Проклятие красивого лица

      Рождественская звезда, поднявшись в свой самый зенит, освещала тихий, присмиревший под снегопадом двор, когда хозяева вышли на крыльцо, чтобы проводить своих иноземных гостей. Седжин заботливо упаковывал в возок корзины со съестным. — Господин Ханьгуан-цзюнь бесконечно благодарен вам за вашу заботу, — сказал Лань Сычжуй, когда господин Вэй уже усаживался в возок, обнявшись на прощание с мальчиками. — И мы хотели бы в память о нашем непрошеном визите преподнести вам скоромные подарки.       Вэнь Нин с поклоном поставил к ногам Кимского и фон Кима большой плетеный короб. — Здесь отборный китайский чай из Гуйчжоу, — пояснил Лань Сычжуй, — и лучший синий фарфор Цинцы, какой только можно найти в Чжэцзяне. О нем говорят, что цвет фарфора Лунцюань подобен нефриту, чистота — зеркалу, а если прикоснуться к нему, то он издаст звон, подобный звучанию Цина. — Мы с благодарностью принимаем этот подарок, — проговорил Сокджин Юрьевич, глядя в открытое и спокойное лицо Ханьгуан-цзюня, — и будем хранить его вместе с памятью о вашем визите и пребывании господина Вэя у нас в имении. — Будем верить, что судьба будет благосклонна к вашим скитаниям, — кивнул Кимский, — и однажды вы еще раз навестите наш дом. Будем рады.       Господин Ханьгуан-цзюнь наклонился и укрыл толстым меховым покрывалом сидящего в возке господина Вэя. Но тот вдруг потянул его за воротник мундира, заставив наклониться, и что-то шепнул. — Ну что, едем? — взобрался Лань Сычжуй на облучок и уселся рядом с Вэнь Нином. — Подождите, — скомандовал вдруг Ханьгуан-цзюнь. — Вэй Ин, прошу тебя.       Господин Вэй выбрался из-под своего покрывала и подошел к Сокджину Юрьевичу. Тот замер, глядя в это красивое, вдохновленное выстраданной и пронизывающей его насквозь всего как золотыми нитями любовью к своему Ханьгуан-цзюню, лицо.       И вдруг господин Вэй крепко обнял его, притянув к себе, и на секунду прижался щекой к его щеке. А потом отстранился, сунул руку в складки своей черной одежды, достал оттуда что-то и протянул фон Киму на раскрытой ладони.       Сокджин Юрьевич побледнел.       На узкой длинной ладони лежала крошечная фарфоровая статуэтка. Маленький пастушок с флейтой в руке в долгополой, подпоясанной шнуром на тонкой талии рубахе и с длинными волосами, убранными в хвост — невероятное, потрясающее произведение, созданное рукой неизвестного мастера, удивительное, красивее которого и придумать нельзя. — Спасибо, — сказал господин Вэй по-русски.       Затем он вернулся в возок, и повозка тронулась.       Со стороны ворот послышался шум, и Кимский ахнул: — Неужели, не успели?       Дорогу перегородили огромные роскошные сани, расписанные многоцветно и убранные богатым бархатом и парчой.       Лань Сычжуй растерянно обернулся на стоящих на крыльце хозяев, но со стороны саней ему махнули, указывая поворачивать не влево, на дорогу, ведущую к тракту, а вправо, куда вела объездная проселочная дорога, а потом кто-то из саней сказал что-то, и возок, дернувшись, ускорился и мгновенно скрылся за поворотом.       В этот же момент слева, со стороны тракта, показался еще один возок, почтовый или казенный по виду. Он подъехал к перегородившим дорогу саням, и из возка выскочил высокий, статный и жутко злой мужчина в офицерской форме императорской жандармерии.       