Заметки Главредности

Они искали этот сеновал уже четверть часа. Поля клевера под покос за поместьем огромные, вспомнить бы, какой именно они разворотили больше десяти лет назад, когда их необъяснимый, несуразный, но абсолютно поглотивший их роман был в самом разгаре. Возможно, именно оттуда они принесли Чимина Сергеича. Намджуну нравится так думать. Сокджин не разубеждает, хотя сам подозревает, что Чимин был плодом их страсти после вынужденного двухнедельного расставания из-за учений Кимского, когда Сокджин, не выдержав, приказал кучеру свернуть карету под один из невских мостов и пойти прогуляться да пряников купить. В той же карете фон Ким растерял всю свою строгость унд дисциплину, а Намджун потом долго искал свежеполученный орден, который был просто оторван с кителя вместе с парой пуговиц. Орден так и не нашли. Намджун не пожалел о нем ни разу. Сейчас они брели, крепко держась за руки, в душных июльских сумерках, по скошенному, ещё не убранному полю. Ноги Сокджина, вышедшего из дома в одних сафьяновых домашних туфлях, быстро промокли. Днем прошла гроза, но жара не спала, воздух был напоен влагой, и горизонт, только-только съевший заходящее солнце, казался таким далёким. – Всё-таки ты удивительный человек, Намджун, – в речи фон Кима, прожившего в Петербурге большую часть своей жизни, чудесным образом не растерялись нотки родного немецкого акцента (за что Намджун Алексеевич очень благодарен судьбе, потому что тает от этих едва заметных "фсё-таки" и "челофек" как безусый юнец, а не господин в чинах). Широко, но неспешно шагающий Намджун, такой вдохновленный какими-то своими мыслями, то и дело оглядывается на плетущегося за ним Сокджина и, кажется, вот-вот запоёт, но сохраняет молчание и только крепче сжимает в тёплой ладони руку супруга. – Приём закончился всего час назад, - фон Ким говорит тихо-тихо, словно боится спугнуть распевшихся к вечеру кузнечиков и цикад, – Ах, о бале в честь десятилетней годовщины Кимских-фон Ким будут говорить во всех салонах, да, майн херц? Я едва проводил последних гостей и переоделся, как ты изволил явиться и увести меня из поместья. И куда? В поле… Я… Я не понимайт, Намджун, - Сокджин явно волнуется. Сокджин так явно волнуется, словно невеста, и акцент его от этого лишь усиливается. Намджун крепче стискивает его ладонь, всё чаще подносит её к горячим губам и целует. Ему кажется, что умереть от любви в этот момент, прямо посреди этого поля не такая уж плохая идея. – Я не имейт такую же широкую загадочную душу как у тебя и не знаю – это что, ваша традишн на годовщину свадьбы уходить в поля? И что делать? Ловить косуль? Медведей? И вот ещё, мы же не пожелали Чиминушке спокойной ночи! Бедный мальчик, он решит, что мы не любить его! – Чимин наелся сластей и уже спит. Седжин с ним. Ты же знаешь, ни одна муха мимо него не пролетит, он ради Чиминушки армию остановит. А мы прибыли, почти прибыли… Наверное…– Намджун отпустил руку Сокджина, обнял его за плечи со спины и развернул по направлению к сеновалу в десятке косых саженей от них – Ну, что думаешь, звезда моя?… – То есть, ты решил, что утехи на пыльном, колючем сене, в честь нашей совместной годовщины – это прекрасная идея, дарлинг? – на самом деле Сокджин все понял с самого начала, почувствовал нутром, такой уж сегодня день, они как близнецы какие целый день, всё друг в друге чувствуют. Понял, что задумал муж и горел с того момента как ступил за порог дома, ведомый мягкой рукой Намджуна. Однако трудно не быть фон Кимом, когда ты фон Ким. Намджун наградил его мягким укусом в загривок и горячим и горьким полынным шепотом на ухо: – Да. Да, я решил, что взять тебя там же, где ты срывал голос десять лет назад – это отличная идея. Чтоб ты почувствовал, что ничего не изменилось, сердце моё. больше десяти лет прошло, я всё ещё сожрать тебя готов, Джинни, золото моё, душа моя, как дикарь какой, как упырь трансильванский. Не вижу ни дня, ни ночи, всё мне ровно, всё мне серо, пока ты не явишься мне да не улыбнёшься. Как солнце, как ангел, как свет. Только тогда и живу. Только тогда я – это я. И не убоюсь ничего и никого. И одолею любое зло, пока ты глядишь на меня. Да ты же знаешь это всё, знаешь… Зацелованный, завороженный горячечным признанием, Сокджин уже готов был послать к чёрту идею с сеновалом и утянуть Намджуна вниз, в колючие пшеничные стебли и ароматный клевер, только бы не тянуть больше, не терпеть это жаркое, что сердце из груди выкорчёвывает и огнем его всего обжигает, словно он грешник неистовый, а Намджун его искупление. Добравшись-таки до сеновала (какая к черту разница, тот ли он был или не тот), они вдруг замерли, въевшись друг в друга глазами, и непонятно вдруг стало – то ли это гроза возвращается, то ли это они искрят, полыхнут вот-вот. Запоздавшая в улей пчела, сонно прогудев, врезалась Намджуну в висок и упала наземь. Всё. Молча, словно сторожевой алабай, словно ликан на охоте или демон какой, Намджун подхватывает Джина под бедра и забывает кто он такой. Мысли Сокджина скачут в разные стороны, брызжут словно оловянные пуговицы с рубашки, ни одну не поймать, кроме заполошного «Намджун, Намджун, Намджун!». Им обоим горячо, словно они не касаются друг друга, а таскают из костра горячую картошку голыми руками. До ожогов. До белой кости. Выжить бы. Как они забираются на эту гору сена никто и не вспомнит. Как и того, искололо ли Намджуну спину сухой травой; сколько летучих мышей, гнездившихся под крышей, вспугнул Сокджин вновь и вновь срывая голос; сколько раз он беззвучно просил «Хватит…» и сам же первый не давал Намджуну забыться сном.

