Прощай швидко або ніколи

В половине одиннадцатого вечера мир кажется зыбким и нечётким, Василь выносит усталость целого дня – целого года – на своих плечах из здания офиса президента и поднимает глаза в тёмное небо. Засиживаться допоздна – уже привычка, хотя по сравнению с предыдущими днями, когда он покидал рабочий кабинет в первом часу ночи, он делает успехи. Но в конце года слишком много работы, слишком много нерешённых вопросов – и слишком много причин, по которым он не может считать себя хорошим президентом. Слишком много причин, по которым народ не должен считать его хорошим президентом. Как оказалось, для счастливого будущего бывает мало одних только праведных стремлений. В этой стране две главные проблемы – это не избитое «дураки и дороги», это «мало денег» и «мало честных людей». Дороги тоже херовые, правда. Они ведь с Андреем честно стараются. Делают так много, разрабатывают и вносят новые законопроекты, обсуждают, думают, назначают новых – хотелось бы, чтобы порядочных – людей, снижают тарифы, и снова обсуждают, выбиваясь из сил. Но только всё это, кажется, совсем не то, и Василь чувствует себя слепым котёнком, бредущим непонятно куда, а счастливое будущее – оно там, вне досягаемости, совсем в противоположной стороне. И было бы не так печально, не тащи этот слепой котёнок за собой всю страну. Народ недоволен, на рейтинги и комментарии в сети страшно смотреть; ты можешь сотворить тонну добрых дел, но оступиться всего один раз – и тебя растерзают. Политика Чуйко – назвать народ «неблагодарным» и успокоиться на этом, политика Голобородько – найти причину и попытаться это исправить. Даже если пока он не знает, как. Днём недолго шёл снег, и теперь белый тончайший слой покрывает ступени, скамейки и асфальт. Неподалёку строится праздничная площадка, «Резиденция Святого Николая», которая в новогодние праздники должна сиять яркими переливчатыми огнями и дарить киевлянам надежду на чудо: Василь скользит мутным взглядом по ещё не готовым декорациям, заготовкам аттракционов, тёмным разлапистым ёлкам пока без украшений и манящих своим светом огоньков, и думает – ну пожалуйста, пожалуйста, можно и мне хоть капельку этой надежды, капельку этого иллюзорного чуда? Раньше машина Толика красным пятном выделялась на парковке перед офисом президента, пока не была заменена на более статусную – но и новый одиноко стоящий чёрный автомобиль сразу бросается в глаза в пустынном синевато-белом пейзаже улицы. Заметив окончившего рабочий день подопечного, глава охраны меланхолично выходит ему навстречу. Вот и ещё один представитель народа, которому из-за президента живётся плохо, хотя ему Василь уж точно не хочет доставлять неудобств – но он каждый вечер задерживается допоздна, а Толик ожидает его верным псом под окнами, хотя уже давно должен быть в тепле дома, с женой и детьми. Очередной повод испытывать чувство вины. Василь в мгновение слетает со ступенек, подскакивает к нему, поднимает голову и решительно начинает: — Толик! Я сколько раз просил – не нужно меня ждать, если я задерживаюсь – езжай домой, у тебя сын недавно родился, ты там нужнее! А я уж доберусь как-нибудь… При упоминании сына губы Толика трогает едва заметная улыбка – в день появления на свет долгожданного пацана он произнёс столько слов, сколько не сказал, наверное, и за год, клятвенно обещав, что Василь непременно станет крёстным, – но он тут же снова хмурится и смотрит в упор. О том, что с ним сделает Юрий Иванович, если он снова оставит президента без охраны, лучше вообще молчать – и уж что-что, а молчать Толик умеет не хуже, чем исполнять свои прямые обязанности. Но Василь не знает, как сильно беспокоится за него Юрий Иванович. Так сильно, что регулярно устраивает Толику выволочки даже за то, что тот на секунду отвернулся от объекта своей защиты, так сильно, что ещё немного – и у Толика не останется никаких сомнений в характере отношений президента и премьера. Василь, глупый и наивный, за всё своё президентство так и не