был его другом, было даже важнее. С Намджуном было весело, было хорошо. Когда Намджун упорно называл его по детскому прозвищу — «Минни», и Чимин дулся и даже лез с кулаками, но в глубине души очень радовался тому, что так называть его имеет право лишь один Намджун. Когда тот брал его с собой «на разведку», и они слонялись вместе по неизвестным кварталам, болтая обо всем, что видели вокруг. Когда Чимин слег с лихорадкой, и Намджун целую неделю сам ухаживал за ним, кормил с рук, а потом оказалось, что все это время он отдавал Паку свою долю еды, сверх нормы. Чимин тогда сперва обиделся на Кима жутко, а потом исхитрился и украл из лавки самые лучшие конфеты только для него, для Намджуна. Когда мальчишки спали вповалку на матрасах в подвале, и Намджун охотно пускал спать рядом тех, кто мучился от кошмаров, особенно маленьких, и Чимин временами хитрил и сам приходил под бок к товарищу. Тот, кажется, и сам догадывался об обмане, но всё равно накрывал младшего одеялом. Пак цеплялся за вожака, довольно улыбаясь, и засыпал, уткнувшись носом в чужое плечо. С Намджуном было безопасно, светло и совсем не страшно. А потом начались уличные бои, для жителей трущоб равноценные войне. Кажется, где-то поблизости рабочие взорвали завод, вспышки прокатились по всей стране, и правительство начало подавлять беспорядки. Последовало ужесточение контроля, урезание благ, применение силы. На улицах завязалась кровавая бойня. В это время Намджун и пропал. Будто под землю провалился. Суматошная шайка бездомных мальчишек быстро избрала нового вожака, Мао Силача, но он оказался далеко не так хорош, как Ким. Глубокая печаль была проглочена со скудным ужином, слеза обиды стерта грязным рукавом где-то в сторонке, так, чтобы остальные не видели. Никто из оборванцев не смел говорить о том, что лежало на сердце, умалчивалось и выплакивалось в подушку. Молчал и Чимин. Молчал и никому больше не разрешал называть его детским прозвищем, глупым и дурацким. Страхи и тревоги нового дня быстро поглотили скорбь, былое казалось смутным сном, которого, быть может, и не было на самом деле. Мальчишки перебирались из района в район, ища пристанища, но дела не ладились. В войну, без хорошего вожака, они рассыпались через полгода. Постепенно откалывались человек за человеком, уходили в шайки посильнее, в боевые отряды, в оппозицию. За тот год, что длилась бойня, мальчишки вдруг стали подростками — высокими, подтянутыми и безбашенными. Группировки, которые образовывали вчерашние беспризорники, мало походили на те сборища мелких воришек, какими они были раньше. У них было оружие, были поджарые тела, наращивавшие силу с каждым днем, были холодные и сметливые головы, была злоба и веселье. Эти сорвиголовы уже не разменивались на кошельки и пакеты с прилавков, их влекли охраняемые склады и лоск Верхнего Города, фуры с провизией и баки с чистой водой. Война оказалась щедрой хозяйкой для своих вассалов, и те, кто вложился в неё, к концу побоищ смогли сколотить состояние. Прямо над разрушенными, почерневшими, скорбящими трущобами, чьи улицы целые сутки застилал смог, высился Верхний Город, богатый и беспечный, кажется, ставший еще выше к концу бойни. В Верхнем Городе не утруждали себя тем, что происходит внизу, лишь то и дело посылали полицию навести порядок. В Верхнем Городе был свежий воздух, была еда, была вода, не было голода, смерти и грязи. Некогда маленькие зверьки, оторванные от матери и дерущиеся друг с другом за каждый кусок мяса, выросшие под больным крылом трущоб, эти мальчишки со всей своей юной, упоительной жестокостью ненавидели Верхний Город. Раньше положенного прорезались зубы у этих щенков, слишком рано узнали они вкус крови заместо молока из тощей материнской груди и не брезгали вгрызаться в глотки вчерашним братьям. В семнадцать лет Пак Чимин стал лидером собственной группировки. Когда об этом узнавали, обычно сперва не верили, а потом ухмылялись и недоверчиво косились. Казалось странным, что Пак Чимин, такой юный, невысокий и тонкий, хоть и крепко сложенный, мог добиться лидерства. Однако же выбрали его единогласно и полностью доверяли ему как капитану. Может быть, из-за его хитрости и изворотливости, а быть может, из-за того, что он всегда находил нужные слова, когда это было необходимо, предпочитая не растрачивать силы впустую в глупых потасовках. Быстро влившийся в ряды оппозиции с началом боев, Пак испытывал отвращение к анархии, однако и сытое довольство верха его раздражало. Еще в разгар действий принялся он с группой товарищей нападать на склады и фуры, добывая пищу, лекарства и воду для изнывающих от голода трущоб. Когда бойня сошла до редких стычек со стражами правопорядка, отряды были отправлены в бессрочный отпуск, и Чимин полностью отдался своему благородному разбою в компании вчерашних сослуживцев, теперь уже верных друзей. Капитан Пак был прытким, передвигался юрко, как заведённый волчок. Он всегда носил кожаную куртку с нашивкой оппозиции, оставшейся со времен в отряде, никогда не расставался с пистолетом в плечевой кобуре и с кисетом табака на поясе. Группа его насчитывала человек двадцать, пришедших в разное время: кто-то последовал за ним из оппозиции, кто-то пришел добровольцем из другого конца города, кто-то прибился с улицы. Несмотря на то, что многие были куда старше его, Пак пользовался абсолютным уважением и безусловным авторитетом, никому не приходило в голову оспаривать его статус. Бродяжничая с раннего детства, Пак научился быть хитрым и пронырливым, любезно улыбался в глаза врагу прежде, чем пустить пулу в лоб, и всегда действовал чрезвычайно деликатно. Когда доходило до выяснения отношений, он частенько утирал всем нос, не давая в обиду свою команду и добычу, затыкал за пояс других вожаков, во много превосходивших его и возрастом, и мощью, и размерами. Те злились, с силой сжимали кулаки, вены вздымались на их потных, багровеющих лицах. Пак виновато улыбался, закуривал, пускал им в лицо дым от самокрутки и уходил восвояси. Товарищи его, наблюдавшие за сценой, надрывались от смеха. Ким Намджун вновь появился в жизни Пака на третьем году лидерства. Этот Намджун был высоким смуглым мужчиной, куда более истощенным, чем все они, и при этом удивительно красивым. У него была странная потрепанная одежда из тонкого светлого сукна, покрытые пылью самодельные сандалии на ногах, сильно отросшие темные волосы, серебряная серьга в мочке, те же ямочки на щеках, ясные карие глаза. И сломавшийся, хриплый мужской голос, зовущий Пака по детскому прозвищу. — Минни… Это я. Чимин тогда подумал, что бредит. Пошатнулся, закашлял так громко, что обеспокоенный Хосок прибежал на помощь со стаканом воды и тоже замер, с удивлением глядя на странного незнакомца. Капитан принял стакан из рук товарища, одним глотком осушил его до дна, промочив горло, расправил плечи и дружелюбно улыбнулся. — Пак Чимин. Капитан Пак Чимин. И протянул старому знакомому руку. Намджун не говорил, где был все эти годы, как он их нашел, с какой целью явился. Он просто вновь влился в жизнь Чимина, вошел в нее так, как будто вернулся домой, открыв дверь своим ключом. И Чимин вдруг подумал, как одиноко ему было в этом доме и как странно, что он этого не