***

Намджун невесомо водит пальцами по взмокшей спине растянувшегося на нём Сокджина, собирая капельки пота. Одурманенно рисует ими что–то на коже, выписывает. Сокджину, что лениво сопит ему в шею, сонно, сладко и невероятно хорошо. Хотя между досок сеновала уже сквозит ночной прохладой, а внизу слышно, как копошатся мыши, которых истинный аристократ фон Ким боится до обмороков, да и комары потихоньку слетаются, почуяв свежую кровь. Намджун мягко сцеловывает мурашки с теплого плеча и заглядывает Джину в глаза, приподнимая того за подбородок. – Ты как, душа моя? Не замёрз ли? Сокджин утратил способность к речи еще полчаса назад. Его горло сейчас не издаст ни звука, в голове нет никаких слов, словно нет их и вовсе на свете, словно общаться только нежностью и лаской возможно. Взглядом. Прикосновением к щеке. Он, правда, не может говорить, поэтому только слегка мотает головой, прикрывает глаза и тянется своими зацелованными, потерявшим контур устами к мужу. Грудью он чувствует, как колотится в груди у Намджуна, словно его заполошное хочет сменить владельца и вырваться к Сокджину. Он хочет успокоить, сказать, что он тут и никуда. И никогда больше. Забудь уже, забудь, отпусти, я так больше не поступлю, сам же умру первым, если что… Но в их замкнутом мирке, заключенном в стенах сеновала, по прежнему не существует слов. Поэтому Сокджин лишь целует кончики чужих пальцев, что порхают у лица и то касаются бровей, то, немного дрожа, ведут по переносице, а после утыкается лбом Намджуну в солнечное сплетение в развороте знатно пострадавшей рубахи и крепче обвивает руками. Мягко гладит по груди, еще сильнее вдавливая Намджуна в сено. Он бы спрятал его внутрь этого ароматного стога. От всех, от всего, от внешнего мира и от собственных таких мрачных мыслей, что порой терзают Намджуна по осени. Собственник и тиран. Он бы подарил ему ещё сына или дочь, если бы мог. Сокджин бы хотел. Если бы Чимин не дался ему так тяжело. Намджун всегда бодрится, когда они затрагивают эту тему и говорит, что ещё одного Сергеича это семейство не вынесет. Сокджин всегда благодарно гладит его по руке и улыбается одними губами. В голове, ленивой божьей коровкой проползла несуразная мысль о том, как потешались бы его салонные приятельницы, если бы знали, что на самом деле – это не Намджун Змей Горыныч, который утащил прекрасную царевну в тихий уезд и держит её там, сатрап эдакий, лишь изредка выпуская в люди. Возможно, даже сам Намджун искренне так считает. На самом деле – это Сокджин, с истинно немецкой педантичностью и последовательностью, изо дня в день, не зная сна и отдыха, плетёт мягчайшую воздушную паутину вокруг супруга из любви и ежедневно вызываемого трепетного к себе восторга. Настолько чувствительную, что она малейшую дрожь Намджуна чувствует, малейшее дыхание, только тронь. Постепенно в нахлынувшей дрёме забывается всё. Не думается ни о чем. Ни о прошлом, ни о будущем. Ни о том, что за пределами сеновала остался мир с ежедневными проблемами. Ни о том, что в поместье спит их сын и надо бы вернуться до того, как он проснется и прибежит к ним в покои требовать утренних родительских поцелуев. Ничего нет, кроме Намджуна, его запаха, его вкуса на губах и тишины этой безмолвной ночи. Сокджин чувствует себя ивано-купальским венком, плавно плывущим по реке в неизвестность, но наполненным верой и светом. Сокджину хочется помолиться, но кроме «да святится имя твоё» в голове нет ничего, да и имя-то не божье. Хотя для кого как… – Прости меня, Боже, – думает Сокджин, – спасибо тебе, Боже. И засыпает. Намджун, рискуя потянуть шею и потом мучиться растираниями и примочками, всматривается в лицо заснувшего супруга. Сейчас в нем не было ничего от светского, общеизвестного образа фон Кима. Такого Сокджина, с алыми, неравномерно разлившимися, пятнами на щеках, растрепанного, с кудряшками на кончиках взмокших волос, смиренного, а не холодно спокойного, теплого и светлого взглядом, словно отрок поле первого причастия, а не светский лев и почтенный отец семейства. Такой фон Ким был только его, Намджуна. Намджуну хотелось вжать в себя Сокджина до хруста и провалиться вглубь стога. Подальше. Он бы спрятал его там, внутри этой ароматной копны. От всех, от всего, от внешнего мира и от собственных таких мрачных мыслей, что порой терзают Сокджина по осени. Всё-таки он собственник и тиран… Вдали опять полыхнуло молнией, отсветы которой блеснули на влажной спине спящего Сокджина росчерками крыльев. Следом прошло не менее пяти секунд и раздался гром. – Да святится имя твоё, – шепчет Намджун, – да святится имя…