понявший весь риск собственного положения, продолжает упрямо гнуть свою линию, пока идёт к машине: — Пойми, Толик, я ж себя не прощу за то, что ты проводишь мало времени с семьёй. Да, я понимаю, что Марина наоборот хочет, чтобы ты работал. Но ведь и ей одной тяжело. Я очень ценю твою преданность, но… — Вася?.. Звонкий женский голос вдруг разбил покой зимней улицы, как хрустальный шарик, прервал убедительный монолог Василя. Пришлось замереть, резко обернуться, увидеть – увидеть её: светлые волосы, смеющиеся глаза, добрая, немного застенчивая улыбка, элегантное пальто в пол. — Ленка! Лена. С Леной Киященко они вместе учились в вузе, только она – на факультете педагогики и психологии: познакомились на посвящении в студенты, сразу как-то разговорились, поняли, что у обоих призвание – учить детей. Она могла бы отлично войти в их навсегда неразлучную компанию – но почему-то не сложилось, не вписалась, всегда была в стороне от слишком шумного Мухина, не менее взбалмошного Скорика, заумного Мишки, да к тому же, у них уже была Оля, а двух красивых девушек их банда вряд ли бы выдержала. Василь – вряд ли бы выдержал. Он прекрасно видел, как Лена на него смотрела каждый раз до того, как поспешно опустить глаза – в недолгие моменты, когда они собирались после пар, или когда работали вместе над очередными зарисовками для своей КВН-овской команды, куда Лена, он был уверен, записалась только из-за него. Впрочем, чувство юмора было у неё не отнять – никогда не выступала на сцене, но была автором их многих самых удачных интеллектуальных шуток. И продолжать делать вид, что он ничего не замечает, было бы верхом глупости, подлости по отношению к ней – такой мягкой, утончённой, доброй. Никто ведь не виноват в том, что у него была Оля – и тонны гейщины в голове, и тогда, на первом курсе, он попеременно метался между этими двумя крайностями, пытался определиться. Думал, что определился, женился даже – да только уже за порогом своего сорокалетия неожиданно осознал, что вся «определённость» яйца выеденного не стоила. Замалчивание своих желаний, вот что это было на самом деле. Всё случилось во время одной из вечеринок у кого-то на хате – пока в других комнатах громко орала музыка так, что сотрясался дом, а парочки сосались по углам, Голобородько заперся с Ленкой в полутёмной кухне. Он был красивый и пьяный, она – красивая и трезвая, собирающаяся сказать ему что-то серьёзное. Так и не сказала. Зато Василь наговорил – и, господи, лучше б он никогда этого не делал, лучше бы сделал то, что делают все нормальные парни его возраста с шикарными девчонками, особенно если эти девчонки совсем не против – полез бы к ней под юбку, зажал бы у стены. Но нет, блять. Ему совершенно противопоказано пить – бухим он абсолютно не умеет сдерживать себя. Привалившись к подоконнику, он хрипло и несвязно бормотал о том, что понимает её чувства, и совсем не хочет её обижать, но она заслуживает лучшего, потому что ему, кажется, нравятся парни, и «ты теперь презираешь меня, да?» Лена не презирала. Лена просто нежно погладила его по щеке. Ему как-то сразу подсознательно стало ясно: она не растреплет об этом ни одной живой душе. Одно из главных правил психолога: конфиденциальность доверенной информации, врачебная тайна. Впрочем, учись она на другом факультете, всё равно никому бы не сказала. Она была единственным человеком, кому в те времена мог довериться запутавшийся мальчик Василь – недостаточно близкая, чтобы было стыдно, но и достаточно надёжная. После окончания вуза они потерялись, как это часто бывает, жизненные дороги разошлись – но вот теперь он крепко обнимает её перед ступенями офиса президента на глазах у равнодушно-изумлённого Толика, едва не подскакивая от счастья встречи. Господи, сколько же лет прошло. — Ну, ты что? Ты как? — вопросы сыплются одновременно и сквозь улыбки. Василь по-джентльменски уступает ей право рассказывать первой: — Дамы вперёд! Толик, это моя бывшая однокурсница, Лена – представляешь, мы столько лет не