***
Он стоит на коленях перед самим Богом. Тело скованно, неподвижно, лишь слегка трясутся руки, сложенные ладонями и направленные к Господу. Глаза устремлены вверх, но он ничего не видит. Его органы чувств в порядке, но он ничего не слышит. Воздух пронзён приевшимся духом ладана. На фоне догорают свечи, на клиросе завывает церковный хор. Колени неприятно саднят, кисти ноют, а взгляд держится, ищет, за что зацепиться, как протянуть и во что верить. Вокруг него целый зал прихожан, но верующих лишь единицы. Юнги ни во что не верит, находясь в середине храма. Бог его забыл. Он выходит из церкви спустя час, нервно топчется на ступенях, мнёт собственные пальцы и смотрит в небо — серое, как и он сам. Юноша вдыхает тяжёлый воздух и опускает взгляд, снова ожидая и надеясь, что сегодня будет по-другому. Прохожие косо глазеют, и Юнги спускается обратно на землю, а после смотрит на время и срывается на бег, потому что он не имеет права на ошибку, не может опоздать, ему не разрешали жить свободно. Мальчишка обегает улицу, случайно забрызгивая людей весенней грязью, спешно извиняется на испанском, едва не валится на землю, когда запинается о шнурок и, добежав до остановки, слышит писк справа. На водосточной трубе сидит котёнок, настолько грязный и беспомощный, что сердце в трубочку сворачивается. Мендес оглядывается на подъезжающий автобус и понимает, что если не уедет сейчас, то не успеет вовремя, а с животным в транспорт не пустят. Он хмурит брови, бегая взглядом по влажному асфальту, и останавливается у котёнка, пуская к себе на руки. Тот жалобно пищит и, озябши, тычется носом в ладонь. Юноша прижимает его к груди, невзирая на то, что кот, грязный как чёрт, прижался всем тельцем к нему и промочил белую футболку. Время уходит, а Юнги снова летит пулей, перепрыгивая через лужи и молясь за судьбу несчастного животного. Он аккуратно открывает скрипучую дверь и, стараясь не выдать себя, проскальзывает в ванную комнату. Котёнок опускается на дно ванны, плаксиво мяукает и неуклюже пытается вылезти. Юнги включает тёплую воду, одной рукой цепляет пластиковый таз из кладовки, другой сажает в него напуганное животное. — Не бойся, крохотный, не плачь, не привлекай внимание, — целует в розовый нос и приподнимает за передние лапы. — Наша жизнь и без того испещрена страданиями, если нас раскроют — их будет в два раза больше, переживи за нас двоих, mi nino. Вода, стекающая в водосток — чернее ночи и, только после длительного мытья Юнги узнает, что котёнок песочного цвета. Его большие карие глаза смотрят с такой благодарностью, какую парень никогда в жизни не видел после исповеди прихожан. Котёнок весь мокрый и дрожащий льнет к Мендесу и мурчит. — Ты такой маленький и сильный. Сколько же ты просидел на этой трубе? — парень наклоняет голову вбок и пристально рассматривает приглаженную шерсть. — Может, назвать тебя Гонзалес или Карлос? Юнги проводит пальцами по рыжеватым ушкам и кладёт голову на изгиб локтя другой руки. — Или дать тебе моё первое имя? Будешь Хосе? — кот не обращает на него внимания и вылизывается. — Не нравится? Хорошо, потом придумаю имя, где же тебя прятать? — в полтона проговаривает Юнги и ощутимо вздрагивает из-за громко хлопнувшей входной двери. Сердце на миг замораживается и дыхание на минуту останавливается. За той стороной двери может быть кто угодно, но видеть сейчас не хочет мальчишка именно его. Юнги не успел выбежать и спрятаться, не подумал даже подстраховаться и закрыться. Вместо того, чтобы действовать быстро он так и сидит на коврике в ванной, забыв, наверное, собственное имя, потому что за этой дверью глушь, ни единого движения. Едкая тишина прекращается и по шагам мальчишка узнает мать. Он нервно выдыхает и прижимает к себе котёнка как самое важное сокровище, вынося его на кухню в хлопковом полотенце. В гостиной висит грозовой тучей полумрак, лишь на кухне слышны копошения. — Мама, ты тут? — Юнги заходит в комнату и встречается взглядом с матерью. Женщина смотрит на руки сына, замечая шевелящуюся ткань. Она тихо подходит, аккуратно отодвигая края, где само на свет вылезает песочное чудо. Счастливо улыбающаяся мать берет кроху на руки, пригревая на груди. — Такой миниатюрный, от силы ему месяца два. Всегда в детстве мечтала о котёнке, думала, что заведу, когда уеду из родительского дома, а потом появился твой отец, — улыбка сходит с лица при упоминании мужа. — Он не оставит его в покое, если увидит в доме. Обустрой котёнка на чердаке, но не смей днём таскать в свою комнату или запираться. Ты знаешь правила отца: «Все двери в доме должны быть открыты». — Я защищу котёнка. Я