Мальчишки, сорвавшись с крыльца, успели добежать до ворот, следом подошли старшие хозяева. — Вы-ы-ы! — тыча пальцем в сторону саней, заорал жандарм, вращая глазами так, что, казалось, они вот-вот вылезут из орбит. — И я несказанно рада нашей неожиданной встрече, Сынхен Топович, — донеслось из саней звонким голосом, и на укатанный полозьями снег ступил легкий кожаный башмачок, а после появилась и сама дама. — Джиджи, — усмехнулся Сокджин Юрьевич. — Как вам мои новые сани, Намджун Алексеевич? — хохотнула Джиджи, проведя белой перчаткой по темно-красному бархату, — Приобрела у местного мастера, оцените-ка. — Вы должны освободить мне дорогу! — снова выкрикнул жандарм. — Вы должны мне два ужина и один утренний кофе, Сынхен Топович, — обернулась и игриво проговорила Джиджи, — но я же не высказываю вам эти претензии при всех, да еще в столь непозволительном тоне. — Ну… — смутился жандарм, сразу растеряв всю свою воинственность под смешливым взглядом Джиджи, — я не отказываюсь. Помнится, мы условились, что только одно ваше слово, и я готов… Но, — вспомнил он и махнул в сторону поворота, за которым скрылся возок, увозящий господина Вэя и его спутников, — мы преследуем преступника, именем Его Императорского Величества… — Помилуйте, — раздался позади него веселый голос Хосока Андреевича Ланского-Рогатых, который как раз спешивался со своего рыжего жеребца, — этот возок доставил в поместье Кимских фейерверки по моему распоряжению, а сейчас везет в имение Чонских выписанные из Петербурга французские вина к новогоднему столу, не так ли, Чонгук Эдуардович? — Именно, — не моргнув глазом, подтвердил Чонский, тоже спешиваясь. — Поэтому я к вам всего на минуту, уважаемый Намджун Алексеевич, и сразу домой — очень уж не терпится попробовать.       Сынхен Топович растерянно моргнул и уставился на Джиджи. — Господа, — воскликнул Сокджин Юрьевич, украдкой пряча в карман тулупа свое фарфоровое сокровище, — прошу вас, стол накрыт, первая звезда давно взошла, а мы еще не сели за стол и не разговелись. — Каким неожиданным знатоком православных традиций вы стали, Сокджин Юрьевич, — хохотнула Джиджи, подмигнув, и подала руку в элегантной перчатке Сынхену Топовичу, опираясь на него. — Прошу вас, пойдемте скорее. Я жутко замерзла в этих ваших среднерусских полях. Пожалуй, мне стоит вернуться в Европу. Если, конечно, чья-нибудь настойчивость, — она взглянула на Сынхена Топовича, который вышагивал рядом, выпрямив спину, — не заставит меня передумать и остаться.       В теплой уютной гостиной стоял накрытый по-праздничному стол, освещенный свечами в высоких канделябрах. Седжин хлопотал, гоняя дворовых девок с поручениями на кухню и обратно. — Прошу вас, Хосок Андреевич, — тронул Чонский Ланского за рукав, — не нальете ли вы для меня бокал вина.       И покраснел так, что Хосок Андреевич игриво прищурился: — С удовольствием, Чонгук Эдуардович. Позвольте мне поухаживать сегодня за вами как за барышней. Вы не против? — Не против, — еще более покраснел Чонский. — Но тогда мне придется стребовать с вас поцелуй, как с барышни, — чуть наклонившись к лицу Чонского, проговорил Ланской. — Я не против, — сказал Чонский твердо и поднял глаза, пристально уставившись на Хосока Андреевича. — Это я и хотел услышать, — пробормотал Ланской, скользнув взглядом по его губам. И улыбнулся вдруг с неуловимой теплой нежностью. — А где это ваши мальчики? — оглянулась Джидди, отмахиваясь сложенным веером от шуток Сынхена Топовича, — оба чудо как хороши. — Так что держите их подальше от Джиджи и никогда ей не показывайте, — заметил многозначительно ее собеседник, ловко уворачиваясь от веера, и тут же получил ударом веера по плечу. — Боюсь, они настолько сдружились и увлечены друг другом, что они и так нескоро покажутся нам на глаза, — посмеялся мягко Намджун Алексеевич. — Увлечены в смысле увлечены или так… играют… пока…? — Играют… пока… — вздохнул Сокджин Юрьевич, — но с каждым днем увлекаются игрой все