Цвет ловушки

Тик. Та-а-ак. Тик-так-тик. Тик. Каждый щелчок секундной стрелки отдавался в воспаленном мозгу точно выстрел ружия. Ваймс смотрел в стену, ощущая, как с каждой минутой здравый рассудок покидает его, оставляя вместо себя пустую телесную оболочку. К тому моменту когда Стукпостук сообщил, что патриций готов его принять, Ваймс был опустошен приблизительно на три четверти. Оставшихся ошметков его здравомыслия хватило на то, чтобы зайти в Продолговатый кабинет и механически отсалютовать патрицию, не выронив при этом шлем. Ветинари радушно улыбнулся ему как человек, который хорошо выспался и прекрасно позавтракал, а теперь перед ним был идеально распланированный день, в котором нет места смятению и излишнему количеству душевных терзаний. Ваймс завидовал ему как никогда. — Вы по поводу поджигателя, сэр? — во рту было сухо как в пустыне. Ветинари кажется даже немного растерялся, как будто он действительно не знал о случившемся, хотя лично Ваймс считал этот вариант невозможным. — Что?.. Нет, нет, вы выполняли свой долг и я ценю вашу доблестную службу на благо города, — звучало как дежурная отговорка и конечно же Ваймс не купился на такой дешевый трюк как невинный взгляд. Ветинари же продолжал, вставая из-за стола и пристально вглядываясь в лицо Ваймса, — меня больше волнует ваша… работоспособность. Судя по тому, что даже члены гильдий воров и убийц не рискуют трудиться с прежним пылом, вы последнее время были достаточно напряжены. — Обойдя стол, он встал возле окна так, чтобы Ваймс не мог против света разглядеть его лицо, но при этом сам он прекрасно видел командора. — Однако я не считал себя вправе беспокоить вас, поскольку у меня сложилось впечатление, что вам нужно время, чтобы… сформулировать причину вашего беспокойства. И, признаться, я весьма заинтригован тем, что вы хотите мне сообщить. Он врал, прямо в лицо, невыносимый заносчивый ублюдок, улыбался и врал. Ваймс видел это так же ясно, как если бы Ветинари сунул ему под нос официальное письмо на гербовой бумаге: «Я лгу Вам, сэр Сэмюэль. Я ждал момента, когда Ваше терпение истощится и легче будет Вас спровоцировать. С уважением, Хэвлок Ветинари» А Ваймс не выносил, когда его провоцируют. Каждый раз так сложно было держать себя в руках! В прошлый раз, к примеру, при подобном «разговоре по душам» ему это не удалось и совершённая им ошибка граничила с самоубийством — он опомнился только когда уже прижимал патриция к книжному шкафу, целуя с таким пылом, будто стоит ему прерваться и Диск соскользнет со спин слонов. И — что самое безумное — эта проклятая сволочь отвечала! Ваймс чувствовал в своём рту его язык. Должно быть такой подлый змей, каким Ветинари всегда был, не мог не источать яда, потому что Ваймс был совершенно одурманен — когда Ветинари потянул его за собой, то Ваймс покорно пошел следом, двигаясь так неловко, будто его конечности были не совсем его. И пришел в спальню, в ту комнату с ужасными зелёными обоями. Только на этот раз он не смотрел на обои, он смотрел на Ветинари, который, аккуратно касаясь плеч и груди Ваймса, в свою очередь разглядывал его так невыносимо пристально, будто делал ставки — что же Сэмюэль Ваймс сделает следующим? Запаникует и выпрыгнет в окно? Ударит? Оставит на шее багровый засос? Извинится и строевым шагом выйдет? И тогда Ваймс трахнул патриция. Уложил на кровать, раздел и трахнул. Он просто не знал, что ещё сделать! Всё было быстро, грубо и одуряюще хорошо. А потом всё закончилось. Ваймс вышел из дворца с чётким ощущением, что ему померещилось. Этакая изощрённая, особенно реалистичная галлюцинация. Должно быть слюна Ветинари и в самом деле была ядовита. Придя домой, Ваймс первым делом тщательно прополоскал рот. Вторым делом он покаялся перед Сибиллой, на что она к его шоку отреагировала с добродушным смешком, мол, она нисколько не удивлена, должно быть Хэвлоку стало слишком одиноко, и вообще, признай, Сэм, всё к этому шло уже давно. Ваймс бы соврал, если сказал, что ему стало легче. Желание выпить чего-то крепкого, чтобы в голове прояснилось и он смог сформулировать наконец, что с ним не так и что с этим делать, стало практически невыносимым, оно хватало за горло и вкрадчиво шептало в ухо, что Ваймсу ничего не стоит выпить совсем чуть-чуть. «Чуть-чуть» это ведь несерьёзно, совершенный пустяк. Он так долго держался, что сейчас прекрасно себя контролирует, и конечно же он сможет остановиться, выпив только один стакан. Один жалкий стаканчик — и мир перестанет быть расплывчатым месивом ненависти к себе. Всего глоток — и он поймет, как жить дальше. Ваймс ограничился тем, что выкурил пачку сигарет за какие-то пару часов и по итогу всё равно пришел к состоянию лёгкого опьянения, только на этот раз табаком. Желаемой ясности это не принесло, посулы тёмного и тянущего желания чем угодно залить сумятицу в душе оказались лживыми, и Ваймс даже остался немного разочарован. *** При следующей их встрече Ветинари был настолько нормален, что Ваймс хотел заорать на него. По совести, Ваймс не знал, чего он ожидал — подмигивания? смешков? украдкой брошенной улыбки? Сама