замечал. Этот Намджун был еще более странным чем тот, которого Чимин знал в детстве. Он мало разговаривал и по большей части задумчиво улыбался, на щеках его вечно светились глубокие ямочки. Он не участвовал в делах группы, постоянно куда-то уходил, но и из общего котла не ел, лишь спал с ними под одной крышей. Личных вещей у него не было, одна только еженедельная газета, которую он регулярно доставал — вероятно, крал, потому что денег у него не было, как заключил Тэхен, обыскавший во сне карманы. Очень скоро выяснилось, что новый сосед знает куда больше, чем они предполагали. Иногда вставлял он неожиданные замечания об устройстве Города, подземных ходах и укрытиях. Ко всеобщему удивлению, указания эти оказывались правдивыми, что удивляло и настораживало членов группы. Однажды во время побега со склада Чонгука сильно задело, и Намджун вдруг со знанием дела принялся помогать их лекарю-самоучке, Сокджину. Рана была быстро и умело обработана, а Намджун тем вечером еще долго и увлеченно разговаривал о чем-то глубоко медицинском с молодым врачом. Чимин хмыкнул, закурил и ушел к Юнги чистить оружие. Где-то в груди что-то неприятно саднило от вида пунцовых ушей Сокджина и настырных ямочек на щеках пришельца. Этот Намджун был весьма чудаковатым, не в меру улыбчивым для трущоб и слишком подозрительным. И всё-таки, Чимин надел куртку, натянул на глаза защитные очки, укрыл нос и рот маской и выскользнул из подъезда вслед за Намджуном. Куда? Бог его знает. Улицы трущоб задымленные, серые, в воздухе висит грузный, душный смог. Сегодня он не такой густой, и вполне можно видеть предметы в радиусе метров десяти. То и дело шныряют по сторонам, точно тени, блеклые человеческие фигуры. Где-то ревет серена — кто-то попытался что-то стащить. — Пойдем-ка скорее отсюда… — шепчет Намджун, едва заметно наклоняясь к голове Чимина. Как и в детстве, он остался куда выше его. Или это Чимин нисколько не вырос? — Нам сейчас не нужны проблемы. — Куда мы идем? — Я покажу. Чимин вздыхает и следует за Намджуном, сунув руки в карманы. Улицы Нижнего Города узкие, грязные, темные. Чимин поднимает взгляд наверх. Застыли точно скалы, тянутся вверх, к самому небу стены небоскребов. На сколько этажей? Никто не знает. Знают только то, что чем лучше тем, кто наверху, тем хуже тем, кто внизу. Жители Нижнего города работают на производстве, для себя и для тех, кто над ними. Здесь, словно в ущелье, на самом дне живут они, под подошвами у небожителей — так называли в трущобах жителей Верхнего Города. Живут и работают, чтобы выжить и чтобы кормить тех, кто наверху. Сколько Чимин себя помнил, стояли эти небоскребы, черные, гладкие, как обелиски. Говорили, что во время войны где-то на севере какие-то глупцы, вооруженные взрывчаткой, взорвали основания нескольких небоскребов, но тем сделали только хуже — обломки исполинских башен похоронили под собой не только небожителей, но и обитателей дна. Нацепившие маски и очки, чтобы не задохнуться в смоге, они спешат вдоль узких улиц, петляют по закоулкам, заворачивают во дворы. Намджун уверенно меряет асфальт широкими шагами великанских ног, стремится вперед, явно наперед зная причудливый маршрут, и длинные полы его легкой, светлой одежды развеваются на ходу как флаги. — Намджун, подожди! — Не успеваете, капитан? — оборачивается тот с незлой усмешкой. — Прекрати издеваться, я же не знаю, куда ты меня ведешь! — ворчит запыхавшийся Пак. — Уже скоро. Потерпи. — отвечает Намджун и всё-таки сбавляет шаг. Чимин глубоко вздыхает и вновь спешит за ним. Как-то совсем не по-капитански, хотя это Намджун из них двоих совершенно распоясался в своем панибратстве. Чёрт знает, куда он его ведет, но если он его всё-таки прирежет, то в том будет, пожалуй, лишь его, Чимина, вина. Его и его глупости. — Мы пришли. — сообщает Намджун, когда они заворачивают в какой-то темный, сырой проход. Мужчина наклоняется и отодвигает канализационную решетку. — Погоди!.. Намджун спрыгивает вниз и подает руку Чимину. — Ты хочешь, чтобы я пошел туда… С тобой? — Ну, ты же хочешь получить от меня алиби. — Интересно, с чего это я должен тебе доверять… И всё-таки подает руку. В канализации очень темно и холодно. Слышно, как Намджун чиркает спичкой и выжигает искру. В его руках загорается неровным желтым светом блюдце-масленка… Откуда она? Он что, хранит ее здесь? — Держись за меня. — наставляет Намджун, убирая в карман очки и стягивая маску. — И так держусь. — хмыкает Пак, так и не отпустивший руку мужчины. — Хорошо. И ничего не бойся. — Да за кого ты меня принимаешь?!.. — Простите, капитан. Можете, кстати, снять защиту. — Намджун улыбается, блеснув ямочкой, и уверенно устремляется в темноту. Чимин, крепче сжимая чужие пальцы, торопится за ним, набегу поднимая защитные стеклышки. Они идут по темному проходу, освещенному тусклым светом масленки. Все идут и идут, куда-то поворачивая, уходя в сторону, перепрыгивая через грязные стоки воды подземного Города. Пахнет сыростью, землей, отходами. И вокруг — только липкие, низкие, грязные стены, едва-едва подсвеченные масленкой. Чимин скользит взглядом по мертвому серому кирпичу, следуя за Намджуном, и разум его уплывает куда-то далеко. Куда-то туда, где он не бывал уже многие, многие годы, старательно пряча эти видения за новыми заботами, как прячут заначку в вещах — кладут в стопку, чтоб ни один уголок не торчал, постепенно, день за днем заваливают хламом, а потом и вовсе забывают о ней. Слежавшаяся со старьем, совсем забытая, она вдруг всплыла наверх, как неожиданно понадобившаяся справка, только и остается, что наблюдать за тем, как медленно разворачивается в голове воспоминание. Вот рука Намджуна, одна штука, между прочим, в его, Чиминовой, руке. Если закрыть глаза, благо, вокруг все равно не видно ни зги, можно легко провести линию к другой точке с теми же условиями, но при других переменных: без капитанского звания, пистолета в кобуре, нашивки оппозиции и кисета на поясе. Равнодушная темнота вокруг с легкостью заменяется на душный, пыльный июльский полдень. Вот он, Пак Чимин, шестилетний мальчишка, хватается за широкую ладонь десятилетнего Кима, скользкую и грязную от пота, и тот крепко сжимает её в ответ. Сжимает и говорит какую-то ерунду, глядя наверх. Небо все исколото черными копьями небоскребов, а меж ними, как по канавам, текут низкие, рыжие от взвеси облака, из которых, как куски супнабора в бульоне, то и дело выныривают дирижабли небожителей, точно кто-то мешает небо огромной ложкой. Они стоят на карнизе, и Чимин весь трясется от страха, намертво вцепившись одной рукой в торчащий из стены ржавый железный прут, а другой — в руку старшего, который, всем телом подавшись вперед, беспечно пялится в небо. Пялится и болтает о том, как строят дирижабли, каким топливом их заправляют, и что среди водителей дирижаблей бывают иногда и люди из Нижнего Города, нужно только пробиться, и что здорово было бы управлять этой махиной, чтобы посмотреть, что там наверху, где кончаются небоскребы и кончаются ли вообще, и как живут небожители, и тогда он непременно взял бы с собой Чимина. А потом было бы здорово полететь ещё выше, чтобы посмотреть, откуда идет дождь, и еще дальше, туда, где кончается