же теперь в ответе за него. Как его можно назвать? — Он будто светится, — тепло улыбается женщина. — Давай назовём его солнцем — Диас, — шепчет мама, а на лице сына растекается улыбка. Такая же солнечная, как и котёнок. Юнги достаёт отварную грудку с овощами из холодильника, отрезает небольшие кусочки и разогревает в микроволновке. Та в миг заливается треском и наполняет комнату запахом свежего мяса, — Откуда у нас мясо? Сейчас же пост, — удивляется мальчишка, посмотрев на православный календарь. — Сын, — мама ёжится будто от холода, взглядом просит понимания, а небольшой ладонью гладит руку Юнги. — Я сходила к врачу, в тайне от отца, — женщина успокаивает сына глазами, когда видит нескрываемый страх в его мимике. — Я забеспокоилась когда обмороки участились и решила всё же сдать хотя бы минимальные анализы. — Тебе очень плохо, мама? — с горькой опаской спрашивает Мендес, так и норовя сбегать за мокрым полотенцем или жаропонижающими, только бы мама не чувствовала себя плохо. — Что сказали врачи? — Не переживай, родной, ничего страшного для здоровья, но не для нашей семьи, — женщина приглаживает заснувшего уже на коленях котёнка и едва не слёзно просит не изводиться. — Это обыкновенная анемия, которая вызвана многочисленными постами, ведь мы не едим пищи животного происхождения ровно полгода, а без мяса мы никто. Если я не буду его есть в независимости от поста дальше будет совсем худо. — Отец будет просто чудовищем если ограничит тебя, мы попробуем его уговорить. Юноша забирает животное и поднимается наверх, но на оставшихся ступенях его пронзает пулемётная очередь от голоса отца, вошедшего в дом, — Почему в моём доме пахнет мясом? Юнги молниеносно укладывает котёнка на вельветовое кресло и беззвучно спускается обратно. За столом сидит разъярённый отец, на котором можно различить все этюды ярости. Он взглядом, подобно Зевсу, мечет в сына копья молний. Жилистые руки сильно сжимают тарелку с остывающей курицей. Матери становится дурно, она жутко бледнеет, хрупкие пальцы сами поднимаются ко рту и прижимаются так, чтобы не издать лишнего звука, не поднести зажжённую спичку к самой концентрированной угрозе. «Опасность!» — кричит всё вплоть до неодушевлённой мебели. Юнги смотрит в упор в глаза отцу, накладывает на собственный страх чугунные печати, мысленно оборачивает титановые цепи вокруг своей шеи, но ключ от оков передает не отцу, а хрупкой матери. Старший всё так же молчит, терроризирует бесконечным взглядом в ответ, а после с агрессией кидает тарелку в сторону. Та со звоном разбивается в крошку и сыпется на пол под визг бедной матери. — Мы католики! Христиане! Какое римское право ты имеешь держать мясо в этом доме? — отец кричит до першения в горле, хватает сына за воротник и прикладывает того головой о стену, где секунды назад разлетелась в прах посуда. Юнги болезненно стонет, но больше не отбивается и не сопротивляется. Он потерпит. Ради своей, пусть и никчёмной, затворнической жизни, ради трясущейся в углу матери. Юноша физической боли не чувствует, он привык. Есть только та, что внутри нацарапывает слова гибели, а после заливает их все йодом. Та самая боль, что заставляет всю ночь выть волком, а утром зализывать раны. Его тело на удары и битьё не реагирует, душа принимает всё за тело, чтобы не чувствовать эту муку, рассыпаясь от болевого шока в своей же комнате. Старший грубо опрокидывает сына на пол, прямо на крупные осколки, отчего Юнги царапает бедро, но всё ещё терпит. Отец бормочет, что сегодня сын легко отделался, и садится за стол. Жена вскакивает с места и носится по кухне, разогревая ужин, даже пытается мимолётно обработать рану Юнги, но сын практически не двигается. — Улисес, милый, как день прошёл? — мама пытается разрядить обстановку разговорами о бытии, попутно накладывая чудовищу салат, трясущимися руками от страха. — Ужасно. Пришёл сегодня один бродяга на пострижение, но стал отказываться от обета безбрачия, говорит: «Как же так без семьи? У вас же есть семья», — выплёвывает слова отец в попытке передразнить монаха. — Я указал на его неграмотность в области церковной иерархии и прогнал вон. И ведь хватает у таких совести, а потом у них ещё и семьи неблагополучные, да дети в обносках бегают, стыд! Улисес молчит, стуча вилкой, а мать заводить разговор не решается. Пока отец дома, воздуха никому кроме него самого хватать не будет. Тишину прерывает громкий надрывистый кашель Юнги. Юноша садится на корточки, его сухо выворачивает, перед глазами сплошные черные пятна. У отца незаурядные физические качества и точность в прикладывании сына затылком о стену. После