виделись! Ты можешь подождать в машине, если хочешь… — отпускает он охранника, снова поворачиваясь к ней и взяв её руки в свои: — Ну-ну, я слушаю, — и не перестаёт рассматривать её во все глаза. На смену коротким торчащим волосам пришла очень идущая ей стрижка; они оба обросли взрослостью, но она осталась такой же красивой. — Ну что, Вась… После окончания универа мне пришлось уехать обратно в Кривой Рог, к родителям, ты же помнишь, у меня мама больна, — несмело начинает она, не пытаясь отнять своих рук. — Преподавала там, но уже три года как здесь… — Стоп, подожди, а почему ты не звонила, не писала? Лена опускает глаза в пол – давняя привычка – заправляет за ухо выбившуюся прядь волос и усмехается одной стороной лица: — Ты в это время как раз стал президентом. Подумал бы, что я навязываюсь. Верно. Василя разбирает смех: — Ну да, нам тогда названивали все, кого мы знали и не знали! Мама не успевала трубку брать и в конце концов отключила телефон. — Вот видишь, — она с интересом смотрит в сторону «зимнего городка Святого Николая», и хотя там ничего ещё не готово, что-то в этой картине её завораживает. — Слушай, а давай сфотографируемся на память на фоне этой красоты? Своим детям покажу, они будут в восторге, что я лично знакома с самим президентом… Пока она роется в сумочке в поисках телефона, Голобородько на секунду замораживается: он почему-то не подумал, что она может быть замужем и у неё может быть семья. Ему вообще не должно быть до этого никакого дела, правда? – но что-то в сердце отзывается глухим болезненным уколом. — Детям? А сколько их у тебя? — осторожно спрашивает, тщательно маскируя в голосе какую-то неясную грусть. — Двадцать семь, — наблюдая, как медленно вытягивается физиономия Василя, Лена выдерживает паузу, но наконец не удерживается и начинает смеяться: — Да расслабься, это мой 3«Б»! Я же учительница начальных классов. У меня нет своих детей, но мой класс для меня – как родные – ну, уж ты-то это понимаешь, как никто. — Господи, Лена! Я чуть было не поверил… Всё ещё смеясь, они делают несколько удачных селфи, затем, продолжая говорить обо всём и ни о чём, о детях, о школе, о зимнем городке, о волшебстве, которое обязательно опустится сюда в Новогоднюю ночь, садятся прямо на предпоследнюю ступеньку перед зданием, предварительно смахнув с неё тонкую вязь снега. — Что-то мы всё обо мне да обо мне, ну а ты? — с любопытством спрашивает она. И это почему-то ставит Василя в тупик. — Я… — огонёк в больших карих глазах меркнет и тухнет, Василь с усмешкой разводит руками: — Я президент, — произнося это, как самую большую ложь на свете. — А мою биографию в своё время из каждого утюга вещали и мусолили, так что, думаю, ты обо всём в курсе. Даже в известном американском журнале напечатали, представляешь. Я был женат, есть сын, — заметив на её лице немой вопрос, он в который раз жалеет, что тогда, в юности, на чьей-то багрово-полутёмной кухне, не удержал язык за зубами. И сейчас, кажется, не удержит. Воровато оглядевшись и убедившись, что площадь перед офисом пуста, произносит быстро и с печальной иронией: — Только, кажется, сейчас я снова ступаю на «кривую дорожку»… Она поняла. Она хотела что-то спросить, но – Чуйко всегда появляется тогда, когда его не ждут, как дьявол, выходит из дверей здания в лёгком пальто и с тонким дипломатом в руках (это вам не дурацкий школьный портфель, который вечно с собой таскает Василь), ровной поступью проходит площадку перед ступенями и спускается, пусть бы только не повернул голову, не заметил их, прибившихся в уголку, как в студенческие годы сидели часто на ступеньках своей шараги, бросив под задницы истёртые учебные сумки, а сейчас-то – не положено по статусу, и почему-то Василь до иррациональной дрожи не хочет, чтобы Юрий увидел их вдвоём – только вот он всё-таки поворачивает голову. — А, Василь Петрович, уже познакомились с кандидаткой? — С кандидаткой? — Голобородько непонимающе хмурится, сводит брови домиком. — На пост первой