Город, потому что ну не может же быть такого, чтобы во всём мире был только Город и ничего больше. Чимин слушает старшего и едва ли понимает что-то, все больше смотрит на то, как плывут облака в стеклах защитных очков Намджуна, да сжимает крепко-крепко чужую ладонь. Но он абсолютно точно, безусловно согласен пойти с ним в водители дирижаблей, и увидеть небожителей, и долететь туда, откуда дождь идет, и туда, где кончается Город, ведь, действительно, не может же быть такого, чтобы во всём мире был только Город и ничего больше. Да и вообще, неважно куда, лишь бы с Намджуном… — Осторожнее, капитан! — зовет Намджун, и Чимин застывает на месте. Прямо перед ними протекает низкий, зловонный сток. — Тут можно и ногу сломать! — Спасибо. — отвечает Чимин, перешагивая. Воспоминание улизнуло, как тень, когда на нее направили лампу. Сколько они уже идут? Час? Два? Три? Чимин уже потерял счет развилкам и перекрестками подземного лабиринта и лишь слепо идет за своим проводником, лишь сжимает широкую, мозолистую, горячую руку. Куда он идет? На спасение или на верную смерть? Пожалуй, теперь уже не имеет значения, при любом раскладе, один он отсюда не выберется. Дурак ты, Пак Чимин, дурак и никакой не капитан. Позволяешь сентенциям прошлого брать верх над тобой и твоим рассудком, позволяешь им войти в твой дом и спать под твоей крышей, позволяешь им вести себя куда-то, да еще с такой охотой… Ничего не видит уже Пак, ничего не различает, и все следует за Намджуном, который уверенно пробирается наощупь все дальше и дальше. Кажется, остались лишь темнота, душный запах смерти и эта грубая, теплая, будто издавна знакомая рука. Погасла уж масленка, и путеводный свет её для Чимина точно перетек, сгустился в этой руке, тянущей за собой сквозь мрак. Но чем дальше идут они, тем сильнее становится какой-то запах, вкрадчивый, свежий и незнакомый. Рассеявшееся внимание Пака вновь заострятся, но по сторонам по-прежнему ничего не видно, лишь тьма да тьма. — Потрепи немного, мы скоро придем… — точно прочитав его мысли, говорит Намдужн. И Чимин — не говорит ни слова, лишь покорно идет следом. Ему кажется, будто где-то впереди темнота начала сереть. Сперва он думает, будто это обман замаянного темнотой зрения, но через какое-то время уже отчетливо видит, как белый свет прорезает темноту, сперва робко, затем все смелее. А незнакомый, резкий, прелый запах становится все сильнее и навязчивее. — Почти пришли… — Намджун впервые за всю дорогу оборачивается к Чимину. Его улыбки не видно, но Чимин знает, что она там есть, широкая, светлая, с ямочкой на смуглой щеке. Вдруг, под его ногами, кажется, пробегает что-то живое. — Ай! — Чимин вскрикивает, то ли от неожиданности, то ли от испуга, и рука тотчас тянется за оружием. — Спокойно! — Намджун легко перехватывает его запястье. — Никакой стрельбы! Ты можешь кого-нибудь напугать. — Кого-нибудь?.. — Чимин чувствует, как волосы на затылке встают дыбом, а по спине бежит холодный пот. — Здесь есть еще люди?! Куда ты меня привел? Ты правительский, да?! — Успокойтесь, капитан, нет тут людей. На километры вокруг. -А это тогда кто?! — А, это… думаю, крыса. — Крыса?.. — Да. Крыса. Мелкое млекопитающее, грызун из семейства мышиных. После Большого Взрыва они были одними из немногих, кто выжил, но и тех люди, умирающие с голоду, быстро отловили и съели. Как оказалось, не всех. Чимин хлопает глазами. Намджун говорил о каких-то странных, доселе неизвестных ему вещах. Единственное, что звучало знакомо — Большой Взрыв. Никто не знал, что было до этого, но предполагали, что именно после Большого Взрыва мир стал таким, каким является сейчас, потому и года отсчитывали от него. — Я чувствую, ты в замешательстве, я прошу прощения… Я скоро отвечу на твои вопросы. Я обещаю. Голос Намджун звучит участливо и как-то так, что дыхание схватывает, и под сердцем сворачивается клубок. — Идём… — Намджун тянет Чимина за собой, и тот покорно следует за ним на каких-то пьяных, вдруг полегчавших ногах. — Идем, Чимин… Идем… Белый свет неожиданно ударяет Чимину в глаза, точно выскочив из засады. Слишком яркий для привыкших ко тьме глаз, настолько, что слепит и валит с ног. — Держись, что ж ты так… Намджун обнимает пошатнувшегося капитана за плечи, прижимая ближе. Чимин прикрывает глаза и слышит, как стучит сердце Намджуна. Гулко, упорно, неумолимо. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Как хорошо, что сердце Намджуна бьется, как хорошо, что Намджун живой, вот бы и его, Чимина, сердце стучало так ровно, вот бы их сердца и дальше бились вот так, рядом... — Бедное дитя Мертвого Города... — шепчет Намджун на ухо, по-доброму посмеиваясь. — Давно не видел света, а такого яркого — и подавно. — Я просто не думал, что он настолько… яркий. — быстро моргая и щурясь, отвечает Чимин. Мало-помалу, он разлепляет глаза. Кажется, они находятся в каком-то большом помещении — голос его отзывается эхом. — Не такой и яркий, на самом деле, просто тебе непривычно. Кстати, можешь снять маску! — Ты что, я не… Но прежде, чем Чимин успевает что-то сказать, Намджун стягивает с его лица защитную ткань. Испугавшись, Чимин делает резкий вдох и — не задыхается. Воздух не душит и не сдавливает легкие, как обычно. — Но… как?.. — Мы находимся вдали от Города и его заводов, воздух здесь куда чище, и небо светлее. А ещё… но лучше, если ты увидишь все своими глазами. Намджун берет оторопевшего капитана за плечи — и разворачивает. Они стоят на пороге высокого, длинного помещения. Чрез огромную дыру в обвалившейся крыше льется вниз белый свет — именно он ослепил вошедшего Пака. А там, на другом конце, стоит нечто… странное. Нечто, что Чимин никогда не видел прежде, ни вживую, ни в газетах, ни на плакатах. Это нечто было ростом куда выше него. Оно стояло на одной тонкой, черной ноге, и такие же черные, многочисленные, извивающиеся крепкие руки с длинными пальцами тянулись вверх. И руки, и пальцы существа были, точно шапкой, покрыты чем-то пышным, блестящим, чем-то… зеленым. — Идем… — шепчет на ухо Намджун. Чимин покорно следует за ним, не отрывая взгляда от существа. Они идут по длинной зале, вдоль почерневших стен. Судя по земляному запаху, здание, в котором они находятся, значительно ушло под землю, и только белый свет, льющийся потоком сквозь проломленную крышу, освещает его. Странный, навязчивый, непонятный запах кружит голову. Зеленое существо стоит прямо перед ними, и Чимин видит, что ногой своей оно уходит глубоко в фундамент, ворочая каменный пол. — Оно живое? — поднимает Пак на мужчину глаза. Намджун утвердительно кивает. Нечто стоит, покачивая своей зеленой, шелестящей головой, будто ждет вопросов от вошедших. Чимин не сводит него глаз. — Что?.. Кто это? — Ты хотел видеть мое алиби. Вот оно. — отвечает Намджун, улыбаясь. Он отпускает Пака, подходит ближе и ласково касается зеленой шапки, гладит, точно по волосам. Шапка состоит вся из гладких, тонких, блестящих пластин, сделанных из какого-то неизвестного, податливого материала. — Это Бог всех богов. На любовь… он отвечает любовью. Иди сюда. Чимин нерешительно приближается и робко протягивает руку. — Смелее, капитан, он не укусит! — Тоже мне, нашел труса… — Чимин сглатывает и боязливо