Заметки Главредности

Сокджин влетает в распахнутые перед ним двери бальной залы под руку с новоиспеченным мужем и не помнит себя от счастья. Это бал-маскард в честь Нового Года и Сокджин доволен собой безмерно, ведь у него самый оригинальный и самый запоминающийся костюм. Покосившись на мужа, он думает, что отлично было бы и его впихнуть во что-то более соответствующее случаю и собственной неуёмной фантазии, но в последний момент Намджун Алексеевич упирается рогом и на костюм не соглашается, только на лаконичную чёрную маску. Ну что ж, может быть так даже лучше, меньше конкуренции для самого Сокджина, а глаз всё равно радуется, потому что в маске супруг загадочен и экстравагантен аки диавол. «Не забыть затащить его на балкон или в какую-нибудь нишу…» - думает юный фон Ким, чувствуя в себе бурление бабкиных генов. Фуршетные столы ломятся от явств и Сокджин увлечённо жуёт кусочек буженины на шпажке. - Позвольте пригласить вас на тур вальса! – раздаётся за спиной нервное и вот взорам супругов представлен молодой, весьма бледный и щуплый (но сам лично он хотел бы думать, что горячий) юноша, жарко глядящий на фон Кима из под бровей. Сокджин, чуть не удавившись, проглатывает закуску и возмущённо смотрит на молодого человека. Так, словно тот уже успел оттоптать ему все ноги. Намджун Алексеевич же, наивно полагая, что после венчания можно расслабиться да и сам чёрт ему теперь не брат, вальяжно замечает: - Вы бы хоть представились, молодой человек! Сокджину Юрьевичу, в данный момент, искренне всё равно, как зовут претендента на вальс, поскольку костюм у молодого человека до обморока напоминает его собственный. Каков пассаж. Он тычет дрожащим пальцем в складки бледно-жёлтого, в голубых разводах, костюма: - Это что? Ф-фы кто, позвфольте спросить? - Разрешите представиться и нарушить инкогнито, – щекастое лицо в маске ещё и пытается поигрывать редкими бровями, - младший лейтенант Минский Юнги Владимирович! В разрезы его костюма просовывается ладонь для рукопожатия. - А костюм? Юнги Владимирович выпячивает грудь, донельзя довольный тем, что его наряд заметили: - Горгонзола, Сокджин Юрьевич! – И тут же расшаркивается, - простите за фамильярность, я-то с вами уже заочно знаком. - Горгонзола, Намджун… - Сокджин растерянно смотрит на мужа, словно тот, как всегда, всё сейчас объяснит и ситуация больше не будет выглядеть так ужасающе. – Он есть горгонзола, а я есть … - А ты есть мой сладкий кусочек эмменталя! – хохочет Намджун и незаметно шлёпает супруга где-то пониже верхней части костюма. Сокджин едва слышно стонет сквозь сцепленные зубы. Два одинаковых наряда на крупнейшем балу в году! Открутить голову швее, но для начала сожрать этого выскочку, не оставив даже корки воронам! - Позффольте фам отказать, я считаю, что танцевать двум сырам – это есть моветон! - Позвольте, но я настаиваю! - Ну уж нет! Вы с плесенью! - А вы незрелый и не будете долго храниться! Я же не цепляюсь за предрассудки! Намджун Алексеевич, которому этот диалог уже очень-очень, до выстрелов в потолок не нравится, нависает горой над юным лейтенантом: - Я вас, милейший, съем и не подавлюсь. - Не будьте так в себе уверены, от сыра бывает несварение! – вспыхивает в ответ Юнги Владимирович, намахнувший перед танцами бокал вина для храбрости. - Вы что же мне грозите пердежом?.. На них оборачиваются и повисает тишина. А потом звуки натирания фаянсового горшка маленькой тряпочкой нежно касаются ушей побагровевшего лейтенанта. Сокджин крайне горд остроумностью супруга и не скрывает этого. Минский, словно ему не хватает воздуха, оттягивает взмокший воротник и, не попрощавшись, срывается с места вглубь зала. Там он, придвинув поближе бутылку шардоне, издали пересчитывает на Сокджин Юрьевиче, вернее на его костюме, все дырки, и насверлив взглядом новых, ловит за хвост отличную, как ему кажется на тот момент, идею. Решительно двинув в сторону рояля, за которым сама себе аккомпанировала одна из гостей, услаждая слух приглашённых романсом, Юнги Владимирович хлопает в ладоши крича «браво!». Аплодисменты подхватывают окружающие. Когда стихают жидкие овации, Минский брякает крышкой инструмента по клавишам так, что певунья едва успевает убрать пальцы. Подняв руку, словно обращается к небесам (этот приём он посмотрел у Александра Сергеича), он торжественно восклицает «Эпиграмма! Экспромт!» «Просим! Просим!» - раздаётся со всех сторон. Намджун Алексеевич подводит мужа поближе, бережно держа за локоток, о чем потом неоднократно пожалеет. - Такой прекрасный вечер, друзья мои, - пафосно, оставив ножку, выдаёт младший лейтенант, - что меня невольно посетила муза и родились строки! Иные, что те эмментали – И ароматы и вкусны! Но зрелость их не отличает, Да и ведутся на усы. А