приступа он, продышавшись, подаёт голос, который звучит совсем вяло, почти каждое слово отдаётся спазмом в горле и тошнотой, — Иисус ел мясо. Он никогда не отказывался от него на пирах, пил вина и ел хлеб. Шестая заповедь «Не убий» была переведена неправильно. Там было написано: «Не убий без нужды». Без животной плоти мы умрём. Жизнь и смерть — нормальный, привычный круговорот, и у нас нет выбора. Иисус говорил, что нужно есть в меру, чтобы насытиться и набраться сил. Он признавал мясо. Человеческая сущность строится на умеренности, а не на слепых ограничениях, — юноша не решается сказать о болезни матери, потому что отец может обвинить её в порочности и предательстве, а сейчас Мендес слаб и не сможет защитить. — Он принимал и животную пищу. Родившись, он как и все младенцы пил материнское молоко. Юнги видит, как багровеет лицо отца, как выступают и вздуваются вены на его лице и шее. Мендес сам с собой мысленно прощается в момент когда мама уже не выдерживает и в истерике от состояния мужа убегает наверх. Отец берёт лежащий рядом нож покрасневшей рукой и вонзает его в дубовый стол. Сын от одного звука уже готов забиться под одеяло и дрожать в кошмарах до утра. Старший царапает ногтями поверхность стола и, не поворачивая головы, выговаривает тихо, но вразумительно, — Пищей Петра были хлеб, оливы и травы. Иаков — брат Господа, был свят от рождения. Он не пил вина и не ел плоти животных. Матфей жил на семенах и орехах, фруктах и овощах, не принимая мяса. Иуда из Бетсаиды следовал аскетической диете. Эти люди для тебя не имеют ценности? Как ты можешь волочить свой язык в сторону принятия животной плоти? Я уважаемый всей Аргентиной Папа Римский, а мой сын — отродье греха! — в припадке вонзает нож сильнее, а Юнги вместо стола своё сердце представляет. — Для тебя не должно быть больше идолов, кроме самого Иисуса. Апостолы — другие люди, они по-своему святы. Как ты можешь говорить мне о морали, собственноручно выжимая золото из своей веры? Ты держишь в страхе собственную семью, обсыпан деньгами и роскошью. Ты не имеешь ничего общего со святостью. Ты не представитель Бога, ты плут, который повёлся на деньги и статус. Ты добился своего места лестью и обманом. Не говори мне ничего о ценностях — из твоего рта это вытекает ядом и я больше не могу об этом молчать, — Юнги не успевает договорить, потому что ему позорно зажимают рот и выставляют в комнату, закрывая на ключ. Он, сидя на ковре, так и засыпает.***
Проснувшись на рассвете, он в одиночестве молится, отгоняя мысль о том, что Бог ему уже не поможет. Где же он был когда его отец по стенке размазывал? Мальчишка оглядывается вокруг и понимает, что лежит распластавшись на полу в собственной комнате. Всё тело ломает будто после наркотической дозы, а мозг пуст. На бедре огромная ноющая царапина, тело пестрит синяками, на затылке бледнеют кровоподтёки. Каждые побои юноша терпел и унижался лишь потому что представлял своего брата рядом. Своего главного героя детства, своего защитника и самого близкого человека, который отрёкся от семьи после поступления в университет в другой стране. Юнги видел во снах, как Хосок врывается в дом и мстит отцу за годы страха и боли, и каждый раз месть была абсолютно разной, неповторимой, но не менее заслуженной. Юнги жил лишь для того, чтобы когда-то услышать заветный голос и звуки ломающихся костей. Насколько бы не был религиозен парень, как бы не принадлежал Богу — держится на ногах он только из-за одного человека. Брат обещал вернуться, забрать, оставить под своим крылом и научить свободной жизни. Той, которую Юнги перестал видеть после получения отцом статуса Папы Римского. Улисес настолько горел желанием обрести неограниченную власть, что отказался от собственной семьи, развелся с Фредерикой ради обета безбрачия, но запретил жене с сыновьями уезжать, шантажируя тем, что жить им негде, предварительно рассорив бывшую супругу с близкими родственниками. Фредерика Мендес — мать Юнги и Хосока, была незаконнорождённой в уважаемой семье испаноязычной знати. Ей было всего 18 лет, когда к ним в дом приехал состоявшийся в жизни священник из ещё более почитаемой семьи — Улисес Кабальеро. Молодой человек обещал золотые горы и безбедное будущее. Родители были только рады отдать «бракованную» дочь и не бояться позора и осуждения, но Фредерике был противен как жених, который был на 15 лет старше, так и факт фиктивного брака. Она верила в любовь, в своего где-то ждущего возлюбленного, путь к которому отрезал набожный богач. Спустя несколько лет муж своё обещание выполнил. Создал счёт, обеспечивающий средствами на несколько