леди. Здравствуйте, — учтиво здоровается с Леной Чуйко, одаряет президента нечитаемым взглядом и продолжает свой путь к машине, которая, как оказалось, до сих пор неприметно стояла в отдалении. Этим взглядом – будто к ступеням пригвоздил, но усилием воли Василь заставляет себя сорваться с места и, словно забыв о Лене, спешит догнать его. — Юрий Иванович, в каком смысле? Это моя давняя знакомая, мы… — Уж не знаю, знакомая-не знакомая, но в числе кандидаток некая Елена Киященко присутствует. Вы вот ту папочку, которую вам ваш Андрюша занёс, поленились открыть, а надо было. А сейчас извините, я спешу, — несмотря на это, он не особо торопится, задерживается на Василе взглядом, подаётся чуть вперёд и зачем-то поправляет поднявшийся (во время бурных объятий с Леной, вероятно) воротник его пальто. Чисто механический жест, от которого хочется умереть. — И не сиди на холодном, — добавляет совсем другим тоном, отечески-строго и нежно, прежде чем быстро развернуться и уйти. Блять, что? Ему не послышалось? И что это за тактика такая – бить его под дых моментами, когда называет «мальчиком, своим мальчиком», обращается на «ты», будто и не президент он для него никакой, а действительно мальчишка, заставляет подгибаться ноги каким-нибудь совершенно неуместным-фамильярным-смущающим жестом, от которого и остаётся только – стечь вязкой расклеившейся массой к его дорогим туфлям. Редкие проблески в вечном официозе между ними, неожиданные и непредсказуемые, и оттого, наверное, действующие получше любого оружия. «Не сиди на холодном», – заботливые слова, сказанные бархатным баритоном, ещё долго звучат в голове, посылая глухие сигналы в низ живота. Возвращаться к Лене приходится на еле держащих ногах, но не сесть обратно – за руку поднять и её, чтобы тоже не сидела на холодных полузаснеженных ступенях. Так значит, она оказалась здесь не просто так, это явно не случайная встреча. В груди нарастает неприятное разочарование: даже люди из его прошлого, о которых у него сохранились самые тёплые воспоминания, оказываются как-то связаны с его нынешним положением. Оля, его друзья – всех он невольно тянет за собой в политику; не хватало ещё, чтобы и Лена ввязалась в это болото из-за него. — Почему ты мне сразу не сказала, что… — Вась, мне твой… помощник позвонил, Андрей, да? Я не знала, зачем, как раз и пришла сегодня к офису президента поговорить с ним, он сказал подходить после рабочего дня, но столкнулась с тобой. — Бред какой-то… — помолчав, Василь вздыхает, проведя рукой по лицу, ему хочется скрежетать зубами. Продолжает жёстко: — Ну и хорошо, что столкнулась со мной, не надо никуда подходить. Не знаю, почему, но их, видите ли, теперь не устраивает президент-холостяк. Они как-то вышли на тебя и, кажется, решили, что если мы с тобой учились вместе и, по слухам, почти встречались, то теперь можем… сойтись? — Действительно, звучит как бред, — неловко улыбается она. — Я поговорю с Андреем. Как же я устал, что здесь всё решают за меня, — непомерная тяжесть, рассеявшаяся было после встречи с давней знакомой, наваливается снова: ему хочется тупо отоспаться или, по крайней мере, поговорить хоть с кем-нибудь о тех политических тисках, в которых он теперь существует – но грузить Лену не стоит, она и так оказалась здесь в этот холодный вечер, фактически, из-за него, хоть он об этом не знал. И зачем только пришла сюда по первому зову его помощника? — Я уверен, Андрей хочет как лучше, но я больше уж точно не собираюсь ни на ком жениться, особенно теперь, когда… — …Когда снова пошёл по «кривой дорожке»? Он ловит её улыбку. — Когда на меня слишком много навалилось. Но и это тоже. — Вась, скажи… — несмело, с паузами начинает Лена. — Твоя «кривая дорожка» – это он?.. — Кто? Андрей? Да ты что, с ума сошла, это просто коллега по работе, он совершенно не… — Да нет же. Я имею в виду, ваш премьер-министр. И – сердце пропускает удар и бросается вскачь, Василь чувствует, как кончики ушей снова предательски краснеют, из глубины нутра поднимает