касается зеленой пластины. Материал гладкий, тонкий, непохожий ни на пластик, ни на металл, ни на ткань. Скорее… на человеческую кожу. Странный этот Ким, всегда был странным. И все, что его окружает странное до невозможности. Настолько странное, что Чимин решил уже ничему не удивляться. — Ты же понимаешь… — говорит Пак, помолчав, следя за тем, как похожи причудливые рисунки на пластине и линии на его руке. — Что должен мне что-то объяснить? — Это долгая история… — выдыхает Намджун. — Но раз ты пришел сюда, ты имеешь право знать её и видеть то, что ты сейчас видишь. Признаться, я очень хотел, чтобы это увидел именно ты. Сердце в капитанской груди пропускает удар. — Никто никогда не был здесь до тебя? — Не думаю… Люди не селились здесь столетиями. — Намджун нежно ведет рукой по бороздам на окостеневшей, почерневшей коже существа, напоминающей старческое, морщинистое лицо. — Тысячу лет назад здесь был один из эпицентров Большого Взрыва. Всё живое, спасаясь, покинуло эти места на долгие и долгие годы. Люди отстроили себе новые города, которые с каждым годом становились все больше и больше, все выше и выше, и, в конце концов, стали одним большим Городом... — То есть, это правда, что весь мир… это Город? — вспоминает Чимин недавнее видение. — Видимо, да. Не знаю, сколько таких пустырей, как этот, в мире, но думаю, что не один, и не два. Он огорожен, и поверху сюда не пробраться, лишь ходами глубоко под землей. Правда, последние лет двести городам стало не хватать места для свалки мусора, и его начали сваливать на эти пустыри. — Но почему мы ничего об этом не знаем? Как далеко мы от дома? Мы с ребятами хорошо знаем город! — А ты думаешь, небожителям хочется, чтобы низы знали лишнее? — улыбается Намджун. — Эта территория строго охраняется от лишних глаз и ушей, для жителей Города, которым угораздило жить поблизости, существует лишь стена, огораживающая государственную территорию, за которой то, до чего ему дела быть не должно — пятнышко в картине мира муравья, живущего в самом низу и ползающего по протоптанным тропкам. — Но… как ты оказался здесь? — Случайно. Это было как раз тогда, когда мы расстались на долгие годы. Залетевший сквозь проломленную кровью ветер проносится по гулкому коридору, треплет полы одежды Кима, тормошит мягкую челку капитана, взбивает зеленые кудри Бога богов. Пластинки мелко трепещут, издавая звук, похожий на шорох ночного дождя: тихий и шепчущий. — Мы думали, ты погиб. — бормочет Чимин, не глядя. — Поговаривали, что ты… — Был подстрелен правительским. Почти. — грустно улыбается мужчина. — Но как видишь, я жив. — Но как?.. — Подожди, давай по порядку. Мы провели несколько часов в дороге, и тебе нужно отдохнуть. Пойдем со мной. Намджун кладет руку на плечо Пака, ведет в сторону, и тот покорно идет за ним. У правой стены, в углублении, видит Чимин койку, столешницу, самодельный потухщий очаг. Намджун зажигает керосиновую лампу на столе, и она освещает гору странного хлама по сторонам: какие-то склянки, чашки, лампы, тряпье, железки, коробки вокруг. — Мое гнездо… Садись. — указывает Намджун на кровать, и Пак послушно садится. Отшельник наливает в железную кружку какую-то жидкость из темной пузатой бутыли и протягивает Чимину. — Держи. — Что это? — Это придаст тебе сил и насытит организм. Осторожно принюхавшись, Чимин делает глоток. Варево вязкое, густое, горьковатое на вкус и тяжелое на языке, однако голодному Чимину оно кажется вкуснее всего на свете. — Что произошло тогда на улице? — Меня сильно задело в одной потасовке, и я возьми да свались в открытый канализационный слив. — Намджун присаживается напротив потухшего очага на груду тряпок, слежавшуюся в подобие «кресла», и принимается разводить огонь. — Сильно ушибся, сломал руку. Не мог подняться наверх, где вовсю бушевала полиция, решил испытать удачу и выбраться где-нибудь в другом месте, а, в итоге, лишь пуще заблудился. Бродил с подстреленной ногой и сломанной рукой по этим лабиринтам в каком-то бреду, может сутки, не знаю, словом, черт знает сколько, и в итоге вышел сюда… — И этот Бог… он был тут, когда ты пришел? — спрашивает Чимин, делая глоток варева. Зеленая голова за спиной шелестит мелко-мелко, точно прислушиваясь. — Не совсем… Я его вырастил. — Вырастил? Бога? — Вроде того… — отвечает Намджун и чиркает спичкой. Желтые, горячие языки огня стремительно взмывают вверх, силясь облизнуть дающую руку. Встречая хозяина, поленья издают радостный треск. — Не знаю, что на меня тогда нашло. Я же был почти ребенок, усталый, напуганный. Бродил до этого в темноте неизвестно сколько, уже проклинал себя за то, что пошел искать другого выхода. За то время, пока слонялся, вспомнил всех Богов, о которых слышал когда-либо, а когда вышел сюда, свалился и расплакался. Попросил Бога, какой бы он ни был, чтобы он нашел меня, нашел и спас. У меня оставалось немного чистой воды во фляге, и я подумал, что Богу был бы угоден подарок, что-то самое дорогое, что у меня есть с собой, иначе он не станет меня слушать… Намджун смеется и ворочает поленья железным прутом. Начинают свои хороводы по стенам оранжевые, быстрые тени. — И ты?.. — Я пролил эту воду здесь, на камни. — Но ты же мог умереть без воды, идиот! — Я сам себя корил потом за это. Сил не было ни к черту, так и свалился и лежал тут, считал часы, изъедал себя досадой за то, что сделал такую глупость. Так и пролежал здесь в каком-то забытьи, не знаю сколько, быть может, несколько суток. То ли спал, то ли просто бредил. Когда я проснулся, болело все тело, сломанная рука ныла, до безумия хотелось есть и пить. Вспомнил, что видел краем глаза какой-то мутный канализационный ручей, поднялся, приковылял к нему, и эта дрянная, грязная вода показалась мне тогда самой вкусной, которую я когда-либо пил. А когда подошел туда, где пролил воду, увидел… — Его?.. — прошептал Чимин. — Он был… маленький-маленький, едва заметный, не больше ногтя. Я такого никогда не видел. Видимо, он пророс сквозь трещину в полу. Крошечный, зеленый, слабенький. Но у меня тогда сердце замерло, и точно все раны и царапины вмиг затянулись, боль утихла, как будто её и не было, голод, жажду как рукой сняло. Я подумал, что Бог, видимо, услышал меня… — И ты остался подле него? — Я бы все равно не мог уйти далеко, пока не залечил бы раны. Я вправил кость и привязал руку к обломку балки накрепко, так, чтобы срасталась, обработал ногу как мог. И пока отходил, шатался вокруг да наблюдал за Ним. Очень скоро я понял, что Он живой, как и я, значит, как и я, нуждается в воде, потому что через несколько дней он вдруг ослаб и повалился набок, желтея, как больной. Я испугался и поспешил напоить его, как сделал в первый раз. Чистой воды у меня не было, но я навострился пропускать местную грязную воду сквозь свою драную рубашку, хоть как-то очищая её от грязи и мути. Напившись, он вскоре вновь воспрял, и, кажется, даже увеличился в размерах. Я стал регулярно поить его и замечать, как он креп с каждым днем, расправлялся, наливался силой и цветом. Казалось, будто он, как человек, рос от моей заботы и увядал от безразличия. Никогда не видел я ничего подобного и не знал, как обращаться с таким существом, но опытным путем понял, что Он