поколений, огромный дом, положение в обществе, двух сыновей. Фредерика могла позволить себе жить так, как не могла жить львиная доля Аргентины, но единственное, что девушка искала в жизни — это любовь и свободу. Кабальеро выбрал Фредерику, прежде всего, не из-за девичьей красоты и нежной кротости, а для статуса. В семье дамы мать аргентинка, а отец переехавший ещё в детстве в Латинскую Америку из-за бизнеса отца — кореец. Иметь семью с девушкой другого происхождения означало привлечь к себе внимание и получить одобрение в сотрудничестве со стороны азиатских коллег, но нелюбовь дала о себе знать. Когда Хосоку исполнилось 10 лет, Фредерика, спланировав всё до мельчайшей детали, устроила побег. Собрав всё необходимое для детей, девушка села на поезд до города, где проживала её семья. Дорога была невыносимо нервной. Фредерика постоянно оглядывалась в поисках погони и срывалась на бег при малейших подозрениях. Единственной её отрадой были дети, совершенно не похожие на отца. Юнги, будучи пятилетним ребёнком, заваливал вопросами, а чувствовавший себя взрослым Хосок помогал матери следить за братом. По приезде в Кордову девушка облегчённо вздохнула и, обняв сыновей, повела в дом их бабушки, но долгожданного спасения не осуществилось, потому что Улисес соврал матери Фредерики об измене, что было непозволительно в католичестве, и набожные родители, во избежание потери титула, отказались от дочери и внуков. Сильно оскорблённая пожилая дама не остановилась на отречении. Она лишила дочь наследства и права на обладание фамилии Мендес, но сохранила это право внукам. Выбора на дальнейшее существование у девушки не осталось, и она вместе с детьми вернулась в Буэнос-Айрес к нелюбимому мужу. В тот день он впервые поднял руку на собственную жену, а через пару лет переключился на подросших детей. Хосок отбивался как мог, сопротивлялся до последнего, получал травмы и ссадины и был единственным оплотом Юнги. Младший цеплялся за него как за спасательный круг и ждал спасения до тех пор, пока брат его не бросил, а следом на пол осыпался пепел обожания, любви и жизни вместе с Фредерикой Кабальеро. Так и осталось, что для всех Юнги — Хосе Мануэль Кабальеро Мендес, а для себя просто Юнги Мендес. Он ведь даже права на собственное имя не имеет. «Юнги» и «Хосок» придумала мать на свой родной манер, но линия Кабальеро надавила на шею и настояла на испанских именах. Юнги смотрит в окно, всё так же не двигаясь, и думает. Всё ещё ждёт и верит. Юноша опирается на локти и, приподнимая отяжелевшее тело и, превозмогая клокочущую боль, садится на пол. Его взгляд мечется по комнате, пока не останавливается на телефоне, лежащем на письменном столе. Юнги пару минут сверлит его взглядом, но взять не решается. Все эти годы избегания правды снова приводили к брату. Младший порывался позвонить два раза, но с каждой попыткой брал лезвие и проводил по пальцам, думая, что отпугивает себя и вместе с кожей вырезает мысли о том, что вся его дальнейшая жизнь может зависеть от одного звонка. Юнги в третий раз берет лезвие, спрятанное под матрацем, не отрывая взгляда от загоревшегося экрана. Парень трясущимися пальцами открывает контакты и видит номер, подписанный как «месть самому себе». За пять лет он выучил его наизусть, но ни разу не нажал на кнопку вызова. Юнги догадывается о том, что Хосок мог сменить номер, заблокировать его или просто выйти из мировой сети, но он лелеет в себе эту надежду, и вместо того, чтобы сжигать её на корню и беспощадно стаптывать корешки, Юнги лишь сильнее взращивает эти надежды преданности и любви. Он не хочет верить, но продолжает ждать, потому что Мендес всё помнит, хоть и забыл. Парень вновь смотрит на лезвие и со всей силы ломает его пополам, отправляя затем в открытое окно. Времени до пробуждения отца совсем немного, у Юнги едва один шанс, больше он не осмелится даже открыть номер. На том конце идут мучительные гудки. Юнги уверен, что навсегда запомнит каждый из них, пока не слышит того, кого ждал пять лет, — Мануэль?***