больше и больше. — Ты не бегаешь от меня больше, — самодовольно обнял Тэхен Чимина за талию, стоя с ним у окна в мезонине, куда Чимин затащил его, пытаясь разглядеть звезды на затягивающемся тучами небе. — Не бегаю, — прошептал Чимин одними губами. — Это хорошо, — сказал Тэхен с улыбкой и теснее прижался грудью к спине сводного брата. — Почему? — глядя все туда же, спросил Чимин чуть громче. — Ну… — Тэхен пожал плечами, — потому что у меня осталось еще много нерассказанных историй… — Про медведя? — улыбнулся Чимин и обернулся, встретившись с Тэхеном глазами. — И про медведя тоже, — улыбнулся в ответ Тэхен, наклонился и поцеловал его в самый краешек полной верхней губы. — Как вы думаете, — спросил Сокджин Юрьевич, когда за последним из гостей закрылась парадная дверь, а двор опустел от коней, саней и повозок, и только глубокие прорези полозьев в снегу напоминали о том, что в этом доме только что было шумно и тесно, — они смогут выбраться? Ну… господин Вэй и… — Смогут, — уверенно кивнул Намджун Алексеевич, помогая сводному брату гасить свечи в канделябрах, — Они — смогут. — Вы так уверенно говорите это, почему? — пристально посмотрел на него фон Ким. — Я, знаете ли, Сокджин Юрьевич, романтик, и верю в лучшие чувства людей и в то, что любовь способна творить чудеса. Свидетелями одного из них мы стали именно в ночь перед Рождеством не случайно — чуда, которое привело людей, искавших друг друга тринадцать долгих лет, в заснеженный уголок провинциальной России. Разве есть в мире какая-то другая сила, которая способна была бы им помочь, кроме любви? — Ох, вы, и правда, романтик, — улыбнулся Сокджин Юрьевич. — Настолько, что готов прямо сейчас пригласить вас…       Сокджин Юрьевич замер и посмотрел на него напряженно. — … на прогулку под луной… — сказал Намджун Алексеевич и тоже посмотрел на фон Кима с напряжением. — Сейчас?       Сокджин Юрьевич махнул рукой в сторону окна, за которым, хоть и улеглась метель, снег продолжал падать крупными хлопьями, заметая следы всего того, что видело имение и его обитатели в этот долгий предрождественский день. — Соглашайтесь, — Намджун Алексеевич взял его за руку и поднес к своим губам, — пройдемся вдоль леса по дороге, полюбуемся, какая красота вокруг!       Фон Ким моргнул, потом моргнул еще раз, и вдруг, сам от себя не ожидая, согласился: — Но учтите, — пробормотал он смущенно, — если нас с вами заметет пургой посреди поля или задерет выбравшийся на дорогу голодный медведь, последние слова, которые вы от меня услышите перед смертью, будут крайне вульгарными и оскорбительными.       Намджун Алексеевич улыбался и думал о том, что, проходя мимо заснеженных еловых лап, свисающих над дорогой, можно толкнуть одну такую, чтобы снег осыпался на голову Сокджина Юрьевича, а потом, воспользовавшись его замешательством, поцеловать его наконец.       Потом думал о том, что, наверное, есть способы и романтичнее.       А потом, когда Сокджин Юрьевич шагал с ним рядом под огромным черным, полным мелких и смазанных снегопадом звезд, думал, что понимает эту нежную влюбленность Сокджина Юрьевича в господина Вэя. И что настоящая красота, такая, как у него, намного сильнее и острее, чем просто красивое лицо, потому что не в лице она вовсе, а в глазах, через которые светится душа, прекрасная как само небо, и втягивает в себя как в омут, в котором хочется остаться и погибнуть, если потребуется. Намджун Алексеевич понимает Сокджина Юрьевича еще и потому, что и сам сейчас смотрит в точно такие же глаза: в них отражается черное звездное небо, а дальше, в самой глубине — такая концентрированная красота, что хочется утонуть и остаться.