нуждается в воде и дневном свете, а без них увядает, и ни в какой другой пищи ему не требуется… — А ты?.. Чем питался ты? — обеспокоенно спрашивает Чимин. — Первое время по большей части голодал. — честно признается Намджун. — Подгрызал по чуть-чуть завалявшийся в кармане сухой паек. Нашел здесь железную плошку, варил в ней свой ремень, ещё что-то, из чего мне, как казалось, можно было выжать хоть каплю съестного. Мой зеленый друг продолжал расти и расти. Оказалось, что он не обладает ни речью, ни человеческими реакциями, зато очень хорошо понимает любовь… — Любовь? — Самый первый из языков. Самый простой и понятный, его знает даже новорожденный ребенок. Не знаю, может, где-то на уровне молекул, атомов заложено во всем живом знание этого языка, но, не обладая моей речью, Он понимает мою любовь и заботу. Принимает их и отдает взамен. — Отдает взамен? — Не сразу, конечно. Поначалу, когда он был слаб, я заботился о нем, как о ребенке. Он рос помаленьку, креп на моих глазах, радовал. Меня поражало то, как из неоткуда, вдруг возник Он здесь. Само существование его казалось мне настолько удивительным, что восполняло всю потребность мою в каком бы то ни было смысле… Чимин косится на Существо, стоящее в стороне. Струящийся с потолка белый свет течет по зеленеющим живым пластинам, и кажется, будто они звенят. — Когда через неделю нога моя зажила, а еды совсем не осталось, я начал предпринимать попытки выбраться отсюда. Брал с собой воду, огонь, бумагу и что-то, чтобы оставлять следы. Пробирался вглубь, отмечал развилки, тупики, когда уставал — возвращался к концу дня сюда. И так, шаг за шагом, через пару суток услышал я, наконец, над головой шорохи Города. Выбираться со сломанной рукой через люк было непросто, но голод был куда сильнее. — Где же ты вышел? — В совершенно незнакомом мне районе, тихом и, видимо, почти не задетом боями. Я раздобыл еды, лекарств, стащив с прилавка, и улизнул назад. — Ты… вернулся сюда? — Да. Той дорогой, которую выведал. Со временем, день за днем, исследовал я подземные ходы, узнавал лазы, переходы. Подземная карта моя, сообщаемая с картой города, ширилась и росла. За все те годы, что прожил я здесь, я исходил тысячи километров под землей и над землей, знаю город так, как не знает никто. — Неужели все эти годы... — тихо произносит Чимин, уставившись в кружку. — Неужели ты не искал нас? — Искал. Не знал, как оставлю Его, и это всё, как расскажу остальным о том, что видел, но ни о чем другом не думал тогда, кроме как вернуться к вам, найти к вам путь. Через полтора месяца нашел я, наконец, ту самую дорогу, которой попал сюда в первый раз, а когда пришел, увидел, что дом, где мы жили в подвале, сгорел дотла, и никого не осталось. — Дом подожгли при уличных боях, нам с ребятами пришлось перебираться на север. — упавшим голосом отвечает Чимин. Где-то глубоко внутри странная обида выпускает когти и скребет прямо по сердцу. И ведь не на кого обижаться, ни на Намджуна, ни на себя, а все равно безумно обидно. — Вот как. Значит, тогда нас и развело в разные стороны. Идти мне больше было некуда, никто меня не ждал, и я решил вернуться сюда, к Нему. Я подумал, что раз Зеленый Бог явился мне, то будет лучше посвятить жизнь ему, чем просто погибнуть на улице. Я вернулся сюда и продолжил ухаживать за Ним. С каждым днем он помаленьку рос у меня на глазах, вытягивался, расправлялся. В остальное время я исследовал подземные ходы, пустырь, вел заметки, да читал книги которые нашел здесь… — Книги? Что это? — Ах, боже, я и забыл, ты ведь не знаешь… — Намджун достает из какой-то коробки странный предмет, похожий на футляр, и протягивает Чимину. — Люди до Большого взрыва часто использовали их, а тут их много, очень много. В подвале обнаружил я целый склад с этими… книгами. Чимин осторожно открывает хлипкий футляр, обклеенный тканью, и наружу веером вылетают пожелтевшие бумажные листы, испещренные строчками. — Похоже на… газеты. Сшитые вместе газеты. Много-много газет. — Вроде того. Но, в отличие от газет, в них пишут не только о настоящем, но и о прошлом, и о сути вещей. Целые дни проводил я здесь, читая всё, что под руку попадется. Из них узнал я больше, чем знал когда-либо. — Так вот откуда ты знаешь столько о мире до Взрыва… — протягивает Чимин. — Я узнал, что место, в которое попал, давным-давно, было Домом Бога. Люди до Взрыва приходили сюда, когда им было плохо, чтобы найти утешение и обрести покой. Совсем как я. Я подумал тогда, что, наверное, есть какой-то смысл в том, что я не погиб, что из всех мест оказался я именно здесь, что явился мне Он… — Намджун кидает взгляд на Бога богов. — В одной из книг прочел я о людях, которые уходили от мира, чтобы служить Богу. Жили в скалах, в пещерах, говорили с Ним, узнавали деяния его везде. И тогда я подумал, что, видно, это мне начертано… быть таким, как они. Его служителем. Намджун говорит, говорит, и взгляд его преображается, становится блестящим, быстрым, обжигающим, прямо как его речь. Кажется, он уже не здесь вовсе, и видит какие-то такие вещи, которых Паку никогда не разглядеть. Слишком хорошо знает Чимин такого Намджуна, как знает и то, каким невыносимо далеким он кажется в такие минуты. Пялится куда-то вверх, того и гляди — от земли оторвется и будет там, с небесными светилами, с которыми он на одном языке, а Чимин будет здесь, все такой же маленький и глупый, будет стоять и смотреть на него, такого далекого и прекрасного. Намджун уже заочно, здесь, на земле кажется дальней звездой, эдакой кометой, какие редко-редко, раз в сто лет, приближаются к земле. Появится на час, блеснет огненным хвостом, подожжет небо, наведет переполох и исчезнет в черном холодном космосе до следующего века, а Чимин останется на земле, пялясь вверх, как дурак. И всегда эта комета будет непонятна, и всегда далека, и встречаться они будут раз в сто лет, лишь в те моменты, когда обрита кометы будет пересекаться с Чиминовой. Пак жил бы на земле, и о звездах бы не думал, если бы раз в сто лет, неотвратимо не появлялась эта комета на небе, будоража уснувшие мысли, заставляя желать того, о чем, казалось, он и думать забыл. — И какой же закон ты исповедуешь? — Единственный закон всего сущего — Закон Любви. — отвечает Намджун. Взгляд его не затуманен, как у прочих фанатиков, которых видел Пак на улицах, а ясен, спокоен и чист. Чимин вздыхает и ставит кружку на стол. Комета, подлетевшая к Земле, вновь навестила её лишь ненадолго и вот-вот собирается покинуть, скрывшись в темном и невозвратном. — Ты помнишь, когда-то давно, в детстве… Мы мечтали о том, как полетим наверх и увидим, как живут небожители? Свежеоткопанное воспоминание отзывается, как затекшая конечность, которой вдруг пошевелили — судорожно качает кровь, чтобы прийти в действие, и от этого по онемевшей коже бежит неприятное покалывание. — Помню… — бормочет Чимин. Руки его тянутся к кисету, чтобы закурить. — Не дыми это дерьмо. — советует Ким. — Лучше выпей еще. — он подливает в опустевшую кружку вязкого напитка. — Как ты думаешь, Пак Чимин… Откуда взялись небоскребы? — Не знаю. — честно отвечает Чимин. — Они стоят, сколько я себя помню, сколько любой до и после нас помнит. Это что-то в природе вещей… — В