Хосок сидит на деревянном ящике с товаром и натирает свой любимый colt cobra, блестящий на льющемся из окна луче. Мужчина прилетел в Испанию пару часов назад, совсем не спал, не ел, в отличие от Андреса, который уже пять лет прикрывает его спину. Напарник соответствует кольту Хосока. Он — кобра, быстрая, непредсказуемая, местами безжалостная и изредка плюющаяся ядом. В нём невозможно сомневаться, потому что Андрес и жизнь ради благой цели отдаст, и на колени перед врагом не встанет. У мафии есть своя мораль, несмотря на то, что методы нечеловечные. — Ты обеспокоен, — Андрес даже не смотрит в его сторону, чувствует напряжение Хосока на расстоянии в целый амбар и говорит тихо, больше бормочет, накрывая густым голосом пространство вплоть до стен. — Рейд через три часа, — Хосок крутит в руке оружие и с особой концентрацией смотрит в пол. — Не повод для волнения? — врёт, притом очевидно, нагло врёт. Приближённые давно все оттенки его лжи выучили. Хосок просто не умеет, да и не хочет. Андрес ложится спиной на похожий ящик, напичканный чем-то запрещенным, и пялится в потолок. Думает громко, теперь Хосок его мысли слышит, — Что произошло? — Рейд. — Прям вот так? — Да, отстань, ты не можешь судить. — Могу, да ещё как, я слишком много раз видел тебя при смерти. Никогда ты не боялся никаких рейдов, даже если ставка была повышена, а тут тебя вдруг Кортесы напугали и я прям поверил, — Андрес отбирает у напарника оружие, чтобы не поддерживать вспыхнувшую в воздухе нервозность. Хосок полностью ложится на ящик, не сводя взгляда с потолка, — Меня что-то гнетёт. Как будто скоро произойдет что-то непосильное и я к этому не готов. Тяжело ровно держать кольт, пока все мысли направляют его на тебя. — Наша жизнь спонтанна. Мы живём ровно до того момента, пока кому-то не надоест. Чем больше ты думаешь о том, что будет, тем сильнее ты надоедаешь. Даже если произойдет что-то настолько серьёзное, то ты единственный человек, который плюнет, начистит оружие рубашкой врага и пойдёт дальше, потому что ты сам диктуешь эти правила. Хосок вновь поднимает голову наверх, смотря на пробивающийся из ветхой крыши свет, тяжело вздыхает, прикладывая руку ко лбу и с максимально драматичным видом говорит, едва сдерживая рвущийся наружу смех, — Где моё сомбреро? — Пошел в задницу, Эль-Фрескуэло! — смеётся Андрес, а Хосок вдобавок начинает издевательски крутить на пальцах украденный обратно пистолет. — Хочу, чтобы мой день начинался с кофе из коленной чашечки Эрнесто де Кортеса!***
Испания, Арагон, город Сарагоса. Всю страну и границу окатила новость о новой преступной организации. Правительство привыкло к волнениям и бунтам, успешно подавляло их по старым схемам, но не в этом случае. Группировка проезжала по регионам и наносила удары по главным финансовым центрам. Было совершено три глобальных нападения на el mercado de valores. Bolsa de Valencia — самое первое. Банда ворвалась в фонд к полуночи и забрала около четверти средств, включая купюры и слитки золота. Верхушка сравнила преступление с часто происходящими и рассчитывала на быструю поимку и закрытие дела, но группировка сделала всё настолько чисто, что полиция не смогла выйти на их личности. Чтобы не возбудить страх у населения власть закрыла финансовый пробел небольшим повышением налогов, сильнее затянула верёвку на шее СМИ и дело прикрыли. Спустя два месяца на Bolsa de Bilbao был совершён набег в виде показательной стрельбы с крыши здания, но злоумышленники скрылись до того, как на место преступления приехала небольшая вереница машин полиции. Верхи снова поступили опрометчиво, недооценив приобретающую свой стиль банду. Отстрелявшись, те с огромной скоростью рванули на восток, оставив в замешательстве уже два района. Полностью контролировать средства массовой информации не удалось и в регионы поползли слухи о новых убийцах, не убивших ни души. В знак о себе группировка вывела чёрными готическими буквами надпись на одной из стен фонда: Desesperado. Целых три месяца неизвестные держали всю Кастилью в страхе лишь мелкими набегами на заведения. Они могли вломиться в закусочную на окраине, обчистить её за три минуты и скрыться на закате в сторону восточных земель. Небольшие цели, но банда делала это с такой тонкостью, что вместо страха у населения появлялось чистое восхищение их незаурядной стратегией. Внимание полиции привлекло то, что преступники всегда уезжали на восток, но, проведя тщательные поиски на восточной территории, власть снова осталась обдурена отчаянными. Вместо желанной организации полиция обличала лишь мелких преступников, таким образом отчаянные косвенно избавлялись от конкурентов. Bolsa de Barcelona была на слуху ещё полгода. Отчаянные вопреки своему почерку действовали тихо. Ближе к 3:45 трое мужчин взломали дверь чёрного входа, покрыли датчики движения в главном холле лаком для волос и обернули в полиэтилен датчики тепла, затем разбили главную систему сигнализации. Пока двое наёмников вычищали банковские ячейки и набивали сумки слитками золота, один из них по оговорённому плану прорвался к окнам заднего двора и помог влезть оставшимся трём. Главный, проконтролировав процесс и оценив обстановку, направился к нужной