голову паранойя напополам с паникой – об их связи точно уже известно абсолютно всем, вот и Серёга сегодня утром допытывался, чего он ходит такой влюблённый – но перед Ленкой отпираться бессмысленно, она и сейчас видит его насквозь. Женская проницательность на экстрасенсорном уровне. Остаётся только тяжело вздохнуть и притворно возмутиться: — Слушай, да как вы все понимаете, что… У меня это на лице написано?! И снова в ответ улыбка – нежная, мягкая и какая-то всепрощающая, от которой всю усталость как рукой снимает. Лена пожимает плечами: — Ты просто совершенно не умеешь ничего скрывать, — и, взяв его под руку, задумчиво добавляет: — Но иногда для президента это скорее положительное качество. Пригревшись в теплоте её понимающей улыбки, Василь вызывается её подвезти: они вместе идут к машине, пока снег тонко хрустит под подошвами, вместе садятся на заднее сиденье и там продолжают болтать, больше не касаясь острых тем и по-прежнему держась за руки, она снимает перчатки и машинально поглаживает его пальцы. Но в продолжение всей поездки Голобородько то и дело сталкивается с тяжёлым взглядом Толика в зеркале заднего вида. Его неодобрение ощущается почти физически, нависает, как грозовая туча, гнетущей атмосферой разливается по всему салону. Почему? Ну не может же быть, что он просто не в восторге от перспективы сделать лишний крюк, потому что дом Киященко не по пути? К счастью, Лена не замечает ничего необычного. — Если будет время, приходи в нашу школу, — приглашает она, когда машина уже останавливается у её дома. — Дети будут визжать от восторга. — В рамках проверки качества современного образования – обязательно выделю время в своём плотном графике. Я тебе позвоню, — напоследок Василь успевает поцеловать её в щёку. А потом, проследив, как она цокает каблучками к своей высотке, – снова сталкивается с грозовым взглядом с водительского сиденья и уже не выдерживает: — Ну что?! — прекрасно понимая, что не получит ответ. Толик сжимает губы, упрямо сжимает пальцами руль, ведёт машину. Чёрт знает почему, но Василю хочется жалко оправдываться: — Это просто моя знакомая, вот и всё. Ничего такого… Ты прекрасно знаешь, что я женат на работе, и вообще… Всё, я устал и не собираюсь это обсуждать. Если бы Толик знал, кто в действительности занимает все мысли президента – вряд ли смотрел бы сейчас с таким осуждением. Ну или смотрел бы с осуждением ещё большим – это уж в зависимости от того, как он относится к представителям нетрадиционной сексуальной ориентации. Как и всегда в тихие часы, когда в сознание Василя не врывается внешний мир, Чуйко вновь полностью завладевает его разумом. Почему-то перед ним тоже становится совестно, как и перед Толиком, за ту радость от встречи с Леной, за счастливо сверкнувшие глаза, за держащиеся руки. Василь зло отметает эти мысли: он не собственность Чуйко, он ничем ему не обязан, он не должен хранить ему верность. Но чёрт, он же видел их там, на ступеньках. Вдруг тоже подумает невесть что? Впрочем, ладно; с этим можно разобраться завтра. Сейчас главное – постараться не уснуть, укачиваемый плавным движением машины, благополучно добраться до дома, принять душ и сразу свалиться в постель, чтобы завтра утром быть готовым к важному интервью с подведением итогов года, на котором он совершенно не знал, что говорить. … Интервью в итоге проходит хорошо, но изматывающе; извечные вопросы о борьбе с коррупцией, о планах на грядущий год, о Крыме и Донбассе, об отношениях с другими странами и о том, почему бывший коррупционер Юрий Иванович Чуйко прочно занял свою прежнюю должность премьер-министра и по-прежнему оказывает огромнейшее влияние на президента (отвечая на последний, Василь честно старается не выдавать своего волнения). После он продолжает разбираться с делами, которые, кажется, не кончатся уже никогда, в исчерканном ежедневнике появляются всё новые и новые задачи, строчки наскакивают друг на друга, сами удивляясь тому, что их пытаются уместить в одну страницу, в