природе вещей? — Да. Всегда был низ, всегда был верх, всегда были те, кто посередине, каждый занимал свой уровень и выполнял свою роль, чтобы мир мог существовать. Верх управляет всем, он же поощряет и наказывает, распоряжается, отмеряет, сколько положено нижним уровням воды, еды и прочего. Остальные занимаются своими небольшими делами, и так до самого низа. Полагаю, когда-то давно кто-то решил, что такое устройство будет наиболее удобным для общества, тогда и появились небоскребы. — А что если я скажу тебе… — зоркий, блестящий зрачок внимательно смотрит на Чимина. — Что нас обдурили и заставили поверить в то, что это и есть суть вещей? — Это сказали тебе твои книги? — Это я сам догадался. Я все пытался понять, каков был план того, кто это придумал. Думал, как же так вышло, что нам, внизу, вечно чего-то не хватает, как ни бейся, почему мы голодаем, опускаемся до грабежа, убийств, а в иных районах, где особо худо, и до поедания себе подобных... Думал, зачем тогда жить, если жизнь эту поддерживать ты не в состоянии. А потом оказалось… что у нас все есть! Просто мы не знаем этого. Чимин боязливо косится на Намджуна и вздыхает. Ким всегда был таким: в голове его вечно были странные, бредовые идеи, вызывавшие у иных смешки. Страшно было то, что идеи эти всегда срабатывали, а сейчас — страшно особенно. — Чимин, я знаю, что звучу сейчас как умалишенный, но все же поверь мне… — Намджун делает паузу и поднимет глаза на пляшущие на стене отблески пламени. — Когда-то давным-давно, до Большого Взрыва, не было ни небоскребов, ни уровней, ни даже самого Города... Воздух был чистым настолько, что люди ходили по земле без защиты, не боясь задохнуться. Чистая вода не стоила ни гроша и текла огромными потоками прямо по земле, била из недр её. Еда произрастала прямо из земли, и любой мог утолить голод и жажду, не утруждая себя тяжелой работой, брал столько, сколько желал, и насыщался. — Интересно, почему я должен доверять тебе и твоим сказкам? — щурясь, прерывает его Чимин. — Брось, ты видел Его, и я готов поспорить, что никогда в жизни ты не встречал ничего подобного. Разве этого мало, чтобы мои слова имели какую-то достоверность в твоих глазах? Так вот, в те времена, за тысячелетия до нашего рождения, мир был заполнен такими, как Он… Намджун кивает в сторону Бога богов. — Таких как Он… Их что, было много? — Ты даже представить себе не можешь, сколько их было. Настолько много, что Его братья-великаны заполняли собой пространства, по размерам во сто крат превышавшие Город, вершинами доставали небес. Тогда, тысячелетия назад люди называли их деревьями. Целые леса, океаны их росли на земле, давали приют и пищу, укрывали от невзгод всё живое. В одной из книг узнал я, что существа эти способны очищать воздух и не просят за это ничего взамен, для них это такой же естественный процесс, как для нас — прием пищи. — Так вот почему ты позволил мне снять маску. — Именно так. Мы вдалеке от города, и дыхания Его достаточно, чтобы мы могли дышать свободно. Когда-то давно земля давала человеку все необходимое, а когда человек заботился о ней — поливал, удобрял, оберегал — она вознаграждала его щедрым урожаем, который люди употребляли пищу. — Твой Бог тоже дает тебе пищу? — Пока еще нет, он очень молод. Но, если я не ошибся, его род способен приносить яркие, красные плоды, которыми можно питаться. Думаю, что уже скоро, через год-два, я смогу собрать первый урожай. Еда, за которую не нужно платить, которую дает земля! Ты представляешь, Пак Чимин? Не зная, что ответить, Чимин робко кивает. — Но почему тогда… все изменилось? — Человек захотел взять больше, чем ему было бы нужно. Быть может, испугался, что ему не хватит, быть может, не захотел делиться с остальными и нажиться на чужой недостаче, я уж не знаю. Знаю только то, что люди вдруг поверили, будто земля — лишь источник благ, и благ этих не хватит на всех. Тогда, как любой источник, из которого пьют без меры, она начала медленно иссыхать и, в конце концов, и умерла совсем... Это было неизбежно. — Это случилось во время Большого Взрыва? — догадывается Чимин. - Видимо, да. После него почти не осталось на земле ни животных, ни растений, ни доброй половины человечества, и мир стал таким, каким мы его знаем. Знаю, что на местах, не затронутых взрывами, человечество выстроило Город — огромный, покрывший собой весь земной шар. В этом Городе мы платим за то, что когда-то было нашим по праву, за то, без чего ты жить не можешь, иначе умрешь. Тот, у кого больше денег, тот и прав, у того есть и еда, и вода, и чистый воздух в достатке. Человек этот набивает карманы, пока внизу дерутся за бутылку воды, чтобы не умереть от жажды. Мировой Город мертв, и его последние жители стремительно добивают друг друга. Кроме них, жизни на земле больше нет, Пак Чимин… По крайней мере, все так думают. — Но твой Бог… Он же живой? Откуда Он тогда взялся? — Это последний из старых богов. А может — первый из новых. Каким-то чудом земля, которая мертва настолько, что даже смертоносна, земля, которую тысячу лет назад оставили люди, в конце концов, начала порождать жизнь. Год за годом, пока наблюдал за Его медленным ростом, отмечал я, как меняется мир вокруг меня. Точно к разгорающемуся очагу на свет, год за годом начали приползать сюда редкие мелкие твари: черви, слизни, неведомые букашки. Наконец, год назад увидел я под землей крысу. Никогда не видел её, но, припомнив описание, сразу признал. — Такую, какую мы видели сегодня? — Именно так. Я думал, что их всех давно переели, а теперь оказалось — вот они, живы. И судя по тому, что я вижу их все чаще, им есть, чем питаться, и есть, где жить. Я подумал, что, быть может, жизнь не умерла, а лишь спряталась, и сейчас, наконец, выбирается из своих глубоких нор, шаг за шагом, прорастает упорно, через смерть и прах, на этом самом месте. — Намджун… — Да? — Скажи, что за странный запах наполняет это место? Я почувствовал его, когда мы приближались к Дому Бога. — А, этот? Это запах жизни, пробившейся здесь. Ким поднимается с места, возвращаясь к Богу богов. Чимин медленно поднимается и следует за отшельником. Намджун стоит спиной, запрокинув голову, глядит на сияющую, живую крону, и Пак жадно глотает глазами затылок, и отросшие волосы, и изгиб шеи, и линию плеча, и серебряную серьгу в ухе. Так, точно может в следующий миг не увидеть их больше никогда. Потому что Намджун — чертова комета, неземная, далекая. Вернется раз в сто лет, как ни в чем ни бывало, отыскав при том смысл бытия в едином предмете, поманит за собой одним словом, взглядом одним, блеснет красным хвостом и вновь — поминай, как звали. — Намджун… — Да? — Почему ты привел меня сюда? — Тебе нужно было мое алиби. — отвечает Намджун, улыбаясь. Чимин видит щеку Намдужна, а на ней — добродушную, мягкую ямочку, и от вида этого сердце щемит сильно-сильно. — А ещё? Почему ещё? — продолжает спрашивать Чимин, подходя ближе, сам не зная, какой ответ хочет получить. — Как ты… Как ты нашел меня, спустя столько лет? — Увидел твое имя в заголовке газеты, когда был на поверхности, с указанием вознаграждения за твою поимку. Там была твоя фотография, такая, плохо сделанная, ещё и повзрослевшая, но я сразу узнал