стене фонда с перманентной краской, чтобы оставить их уже знаменитый след. Преступление шло так же спланировано, как и все остальные, но до того момента, пока итальянец, примкнувший к банде полгода назад, не начал возмущение прямо перед выходом из здания. — Почему вы взяли так мало? — вполголоса возмущается Джованни. — Мы действуем по регламенту. Сколько Fiera сказал, столько и забрали, наша цель — не украсть, а поднять волнение, — толкает его крепкий мужчина, взваливший на плечи тяжёлую сумку. — Когда мы поделим это — на такую сумму даже не проживёшь и пару месяцев. Мы находимся в одном из самых больших банков во всей Испании и забираем гроши? В чём тогда смысл? Какие вы отчаянные, если идёте на такой рискованный шаг, а после обесцениваете свой же труд? Вы идиоты! — итальянец переходит на крик, а старший затыкает его пощёчиной и толкает к стене. — Не поднимай шум раньше времени. Мы просто не успеем уехать отсюда, — судорожно оглядывается по сторонам напарник. Помимо итальянца начинают возмущаться и два нанятых помощника, поняв всю суть конфликта. Трое оставшихся пытаются утихомирить их, но в итоге всё переходит в перестрелку. Из окон пробивается свет фар машин, а звуки выстрелов становятся чаще. Джованни даёт заднюю и проскальзывает через окно внутреннего двора, но его перехватывают службы. Молодой полицейский скручивает его и ведёт к машине, пока сам итальянец вопит на всю улицу, — Это Эрнесто де Кортес! Он глава, он предатель, задержите Кортеса! Он чудовище. — Предателем стал ты. Государство, может, тебе за раскаяние срок и снизит, но мафия предателей не прощает, считай, ты мёртв уже, — тихо проговаривает коп, а у задержанного от нахлынувшего понимания сознание отказывает. Это он сейчас сдал того, кто его из грязи вытащил, того, кто в его жалкое существование принёс достойный заработок и тёплый кров. Джованни сейчас не единственных своих друзей и напарников бросил, а самого себя. И сам себя он за это убьёт и похоронит в неизвестной могиле, а Fiera лишь оставит последнюю горсть земли на его пристанище. Шум в здании прекращается, и из-под двери главного входа просачивается вязкая лужа крови. Все присутствующие на улице резко замолкают и переводят взгляд на внешний корпус, откуда слышен громкий стук. Никто из экспертов не может предположить, что происходит за дверьми, и отдаётся приказ перевести главные силы на внешний двор. Звук становится быстрее и громче, а свидетели понимают, что ничего хорошего это предвещать не может. Кто-то молится, а кто-то перезаряжает автомат. Стук резко прекращается и все, замерев, ожидают кару, но спустя минуту ничего не происходит, лишь кричит басистый мужской голос из глубины здания, — Помогите, тут раненые! Помощь срывается ко входу, но не успевает добежать, потому что всех сносит несмертельным взрывом бомбы, заложенной с той стороны дверей. Откат несильный, пострадавших нет, лишь напуганные ударной волной люди теряют сознание. Полицейские забегают в здание, но кроме теперь уже привычной надписи «Отчаянные» ничего не видят. Банда скрылась за тридцать секунд до взрыва, и никто не может понять даже приблизительное направление их пути. В тот день во всех заголовках газет и табло крупными чёрными буквами было выделено только одно имя, передававшееся устами испанцев, словно ветер.***
— Приготовься марать руки. Сегодня особенное дело и рейд тоже особенный, — Андрес протирает суконной тряпкой нож, сидя в dodge RAM вместе с Хосоком, который не отводит взгляда от плана здания. — Ты уверен, что вся информация достоверна? Не может ли это быть западнёй? Все испанские службы безопасности ищут «отчаянных» уже год, они не могут догадаться о том, кто они, не то чтобы предсказать их пути, а тут целая раскладка по их маршруту и цели. Тебе не кажется это чем-то слишком доступным? Мы буквально можем поменять ход истории. А ещё меня интересует, что такого Кортесы сделали нашему боссу. Мы базируемся в Бразилии, экспортируем товар оттуда же, к чему ему Испания, а тем более какая-то банда преступников? — Мендес сидит так же неподвижно, но на лице проскальзывает беспокойство и Андрес его замечает. — Если так нужно, значит, во благо бизнесу, а может, и личная прихоть. Во всяком случае нам дали приказ обчистить фонд раньше и оставить Кортесов ни с чем, а не нападать на них. Может дело в соперничестве? Если бы верхи хотели их смерти, то вряд ли бы мы играли в догонялки. Тут дело в ком-то, а не в чём-то. Старайся не думать об этом, — напарник достает из сумки бутылку воды и выпивает её почти залпом. — Начинаем через пятнадцать минут. Кортесы должны приехать где-то через