один короткий рабочий день. До голодного отчаяния хочется увидеть Чуйко, но он не показывается – и только когда Голобородько спускается в украшенное перед Новым годом кафе на первом этаже, чтобы выпить кофе, внезапно возникает рядом. Решительный и разъярённый: — Василь Петрович, можно вас? — Да, а что такое? — Что такое? Это вот вы мне объясните, что такое. Пройдёмте за столик. У них давно уже есть свой-собственный-столик в этом небольшом кафе на первом этаже офиса президента, в углу, за колонной, практически скрытый от чужих глаз. Место для тихого обсуждения государственных тайн и для взглядов, не вписывающихся в установленные нормы. За этим столиком Василь всегда чувствовал себя, как на грёбанном свидании, но – не сегодня. И пока Юрий аккуратно тащит его за локоть к столу, легко увитому мишурой, в голове проносится тысячи мыслей – ну что он опять сделал не так? Не хотелось бы, чтобы это было связано со вчерашним вечером и… Леной. Выдернув локоть из хватки и оправив пиджак, Василь садится за стол, поднимает на него свои скорбные глаза и приглушённо шипит: — Юрий Иванович, почему вы меня постоянно отчитываете, как будто мне пять лет? Если не забыли, я президент… — Этой страны, вам 42-й год, вы же не лох какой-то, я помню, — насмешливо цитирует Чуйко памятное изречение Голобородько, которое тот необдуманно ляпнул в общении с военным на Донбассе. До сих пор стыдно. — Вы мне лучше скажите, вы собираетесь на второй срок? — Ну… я… не собирался… — Василь сразу тушуется. Так вот он о чём. — Но зачем-то сказали об этом во время сегодняшнего интервью. — Оно ж ещё не вышло… — Василь Петрович, у меня работа такая – знать всё раньше всех, — изящным жестом Юрий подзывает официантку и, быстро сделав заказ, вновь впивается взглядом в сидящего напротив несчастного Голобородько. Тот снова чувствует забытое – точно так же опускал голову под взглядом директрисы в школе, влеплявшей ему выговоры за любую провинность. Когда через секунду заказ приносят, Чуйко отпивает кофе из маленькой чашечки и деловито интересуется светским тоном, под которым умело маскирует раздражение: — Так вы что же, правда решили пойти на такую глупость? — Почему глупость? За один срок конфликт не решить… — Ну и что? Дальше уже не ваша забота. Пусть дальше ваши наступники решают. — Почему не я? — Вам и одного срока достаточно. Или вы взяли пример с небезызвестных президентов некоторых других стран? — Юрий по-лисьи прищуривается. Вопрос вызывает вполне понятную волну гнева, но этот гнев не находит выхода – Голобородько по-прежнему тихо пытается объясниться: — Это необоснованно, Юрий Иванович. Ваше сравнение было бы допустимо, если бы я, извините, крал и держался за власть. А я не поэтому, я вообще не держусь за власть… — А вот в народе говорят, что вы зажрались, вошли во вкус, на работу уже не на велосипеде ездите, а на машине, дом за городом, какие-то офшорные счета вам приписывают, — издевательским тоном перечисляет Чуйко. — А если ещё и на второй срок пойдёте, ух какие разговоры начнутся, — ему как будто доставляет мстительное удовольствие говорить всё это. Будто не сам советовал Василю не читать в соцсетях, что пишет горячо благодарный электорат. Василь пропускает всё сказанное мимо ушей. На секунду закрывает глаза, чтобы успокоиться, и продолжает ровным тоном – говорить, что лежит у него на сердце: — Я просто хочу помочь стране, хочу урегулировать конфликт, хочу выполнить все свои обещания – пусть и не за один срок. И я совершенно не понимаю, почему вы против. Или вы считаете меня плохим президентом? — Вовсе нет. — Тогда почему? Юрию, кажется, больших усилий стоит сдержать себя в руках и не повысить голоса – разве что кулаком по столу не ударил: — Да потому что вы себя угробите! На вас больно смотреть, сами на себя уже не похожи, галлюцинации эти ваши постоянные, на работе до часу ночи, а вы даже личного психолога взашей погнали. Интересно, и что Василь скажет этому психологу? Про необъятную свою, печальную влюблённость в