тебя. — Намджун поворачивается к Чимину лицом, все так же мягко, по-доброму улыбаясь. — Как узнал, что ты жив, сразу принялся искать тебя: по слухам, через третьих лиц… — Кто сдал тебе, где я нахожусь? — вмиг настораживается Чимин. По размякшей было спине пробегает холодок. — Имена? — А я что, похож на кого-то, кто хочет получить деньги в обмен на жизнь? На кого-то, с кем выгодно состряпать грязное дельце? — Смеется Намджун, разводя руками. Чимин оглядывает мужчину с ног до головы и вздыхает — в этой одежде, он смахивал на бродягу-простака, но никак не на злоумышленника. — Не волнуйся, никто из тех, кого спрашивал я, не желает тебе зла. — С чего бы тебе им доверять? Мало ли кто улыбается в лицо! — Я это знаю. — невозмутимо отвечает Намджун. — Верь мне, ты и твои ребята в безопасности. Я узнал, где вы скрываетесь, долго ходил вокруг, выглядывал, не знал, как подступиться. Наконец, собрался с силами и пришел к тебе, ну а дальше… Ты сам знаешь. — Так зачем ты привел меня сюда? — Хотел показать тебе это все. Именно тебе. Подумал, что, быть может, из всех людей ты единственный, кто поймет меня и послушает. — Почему тогда еще не расскажешь об этом людям? — Они пока не готовы к этому, быть может, когда-нибудь... Я думал над этим, не знаю, что из этого выйдет, но возможно… Возможно, однажды все будет по-другому. Могу ли я рассчитывать на твою помощь, Пак Чимин? — Я?! — Чимин хлопает глазами. — Почему я? — Потому что я верю тебе. И знаю тебя. Знаю, что у тебя доброе сердце, Пак Чимин. Знаю, что ты не любишь убивать и не выносишь вида человеческих страданий. Знаю, что не поднимаешь руку на слабого, а с сильными всегда действуешь хитростью, не потому что сам слабее, а потому что не любишь причинять боль. Прячешь это ото всех и от самого себя, а оно все равно, упорно прорастает наружу из тебя, что бы ты с этим ни делал и как бы ни прятал. Чимин молчит, закусив губу, не зная, что ответить. Сердце его бьется мелко-мелко, дрожит, точно загнанное в засаду. — И что же ты надумал? — наконец, произносит он, облизав пересохшие губы. — Если книги не врут, то когда дерево приносит плоды, в каждом плоде содержатся семена, и каждое из семян — это будущее дерево. Если посадить эти семена и ухаживать за ними, то на их месте через года вырастут новые деревья. Эти деревья будут жить, расти, дышать, так, как рос Он, и однажды, они принесут плоды, а в них будут новые семена… И возможно, однажды на этом месте будет столько деревьев, что их плодами можно будет накормить сотни людей, столько воздуха, что тысячи смогут дышать легко и свободно… Представляешь? — Намджун, на это уйдут многие и многие годы… — Я готов рискнуть. Чимин вздыхает, смотря в сумасбродные, блестящие, быстрые глаза служителя Бога. Божество стоит за его спиной, качая зеленой гривой. Зеленое, живое, прорастающее из каменных плит и тянущееся на длинной ноге к небу тонкими своими руками. Намджун на него похож немного — высокий, худой, жизнью, радостью, светом сочащийся. К Намджуну как к этому дереву — все живое на свет приходит, о приюте и заботе прося, и Намджун всегда с лихвой отдает, без условий, просто потому что это для него такой же естественный процесс, как для прочих — прием пищи. — Ты останешься тут? — тихо спрашивает Чимин, уже зная ответ. — Не хочу надолго оставлять Его одного и смущать своим видом твоих ребят. — Чонгук поставил сапоги на то, что ты не протянешь с нами и трех месяцев… — Что же, передай ему, что он выиграл. Против чего? — Против револьвера Хвиин. Она ставила на полгода. — Кажется, я им не особо понравился. — Почему, вот Сокджин, кажется, сохнет по тебе. — выдает Пак неожиданно для себя. — Я знаю. — улыбается Намджун. Чимин скулит где-то глубоко внутри. Знает? Что он еще знает? Есть ли что-то, чего не знает Ким Намджун? — И что ты собираешься с этим делать? — Думаю, буду навещать тебя, Пак Чимин. — Не обманешь? — Чистая правда. Можешь мне поверить. — С чего это я должен тебе доверять? — Потому что ты любишь меня. — улыбаясь, отвечает мужчина. Чимин молчит в ответ, улыбается грустно, на крону зеленую, звенящую, в белом свете купающуюся, глядит. Кажется, он и до этого был уверен, что Намджун обо всем знает. — Вот как. Давно ты это знаешь? — Всегда знал. — Откуда? Пак чувствует, как в уголках глаз начинает неприятно щипать от настырных, бессовестно подступающих слез. Быстро-быстро моргает, отворачивается, на свет смотрит. — Ты говорил со мной… на её языке. Даже если сам не замечал. — Я был… настолько очевиден? — Лишь для тех, кто внимателен к её языку... Ну что ты!… — тихо улыбаясь, Намджун мягко разворачивает Пака за плечи и берет его лицо в свои большие и теплые ладони. — Ну что ты… Капитан Пак… Чимин… — шепчет он, глядя, как первая тяжелая слеза падает с ресницы и катится по щеке, прячась в уголке искривившегося рта. — Почему ты… — бормочет Чимин, опустив голову, жмурясь, из последних сил сдерживаясь. — Почему ты больше не зовешь меня так, как раньше… Я, что… — громкий всхлип, — неужели теперь я противен тебе? — Что ты , я просто думал, тебе неприятно, когда я зову тебя так… Ну что ты, Чимин … — Намджун стирает набегающие слезы со щек большими пальцами. — Что же ты, Минни… Внутри что-то лопается, как струна. Чимин ревет в полный голос, цепляется за чужие плечи и прячет лицо на широкой груди. — Ну же, не плачь… — Намджун смеется тихонько, прижимает младшего к себе, гладит по спине. — Минни, не нужно плакать… — Я боялся, что я… что ты… — мямлит юный капитан, захлебываясь в рыданиях. — Теперь все хорошо. Ты здесь. Ты со мной. Ты в безопасности… — шепчет на ухо Намджун. Наклоняется и целует тонкий висок, белый лоб, укрытый пушистой челкой, покрывает поцелуями пылающие щеки, опухающие от слез глаза, наконец — приоткрытый красный рот. Чимин всхлипывает и обхватывает шею мужчины руками, встает на цыпочки, льнет к нему, целует чужие губы, сухие и горячие. Намджун мягко отстраняется, разрывается тоненькая ниточка слюны меж их ртами. Чимин медленно открывает глаза, хлопает ресницами, глядит на Намджуна растерянно. — Намджун… Ты… не хочешь мне что-то сказать? — Думаю, я уже все сказал. — улыбается Намджун, еще раз берет лицо Пака в ладони и целует в макушку. Чимин кивает и кладет свои маленькие ладони поверх огромных намджуновых. Прикрывая глаза, льнет щекой к грубой руке, улыбается, чуть ли не мурлычет. Так стоят они, тихо-тихо, под сенью зеленого Бога богов. Небо над головой стремительно темнеет, и единственные звуки, что слышны в тишине Дома Бога, это шелест листвы на ветвях при дыхании ветра, да ровный стук двух сердец, лишь горячее их дыхание. — Мне нужно идти… — шепчет Чимин, нехотя выскальзывая из объятий, потерянный и тихий от внезапно обретенного счастья. — Ребята будут беспокоиться. — Ты хороший капитан. Они тебя сильно любят. — Я знаю. — с улыбкой отвечает Чимин, на прощание гладя мягкую, зеленую крону. — Только вот что скажу им теперь, ума не приложу… — Расскажи о том, что видел. — Но они же мне не поверят! Намджун тянется к ветке над самой головой, срывает с неё одну пластину и протягивает Паку. — Передай им это. Думаю, этого будет достаточно. — Передам. Обязательно передам. Чимин принимает бесценный подарок и осторожно убирает