час, два, а может, и пять. — Серьёзно? Вы даже не знаете точное время? А если что-то пойдёт не так? Ты хотя бы знаешь, откуда можно выпрыгнуть и где укрыться от ударной волны? — лицо Хосока вмиг багровеет, а в глазах блестит ярость. — Сообразим по ситуации. Когда я пришел в фонд днём, я приблизительно всё понял. Радуйся, что мы вообще знаем, что это будет сегодня и здесь, другие за подобную информацию жертвуют жизнями и далеко не своими, — Андрес пытается перевести тему и успокоить друга. — Я слышал, один из банды на стене нарисовал огромный член, а сотрудники его полотном завесили и три дня закрашивали, — парень наблюдает как Хосок меняет гнев на милость и начинает ехидно улыбаться. — Чертило, что ты задумал? — Я сегодня опережу Кортесов и подпишу именем их главаря. Парни обсуждают оставшиеся тонкости дела, вооружаются и вылезают из машины, кивая их водителю Ричарду, чтобы тот отъезжал и был на связи. Фонд Мадрида куда массивнее предыдущих. Напарники приходится обойти все кусты, чтобы подойти к заднему двору здания. Вокруг ни души и они переходят через все преграды так легко и беззвучно, что добираются до ступеней чёрного входа без приключений. Хосок роется в своих инструментах, чтобы убрать цилиндровые замки, висящие на двери, пока Андрес осматривается вокруг на наличие посторонних. Мендес почти находит нужные инструменты, когда слышит яростное копошение позади себя. Юноша оборачивается и его лицо трогает улыбка. Андрес, проходя через кусты, зацепил пару вьюнков винограда джинсами, и теперь за этим побегом носится серый кот в попытках поймать. Напарник убегает от животного, носится по кустам, цепляя мелкие вьюнки ещё сильнее, а кот не отступает и охотится. Хосок от одной картины готов на земле от смеха сгорбиться, но резко хватает заигравшегося друга вместе с котом и притягивает к себе, создавая силуэт целующейся парочки. Мимо них скептично проходит пожилой охранник и, выругавшись о том, что слишком много нетрадиционных по ночам на дворе мадридского банка целуется, идёт дальше. Сердце обоих парней стучит как набат, одно другое заглушает, а пальцы цепляются то за чужую одежду, то за мягкую шерсть. Оба спокойно выдыхают, лишь когда охранник уходит из виду и Хосок отпускает Андреса. Второй садится на землю и, поглаживая надоедливого кота, осознает, что произошло: — Никогда не любил кошек. — У нас немного времени, — Хосок делает пару рывков и замок падает в траву. Юноша пытается игнорировать всё, что произошло минуту назад, делая вид, будто ничего и не было, но глубоко внутри не понимает, почему ему понравилось, почему хотелось бы повторить. Он не успевает начать разговор, как друг уже скрывается во мраке внутри здания. Помещение отделано с изыском, даже чрезмерным. Повсюду инсталляции и арт-объекты. Будто не в банк попал, а в галерею. На верхних этажах по шесть лифтов и огромное количество портретов основателей фонда и правительства Испании. Всё настолько отливает безвкусной роскошью, что Хосока начинает подташнивать. Он смотрит на золотые перила и мысленно поёт дифирамбы минимализму. — Дай дураку денег и он всё золотом обошьёт, — замечает Андрес, рассматривая план. — Согласен, — скептически говорит Хосок, заглядывая в проект здания, — Нам нужно на цокольный этаж. Там должно быть хранилище. Ты снаружи смотри, а я зайду внутрь. Андрес кивает и следует за напарником, озираясь по сторонам. Они почти перепрыгивают целые пролеты, потому что время поджимает, к тому же Хосок возится ещё минут двадцать с сигнализацией. Покончив с ненавистным устройством, он влетает в комнату с тихим «вау». Столько денег он не видел за всю свою жизнь, будучи сыном одного из самых богатых людей Аргентины. В одной секции находятся бумажные купюры, в другой — слитки золота. Андрес кидает сумку и помогает собрать столько, сколько могут унести. Вроде должно звенеть золото, но сейчас слышно только сердце Мендеса. Настигшее днём чувство ушло после разговора в амбаре, но вернулось в тот момент, когда парни ступили на территорию банка. — Хватит, возвращаемся, — голос Хосока нервный, взволнованный, в глазах черти пляшут. — Nos vamos! (исп. «уходим!»). — У нас есть ещё одна сумка, мы можем унести куда больше, — Андрес только втянулся в дело, беспокойство друга сейчас необоснованно, но тот торопится и берёт сумку в руки. — Не уйдём сейчас — вообще не выйдем, — Мендес закидывает пустую сумку на плечо и помогает тащить вторую сумку. Во время суматохи он даже успевает взять телефон в руки, — Ричард, выезжай. Срочно. Они добегают до главного холла, но их останавливает рычащий звук мотора. Это не Ричард. Андрес смотрит на