идея того, что Ветинари может кокетничать вызывала рвотные спазмы, но Ваймс ожидал этого чего-то, будто от этого зависело его здравомыслие. Хотя, конечно, было бы только логично, что Ветинари, опомнившись и осознав совершённую ошибку, вымарает все подробности из памяти, так что вскоре сам Ваймс уже засомневается в истинности произошедшего. Ведь, в самом деле, это смехотворно — чтобы ему было позволено сделать такое с патрицием? Исключено. Невозможно. Не в этой реальности. Отгоняя от себя навязчивые воспоминания о том, как выглядело обычно спокойное лицо патриция во время оргазма, как тот хватал ртом воздух, выгибаясь в его руках, Ваймс на еженедельных отчетах вместо штукатурки рассматривал манжеты Ветинари, опущенные чуть ниже обычного, и знал, что под ними — медленно выцветающие синяки. Каждый раз, прощаясь, он упорно не мог разглядеть в равнодушном взгляде Ветинари хотя бы слабого намёка на то, что тот тоже помнит. К исходу пятой недели Ваймс был убеждён, что случившееся — следствие минутной нездоровой прихоти пресыщенного властью заскучавшего аристократа. Эта мысль должна была принести облегчение, помочь справиться с калейдоскопом образов различной степени непристойности, однако вместо этого Ваймс ощущал лишь растущее раздражение, переходящее в исступленную ненависть. Он не хотел повторять, его тошнило от одной мысли, он совсем не думал о том, каково будет снова прижать к себе Ветинари, прильнуть губами к его шее, обхватить руками бёдра… он хотел быть добропорядочным гражданином, как раньше, — ну, по крайней мере насколько ему это прежде удавалось. Пытаясь хоть как-то прочистить голову, Ваймс намеренно доводил себя до такой степени усталости, что он уже не засыпал, нет, он просто проваливался в черноту, едва его голова касалась подушки. Он брал на себя дневные и ночные дежурства без перерыва на сон, он лично гонял новичков по тренировочной площадке и сам бегал вместе с ними. Но чем больше он выматывал себя, тем страшнее становилась душащая его ярость, смятение свинцовым грузом ложилось на плечи и всё меньше в Ваймсе оставалось от того добропорядочного гражданина, Стражника, которым он должен был быть. Возвращаясь с ночного обхода, он заметил возле своего дома фигуру, явно намеревающуюся кинуть в приоткрытое окно первого этажа бутылку с торчащей из неё горящей тряпкой. Ваймс слишком хорошо знал, чем заканчиваются столкновения таких вот бутылок и монументальных драпировок, деревянных панелей, семейных библиотек. Ему ничего не стоило представить пожирающий дом огонь, он практически услышал крики жены и сына, запертых прогоревшими и рухнувшими перекрытиями, — и тогда Ваймс просто отпустил поводья. Он бежал за несостоявшимся поджигателем до набережной, где наконец повалил на булыжники мостовой. — Я сдаюсь! Сдаюсь! — заверещал парень, пытаясь уползти под телегу торговца овощами. — Арестуйте меня! Ваймс услышал его. Но не послушал. Он за ногу вытащил парня из-под телеги и бил, исступленно бил, игнорируя булькающие мольбы, даже не думая, что вокруг полно людей, которые не сводят взглядов с его окровавленных кулаков и жадно ловят каждый жуткий сырой звук столкновения костяшек с телом. Когда Ваймс приволок преступника в участок, лицо того напоминало хорошенько отбитый бифштекс, и Ваймс — нет, не он, а уже что-то чужое в его разуме, оживившееся от запаха крови, — отстранённо думал, что зря вообще оставил его в живых. «Свернуть шею и дело с концом» — мелькнуло в голове, и за это Ваймс возненавидел себя ещё сильнее. А утром его вызвали «на ковёр». При этом явно не хотят узнать причину, по которой он позволил себе прилюдно избить преступника до такого состояния, когда тот поочерёдно выплевывал то сгустки крови, то зубы, — скорее хотят ткнуть в самое болезненное уязвимое место, которое нельзя было прикрыть никакими доспехами. Как будто Ваймс недостаточно наказывал себя за срыв. Да он ел себя поедом с той минуты, как передал поджигателя Игорю, чтобы тот хоть как-то его подлатал! Конечно, если точнее, желание сожрать себя заживо не покидало его с того самого момента, как он открыл глаза в чужой постели, но с тех пор становилось только хуже. Ему следовало ожидать, что однажды вспыльчивость его погубит, но он не ожидал, что этот час настанет так скоро. Не смог сдержаться один чертов раз — ну и куда его это привело? Теперь он стоит как истукан перед патрицием и разрывается между желаниями промаршировать прочь из кабинета и сгрести Ветинари в охапку, прижаться к нему хоть на какую-то долю секунды до того, как его душа расстанется с этим бренным телом (ведь ты не можешь коснуться Ветинари, когда он не дозволяет этого, и остаться в живых). А над всем этим уродливой бесформенной массой нависает гадливая ненависть к себе — к человеку, который не услышал, как перепуганный мелкий поганец молил его о пощаде. — Так что вы хотите мне сообщить? — повторил вопрос Ветинари, складывая руки на груди. Ваймс, заставив себя отвести взгляд от привычной стены, посмотрел на патриция, и лорд Ветинари отпрянул, словно его ударили по лицу. Отпрянул. И улыбнулся. Довольный.