премьер-министра? Правильная любовь, должно быть, приносит чувство окрылённости (хотя откуда ему знать), чувство, что горы готов свернуть и страну изменить, неправильная – только тоску и тяжесть. Или про то, что он уже тысячу раз пожалел, что ввязался в политику? Про страхи свои, со страной связанные, которые изобличают его в постыдной слабости? Страхи, что всё меньше остаётся людей, которым он может верить. Он и Юрию сейчас – не верит: как бы ни хотелось глупому сердцу чувствовать, что Чуйко действительно о нём заботится, по-отцовски присматривает, беспокоится о его здоровье и нежность в его глазах настоящая, не поддельная, но Василь уже давно упорно видит во всём этом фальшь, не смеет видеть что-то иное – должно быть, поэтому отвечает излишне жёстко: — Юрий Иванович, не делайте вид, что вам не всё равно. Я в жизни не поверю, что вы искренне волнуетесь о моём состоянии, так что давайте закончим этот разговор, — и, должно быть, поэтому не замечает, как хлёстко сказанная фраза заставляет Чуйко даже на секунду опешить. Не замечает, как он опасно сощуривается, отворачивается, цедит сквозь зубы: — В жизни не поверите, значит… Ну-ну, — а потом, одним глотком допив кофе и грохнув чашку о блюдце чуть сильнее, чем нужно, продолжает уже совсем другим, официально-холодным тоном, хотя и с улыбкой: — Хорошо, если вы так желаете – мы закончим этот разговор. Но на будущее, если ещё соберётесь нести бред в своих интервью: вы до конца первого срока-то доживите сначала, а уж потом про второй заикайтесь. «Доживите» – это, конечно, о том, что с такими стрессами и недосыпами он точно не доживёт. Или намёк на что-то ещё? Господи, как же он заебался с этими двойными смыслами, которые неизменно проскальзывают в разговорах с ним! — Звучит как угроза. — Ну если вам нужны угрозы или даже покушения, чтобы вы не замахивались на второй срок – это можно устроить. Лучше это сделаю я, чем кто-нибудь другой. Василь чувствует, как атмосфера за столом делается остро-враждебной, слова становятся заострившимися лезвиями, как Чуйко из вполне доброжелательного премьер-министра перевоплощается в того самого опасного политика, которого боятся и беспрекословно слушаются все нижестоящие, который был готов на всё, пока делал карьеру и шёл к своему высокому посту, и сейчас – всё так же способен пойти на всё ради достижения цели, из хоть как-то прирученного волка превращается в оскаленного зверя. И, к своему стыду приходится признать, что это до безумия заводит. Такой Чуйко – заводит. Но и злит. Не поддаваться. — Юрий Иванович, я-то думал, вы на моей стороне. Но на моей стороне по-прежнему только Андрей. — Так это его идея – со вторым сроком? — Какая разница! А вы, видимо, ждёте-не дождётесь, когда я покину пост и к власти придёт какой-нибудь новый хапуга, при котором вы снова сможете вернуться к своим коррупционным делам. Я же вам так мешаю! Василь уже не приглушает голос, плевать; меньшее, о чём он думает – другие немногочисленные посетители кафе, которые могут его услышать. Чуйко закусывает губу, произносит чётко и тихо, глядя всё теми же опасно-сузившимися глазами в одну точку на столешнице: — Думаете, вы помеха? Если бы я хотел этого, я бы вёл свои, как вы выражаетесь, «коррупционные дела» и при вас. — Ах так! Я знал, что вы неисправимы. Не осознав весь смысл услышанного, Василь вскакивает и, не желая больше продолжать этот диалог, бросается на выход, пока Юрий комкает в пальцах салфетку и недовольно поджимает губы. Их ссоры – привычное дело, но, боже, как Василь устал от всех этих пикировок. Планы баллотироваться на второй срок могут так и остаться не более чем планами – в конце концов, его собственное желание и амбиции прежде всего должны пересекаться с волей народа. Как можно быть президентом страны, которая не хочет тебя избирать? Но Чуйко уже сейчас умудрился поссориться с ним по этому поводу. Неужели так сложно поддержать его президентские стремления, как поддерживает Андрей? Неужели так сложно проявить хоть немного