Хосока с неописуемым страхом, ищет в его глазах ответы и надежду. Просит мысленного Бога о помощи, являясь атеистом. Мендес смотрит в окна и понимает, что они уже не выйдут, все пути отступления оцепили люди Кортеса. Хосок сбрасывает сумку и достаёт свой кольт, затем поворачивается к другу и кладёт себе руку на сердце. — Андрес! Андрес, amigo mio! (исп. «друг мой!»), — хватает напарника за плечи и заглядывает глаза, — Мы не будем ему сдаваться. Пусть подавится нашими жизнями, а мы к нему в кошмарах приходить будем, слышишь меня? — Если надо — умрём ради чести! — одобряюще кричит Андрес, на глазах которого проблескивают слёзы, — Жаль я с любовью своей не могу попрощаться, — осознание всей плачевности ситуации наступило, но мужчина всю свою мафиозную карьеру готовился к этому моменту. Час расплаты обязательно наступил бы, — Знаешь, Хосок. Ты мой лучший друг. С тобой и умереть не жалко, — с вырвавшейся наружу искренней улыбкой говорит мужчина, со всей искренностью обнимая растрогавшегося напарника. — Я рад, что повстречал тебя, Андрес, — прощально обнимает его Хосок и поворачивается лицом к опасности. Момент ужаса и губительной кармы совсем близко. Пусть это будет последний момент их жизни, но они встретят его достойно. Двери главного входа хлопают, и все здание накрывает музыка. Девять человек разбегаются по фонду, а Хосок и Андрес не бегут. Так и стоят посередине холла и держат наготове кольты, понимая, что против автоматов ничего не сделают. Но их оружие сильнее, за их спинами свобода и бесстрашие. Отчаянные тут не банда, а два человека, противостоящие целой группировке. Вокруг снова слышны выстрелы, но они даже не двигаются. К ним подбегает уже восемь человек, пока в здание заходит ещё, но уже никто не стреляет. — На колени, — говорит один из противников и тычет в плечо автоматом. — Молите о пощаде. — Besa mi culo, cabron! (исп. «поцелуй меня в зад, ублюдок») — плюёт ему в лицо Хосок и ни о чем не жалеет. Разъярённый мужчина бьёт его по ногам, парень падает, получает удары в живот, но всё равно поднимается на ноги. Они бьют и Андреса, но напарники просто встают обратно, шатаясь и сплевывая кровь после особенно болезненных ударов в грудь. — Подчинись, — снова говорит мужчина, но слышит лишь сплошную ругань, то и дело переходящую на чистый испанский. Сзади слышится тихое «босс», и в комнату входит невероятно красивый парень со смоляными волосами и ястребиным взглядом. Его одежда сидит идеально по телосложению и вычищена так, будто он правитель, а не преступник. Его голос растворяется в комнате, в которой все ещё играет драматичная музыка. Он пахнет властью. Хосок всё детство наблюдал за неограниченными полномочиями отца, подмечал, как его уважали и как он доминировал словами, статусом, Библией, но сам Хосок никогда его как власть не признавал. Этому мужчине хочется подчиниться, без слов и поступков, лишь от одного вида. — Всегда хотел ограбить столичный банк под французскую классику, — победно улыбается вошедший и сканирует взором Хосока и Андреса. — Мне приятна ваша стойкость, но ничего кроме смерти она вам не даст. Хосок, уже полуживой, собирается что-то возразить, но внутри вибрирует старый телефон, который он берет на все дела и рейды, чтобы быть на связи. — Возьми, попрощайся. И передай привет от Эрнесто де Кортеса или же кратко — от Чон Кортеса, — говорит черноволосый и присаживается на ближайшее кресло, наблюдая за зрелищем и не жалея, что выдал настоящее имя. Этим людям жить минуты три от силы. Хосок неверяще смотрит на мужчину и понимает, что увидел того, кого желает увидеть вся юго-западная Европа, — Гори в Аду, Эрнесто де Кортес! — Я его на земле создам, и ты сгоришь первым. Ответь на звонок, — почти басит глава и крепко сжимает кулаки, опасно сверкая взглядом как дикие кошки. Хосок дрожащими пальцами открывает внутренний карман и смотрит в экран. Ему звонит тот, кого он ждал 5 лет. Тот, кто одним своим словом может сердце наизнанку вывернуть. На экране имя того, ради кого он против целого мира готов пойти. Брат, что 5 лет назад просил остаться, а Хосок сам себя в его сердце заживо сжёг, даже пепла не оставил, но спустя столько времени стал оживлять, убирать едкую соль с земли и поливать живой водой. Он всё ещё жив, он дышит, и теперь по-другому уже не будет. Мендес дрожащими пальцами выискивает телефон, чтобы ответить ему, несправлясь со своим телом падает на пол и нажимает на кнопку ответа. — Мануэль? — всё, что успевает спросить Хосок, потому что на его белой футболке, в районе грудной клетки, с оглушительным выстрелом и криком Андреса растекается кровавое пятно.