потому, любая мышь, Что покрупней да поусатей, Их унесёт к себе в нору – Подальше от столичных пати. - Кес-ке се «пати»? – шепотом спрашивает у Намджуна Алексеевича молодая дама, одетая по последней французской моде, стоящая немного позади него. - Знати, - отвечает тот, - по-моему он всё-таки сказал «знати». Потом он отодвигает Сокджина в сторону: - Подержи мой бутерброд, Сокджинушка. Это дуэль. Сокджин смотрит на человека у рояля. Человек у рояля вызывающе смотрит на него. - Найн, майн херц. В дуэли отказать! Он мой. Их бин сам его желать укокошить. – фон Ким опрокидывает в себя по очереди два бокала шампанского, для преодоления языкового барьера, и двигается к неприятелю. - Ах, похоже у нас сегодня состояться вечер поэзии унд искусства! Позвольте же продолжить. Юнги Владимирович отходит на два шага назад, как бы уступая «сцену» сопернику. Всё гости уже столпились вокруг них, образовывая небольшой круг, в центре которого стоит фон Ким, драматично прижав тыльную сторону ладони ко лбу. Однажды ма-а-аленькая птичка В микроскопи-и-ических когтях Мне принесла кусочек сыра. И сыр тот очень странно пах. Я не придал тогда значенья Событию из ряда вон. Что эта ма-а-аленькая крошка, Так завоняет мне весь дом. Зритель хохочет, Намджун гордо выпячивает вперёд грудь, мол «это мой немец». Юнги Владимирович идёт красными пятнами. Сокджин, в святой уверенности в своей победе, раскланивается, берёт мужа под руку и победоносно удаляется к столам, поскольку еда его сегодня интересует гораздо больше танцев. Он уже видит чудесную закуску с икоркой и тянет к ней руку, как за спиной раздаётся: «Куда же вы? Мы ещё не закончили!» «Да чтоб тебя мыши съели, мелочь безусая!» - думает Сокджин, но лицо держит и с улыбкой, холоднее застывшей Невы, оборачивается. Лейтенант бросает в него строки с кривой ухмылкой на лице: Я – остр, я – твёрд, я – горгонзола. И дух мой так вам режет нос, Лишь оттого, что, право слово, Привык тот к запаху мимоз. Дух благородный ценит мало кто на свете. Но может с этим повезёт хоть вашим детям! - Каким детям! Каким детям, я тебя спрашиваю! - шипит Сокджин, нервно заедая стресс медовым кренделем. Ему бы сейчас бумагу и перо, но ничего такого при себе нет, хоть огурцом по салфетке вози. Он щёлкает пальцами, словно настраваясь на нужный мотив, но слова ускользают, оставляя только познания в разливистом немецком мате. Что тоже подошло бы, но не привселюдно. - Намджун, Намджун, шнеля дай мне рифму к слоффу «господин»! – шипит он. Намджун хмурит лоб. - Милый, ты же знаешь, поэзия – не моя стихия. - А что делать, ну же, давай, помогай! «И были б вы премилым господином, когда бы не были…» - Как буй ослиный! – радостно заканчивает Намджун. Сокджин смотрит на мужа, взглядом молодой матери впервые увидевшей уделанные пелёнки своего первенца, и осознавшей все грани безусловной любви. - Не злись, Сокджинушка, я предупреждал, - поникает Намджун. Сокджин лишь вздыхает и машет рукой, мол «а толку злиться?» и вдруг бледнеет, почувствовав, как шампанское внутри вступает с кренделем в непримиримую битву. На подгибающихся ногах он несётся на свежий воздух, ругая себя и несвежие крендели на чём свет стоит и клянётся себе же, что первый и последний раз так бесславно убегает с поля боя. Схоронившись под заснеженным кустом, фон Ким прощается с фуршетом. Кимский нежно гладит его по спине и придерживает злосчастный костюм, чтобы тот не пострадал. После Сокджин садится на лавку, наплевав на холод и прикладывает снежки к разгоряченным щекам. - Их бин проиграл, - грустно констатирует он. - Ой, да ну его к чёрту, - бодро заявляет Намджун и заманивает, - а поехали домой? Огурчиков тебе из погреба достанем, а? - Солёненьких? – с надеждой спрашивает Сокджин. - А каких же ещё! - Ну, я не знаю, - тянет Сокджин, меж тем уже решительно сорвавшийся с места, - разве что с вареньем? Намджун отправляет его к экипажу, а сам, сославшись на забытое пенсне, стремительно рысит обратно в дом. Снег под ногами воинственно поскрипывает. После, взбудораженая публика ещё долго не сможет придти в себя. Всё как-то не верится, что чинный и благовоспитанный Намджун Алексеевич смог позволить себе такое на публике, по завершении ещё и пафосно уронив перед собой канделябр, прежде чем уйти. Никто так и не понял зачем. Юнги трясётся в экипаже в прескверном настроении. Порывов его не оценили, настроение испортили. В голове всё вертятся строки произнесённые глубоким баритоном: Я не поэт. Язык Эзопа Не то чем был я знаменит. Но срифмовать к вам слово «жопа» Сама Эвтерпа мне велит! Лейтенант вспоминает, как выбегая из поместья Кимский, в добавок ко всему, крикнул «Сокджин Юрьич – лучший! Йу-ху!». Какая дикая парочка. «Повезёт же кому-то с родственниками…» - хмыкает Юнги Владимирович.