за пазуху. Он прощаются глубокой ночью, у той самой решетки, где заходили днем. Чимин идет по освещенным холодным электрическим светом улицам, нацепив маску и очки, и не успевшие отвыкнуть легкие вновь дышат знакомой смоляной копотью. Чимин шагает вниз по узкому тротуару, и путь его устлан привычным туманом, серым и взвесистым. Он невольно поднимает взгляд наверх. Туда, где, как спящие великаны, уходят в темноту черные, гладкие, мерцающие тела небоскребов. Среди знакомых запахов дыма, машинного масла и нечистот, нос ловит еще один, едва различимый, но упорный. Запах этот свежий и тонкий. Чимин оглядывается по сторонам и, прислонившись спиной к липкой стене, нашаривает за пазухой живую пластину, достает и подносит к глазам. Маленькая, неказистая, она казалась беззащитной под жестким электрическим светом, среди удушающего, мучнистого смога. Чимин нажал ногтем, и из отверстия, как из раны, засочилась прозрачная жидкость. — Эй, кто там?! Чимин испуганно дергается. По стенам в густой мгле заплясали огни полицейских фонариков. Ночные ищейки. — Кто там? Ни с места! Чимин пулей срывается с места и несется вниз, по скользкому тротуару. — Стоять! Именем закона, приказываю остановиться! Чимин бежит изо всех сил, летит стрелой и — шмыгает в узкий проход: непролазный для больших парней в форме, но в самый раз для такого, как он. Считанные минуты спустя, погоня из трех человек проносится мимо сквозь дымку, с громким топотом, криками и истеричными бликами фонарей. Как Пак и надеялся, его не заметили в смоге, решив, что он побежал дальше. Переведя дух, Чимин привычным движением одернул лацканы куртки и окольными путями продолжил путь домой, стараясь более не попадаться. — Где ты, черт побери, был?! — обрушивается на него с порога Юнги. — Пять, мать твою, утра! Мы уж думали, ты где-нибудь костьми лег, собирались искать тебя! -Тише, тише, дружище!.. — выскальзывает к двери Хосок, покровительски кладя руки обоим на плечи. — Откуда ты знаешь, что с ним произошло!.. — Дайте хотя бы дух перевести… — ворочает языком Чимин, устало стягивая разом и очки, и маску. — Слава Богу, что живой! — в дверном проеме появляется Сокджин. Из затемнённой комнаты глядят на него еще пар пять встревоженных, бессонных глаз. — А где Намджун?.. За вопросом лекаря тихим рокотом прокатывается по комнате шепоток. — Намджун ушел от нас. — спешит громко заявить Чимин, проходя в комнату и валясь на стул. — То есть как это… насовсем? — переспрашивает Чонгук, косясь на Хвиин, тихонько грызущую ноготь. — Значит, все-таки подсыльной… — ухмыляется Тэхен, торжествуя. — А я вам говорил! Отловить бы его… — Нет. — обрывает его Чимин. — Намджун был и остается нам другом. Просто у него другой путь, и потому он более не может тут оставаться. Чимин косится на Сокджина, невольно отмечая, как лицо лекаря вмиг становится каким-то серым и потухшим. Паку вдруг становится нестерпимо его жаль. — Так где же ты был, капитан? — спрашивает Хеджин, стоящая в дверном проеме, облокотившись о косяк. — Я видел Зеленого бога… — тихо отвечает Чимин, помолчав, и поднимает взгляд на команду. — Бога всех богов. — Что, прости? — лицо Юнги кривится так, будто на зуб ему попало что-то нестерпимо кислое. — Я понимаю, что звучу как дурак, но послушайте… — продолжает Пак, нервно смеясь и рыская глазами по лицам товарищей, силясь отыскать участие хоть в одном из них. — Сейчас Он один, но когда-то давно их было настолько много, что Его братья-великаны заполняли собой пространства, куда больше Города, вершинами доставали они небес. Тогда не было и в помине Города, а были только леса, целые океаны их росли на земле, давали людям чистый воздух, приют и пищу, просто так, ни за что… — О-о-о, понятненько… -Дружище, да ты, кажется, бредишь! — Нет, это чистая правда! Знаю, это звучит для вас как абсурд, но прошу, поверьте мне… — С чего это мы должны тебе просто так поверить? — щурится Тэхен. — Вот почему! — Пак уверенно лезет рукой за пазуху. — Где же…? Где…?! — он судорожно хлопает по карманам, шарит по подкладке. — Неужто потерял…? Ах, эти чертовы ищейки!... — Боже, Чимин, я тебя люблю, но прошу, прекращай это безумие, все очень хотят спать!.. — зевает Хвиин, направляясь прочь. -Но у меня правда было доказательство!.. Почему вы не желаете послушать меня?! — Чимин. — руки врача заботливо ложатся на его спину. — Ложись спать, ты очень устал и переутомился… — Вы даже… не хотите послушать меня, это же действительно важно! — Я верю тебе… — улыбается врач, провожая Пака до двери. — Но сегодня… сегодня был трудный и тревожный день для всех, все очень устали, испереживались, и ты устал. Тебе нужно отдохнуть… У Сокджина руки холодные и тревожные, а касаются заботливо, ласково, нежно. — Сокджин!… — окликает Пак удаляющегося врача, приподнимая голову от подушки. — Что? — оборачивается врач, и в глазах его Чимин ловит тень встрепенувшейся надежды на что-то, и от вида её в животе сводит. — Ничего… я… Спасибо тебе. Сокджин неловко улыбается на непривычную благодарность, и уши его, кажется, розовеют. — Обращайся. Врач гасит свет и тихонько закрывает за собой дверь. Чимин лежит в темноте на матрасе, свернувшись калачом, и слышит, как в соседней комнате шепотом переговариваются между собой Хосок и Юнги. — Да говорю тебе, он сегодня не в своем уме маленько. — Устал, может... — Может, увидел чего, что его, бедолагу, так перекосило, может, нюхнул какой-то дряни… — Он не станет, разве что, быть может, перепил… — Да ну, от него не несет, а такие анекдотики только в специфически расширенном состоянии сознания рассказывать можно, я тебе скажу. — Думаешь, это его тот странный тип надоумил? — Зеленый Бог, кажешь тоже… Фантазе-е-ер… — Заткнитесь, говоруны! — рявкает на них осипшим голосом Мунбель. — Да мы молчим, молчим… — Языки вырву обоим. В ответ на угрозу, воцаряется благословенная тишина. Чимина вдруг посетила мысль, что эти двое наверняка нравились друг другу, разве что никогда об этом не говорили. И все же без слов было видно то, как пеклись они друг о друге, незаметно подкладывая друг другу лучшие куски, не разлучаясь ни на час. А быть может, им и не нужны были никакие слова и разговоры. Может быть, они и так все друг о друге знали, с самого начала, и забота эта была для них столь же естественна, как прием пищи… Чимин улыбнулся своим мыслям, и от них досада на товарищей постепенно притуплялась. Веки его закрывались, и измученное тело проваливалось в сладкий сон. На втором этаже ветхой лачуги на юго-востоке Мирового Города, в предрассветный час спал на грязном матрасе капитан Пак Чимин, поджав под себя ноги, положив пистолет под подушку и кисет с табаком в изголовье. Во сне видел он, как на весь белый свет стоит, распростершись, зеленый лес, плещется живым океаном от края до края вселенной. Дышит лес, и на вдохе острые пики его устремляются в небо, к звездам, а корни — глубоко вниз, в плодородную, теплую почву. И на выдохе выпускают деревья всем своим телом прозрачный эфир: чистый, свежий и тонкий. Пак Чимин дышит этим эфиром, на волнах океана живого качается, улыбается во сне. Сон его крепок и сладок, как в детстве, и ничто на свете: ни шторм, ни катаклизм, ни Большой Взрыв — не потревожит него покой.