понимания, как проявляет Лена? Василю было бы плевать, если б его не поддержал собственный отец – в принципе, так и произойдёт. Он смирится, если Оля и остальные его друзья назовут его идиотом и начнут отговаривать – они имеют право на собственное мнение. Поймёт, если Димка не захочет и дальше видеть папу президентом. Но Юрий... Как же хочется сходиться с ним во мнениях хотя бы по некоторым важным вопросам!.. Хочется – его одобрения. Склонить перед ним голову, чтобы погладил по волосам, произнёс: «Вот так, хороший мальчик», стоять перед ним на коленях. Хочется. Не конфликтов, а поддержки. Хочется – правды. Да только какая тут правда может быть, если Юрий пытается запудрить ему мозги своим беспокойством за его состояние – господи, как смешно-то, он действительно держит его за такого дурака? – хотя на самом деле против наверняка только потому, что второй срок честного президента невыгоден либо ему самому, либо всё ещё непобеждённым олигархам. Либо – и то и другое вместе. В своём кабинете Василь некоторое время сидит в углу широкого кожаного дивана у стены, бессмысленно листая список контактов в своём телефоне. Можно было бы позвонить Мике – не секрет, что глава СБУ неофициально присматривает за Чуйко, но Василь скорее позволит собственной паранойе себя сожрать, чем осторожно спросит, не начал ли премьер-министр незаконно обогащаться снова. «Думаете, вы помеха?» – насмешливый голос эхом отдаётся в голове, вызывая тупую боль в висках. «Для таких людей, как этот твой Чуйко, только деньги на первом месте», – а это уже голос Мики. И абсурдно предположить, что он, Василь, вдруг окажется для Юрия важнее денег, что ради него он перестанет заниматься тем, чем занимался так много лет и в таких масштабах. «Думаете, вы помеха?» Василь лениво и сонно листает контакты дальше; снег за окном убаюкивает. Можно было бы позвонить Андрею, обсудить дальнейшие планы, заразиться его энтузиазмом – да, именно Богдевич подал Голобородько идею о втором президентском сроке, но сделал это так искусно, что сейчас Василь считает эту идею абсолютно своей, родившейся в его собственной голове, разве что сформировалась и была озвучена она с подачи вездесущего Андрея. Пролистывает контакт – нет, сейчас он не в состоянии говорить о делах. Наконец палец замирает над кнопкой вызова рядом с именем Лены; он обещал ей позвонить, да и она с такой надеждой диктовала ему свой номер телефона там, в машине. Её нежный и мягкий голос – именно то, что ему сейчас нужно. Её – дружеское, не более – понимание. Они с Олей похожи, и точно так же – по-дружески – Мищенко много лет назад успокаивала его после особо неудачных учительских будней до того, как у них всё сломалось, тихий голос на маленькой кухне, мягкие руки, сопение маленького Димки в кроватке в комнате рядом. Но Василь уже тогда воспринимал её не столько как жену, сколько как друга – хотя и сейчас продолжает ревновать по старой привычке. У Оли сейчас своя жизнь. И как же хорошо, что именно теперь судьба столкнула его с Леной. — Алло, Леночка, привет-привет, моя дорогая, — он старается вдохнуть в свой усталый скрипучий голос хоть немного позитива и жизни. — Да, это я. Ну что, можете готовить вашу школу к приезду высокого гостя. Надеюсь, успеете всё покрасить, обновить, постелить ковровые дорожки – как-никак, президент приезжает, у нас ведь так в каждом городе и в каждом учреждении делают, — и расслабляется, когда слышит в трубке её смех. Получилось. — Да шучу я, шучу. А, у вас контрольные… Помню-помню, в конце второй четверти всегда… Тогда через три дня? Договорились. Я тоже буду ждать. Ну, пока, — сбрасывает звонок, с ускользающей улыбкой откинув голову на спинку дивана. Разговор с ней продлился не больше минуты, но ему правда становится легче. Хотя единственным, чей голос он сейчас хотел бы услышать, по-прежнему остаётся Чуйко, но не обвиняющий и холодный, а именно с теми настоящими, правдивыми интонациями, с какими он жарко говорил с ним в ту памятную ночь в душевой тюрьмы.